Статьи

Юрий Николаевич Тынянов родился 18 (6) октября 1894 года в городе Режице Витебской губернии. «Часах в шести от мест рождения Михоэлса и Шагала и в восьми от места рождения и молодости Екатерины I», — писал он позже о своей родине в «Автобиографии».

Учеба началась с девяти лет, когда Юра Тынянов был принят в Псковскую гимназию. В 1912 году он поступил на славяно-русское отделение историко-филологического факультета Петербургского университета.

В начале века университет был в буквальном смысле центром культурной жизни Петербурга: многочисленные семинары, кружки, множество молодых и маститых ученых, которых позже стали называть золотым поколением русской науки. Семинары Венгерова, которые посещал Тынянов, он позже назвал «скорее литературным обществом, чем студенческими занятиями». В это время в университете читали лекции А. Шахматов и. Бодуэн де Куртене, посещать которые считалось едва ли не признаком хорошего тона. Остается лишь позавидовать студентам того времени…

Имя Ариадны Эфрон (1912 — 1975) оказалось причастным к русской поэзии еще в ту пору, когда она была ребенком. В сознании нескольких читательских поколений оно неразрывно соединилось с именем ее матери, желавшей видеть в малолетней Але свое подобие, alter ego. В стихотворном сборнике «Психея. Романтика» (Берлин, 1923) Марина Цветаева предприняла удивительную, едва ли не единственную в истории литературы, попытку: слить собственный голос с голосом своей дочери. Сборник открывается циклом «Стихи к дочери», а завершается разделом «Психея. Стихи моей дочери». Слово «Психея» поставлено неслучайно: душа, по Цветаевой, не имеет возраста.

Сказалась ли в этих безыскусных, но в то же время своеобразно поэтических строках семилетней Али «рука Марины» — судить трудно. Однако сохранившиеся письма Ариадны тех лет, а также свидетельства современников позволяют говорить о ее невероятно ранней духовной зрелости: «...видит ангелов, пишет мне письма, самые красивые из девических писем, какие я только получал когда-либо в жизни, и пишет стихи, совершенно изумительные», — вспоминал Бальмонт (речь идет о Москве 1920 года)¹. Некоторые из этих писем сохранились. «Марина живет как птица: мало времени петь и много поет», — сообщает, например, Ариадна о своей матери 30 августа 1921 года в письме к Е. О. Волошиной².

или Страдания редактора

Снова у меня на столе пухлый конверт. Я привычно догадываюсь: стихи. Стихи, которые любят слать в «Фому». Стихи, которых много. Стихи, которые — не стихи.

И снова мне придется убеждать адресата, что мы самотек не печатаем, что рубрику «Строфы» у нас ведет отдел поэзии журнала «Новый мир», что в этой рубрике у нас публикуются ведущие, признанные российские поэты. А внутри будет грызть червячок. Потому что хоть это и правда, но не вся правда. Но ведь не обижать же человека, не говорить ему прямо: извините, но ваши стихи — графомания.

А почему, собственно, графомания, может спросить он в ответ. И почему я вправе решать, какие стихи графоманские, а какие нет? У меня что, на столе стоит портативный «графоманиметр»? Неужели есть четкий, понятный и всеми признанный способ отделить графоманские стихи от неграфоманских?

«Нигде как в целом мире не может иметь место существо человека,
чистое присутствие с его основной мелодией, молчаливым согласием»
(В. В. Бибихин. Мир)

Оборванное еще так близко, еще совсем здесь, так что множество картин, жестов, интонаций, сцен появляются рядом: одно, другое, третье. ВВ на крыльце дома, который он сам в одиночку построил, в летней темноте, со скрипкой. ВВ за рулем в своей уже почти самодельной машине. Среди мальчиков: «Господа! кто идет за водой?» ВВ в больничной постели после операции с «Илиадой» по-гречески. Обрадованный и радующий голос в трубке: «Ольга Алекса-андровна?»

Эпизоды «из жизни» вспоминаются первыми — раньше, чем сочинения и мысли. Это неслучайно. Владимир Вениаминович был предан философии, которую многие профессиональные философы (собственно говоря, историки философии, критики и аналитики разнообразных готовых философских систем) сочтут «уже невозможной» — философии, которая есть образ жизни, место жизни, есть наше присутствие в мире, так, как это было для Сократа или Кьеркегора.

Мир — быть может, главное слово мысли Бибихина.

Нарастающую глухоту последних лет, в которой тонули голоса даже более знаменитых современников, Владимир Вениаминович Бибихин (19 августа 1938 — 12 декабря 2004) прорежал тем, что умел принадлежать к вещам безусловно другого порядка.

Представляемый широкой публике как переводчик и лишь во вторую очередь как «публицист и философ», Бибихин был прежде всего философом в европейском смысле этого слова, не имеющим ничего общего с публицистикой. Древние и новые языки были тем, что делало его своим на Западе. Живший трудно, как это умеют делать только у нас, и имевший облик подвижника, Бибихин выступая выглядел так, как будто знал секрет западного благополучия, умного устройства жизни. В наших просторах он демонстрировал то, что там составляет не предмет специальных усилий политтехнологов, а такой же факт, каким является факт существования государства — способность свободной мысли самой по себе образовывать социальную действительность. Он познакомил нас, с одной стороны, с продолжателями мысли Хайдеггера и его учениками Франсуа Федье, Франсуа Везеном и Жаном Бофре¹, а с другой, заново открыл нам неожиданного в этом ряду Огюста Конта² — французов, чья культура через римлян сохранила греческий навык общего дела, философии, связанной с политикой и оттого дельной и практичной ровно настолько, насколько делом человека становятся лишь те вещи, в которых он участвует мыслью и словом.