«Нигде как в целом мире не может иметь место существо человека,
чистое присутствие с его основной мелодией, молчаливым согласием»
(
Оборванное еще так близко, еще совсем здесь, так что множество картин, жестов, интонаций, сцен появляются рядом: одно, другое, третье. ВВ на крыльце дома, который он сам в одиночку построил, в летней темноте, со скрипкой. ВВ за рулем в своей уже почти самодельной машине. Среди мальчиков: «Господа! кто идет за водой?» ВВ в больничной постели после операции с «Илиадой»
Эпизоды «из жизни» вспоминаются первыми — раньше, чем сочинения и мысли. Это неслучайно. Владимир Вениаминович был предан философии, которую многие профессиональные философы (собственно говоря, историки философии, критики и аналитики разнообразных готовых философских систем) сочтут «уже невозможной» — философии, которая есть образ жизни, место жизни, есть наше присутствие в мире, так, как это было для Сократа или Кьеркегора.
Мир — быть может, главное слово мысли Бибихина.
Мы еще не знаем этой мысли во всем ее размахе: очень многое из того, что он писал, до сих пор не опубликовано, опубликованное не обдумано читавшими и не объединено в целое (ведь предметы его мысли так разнообразны, так по всей видимости далеки друг от друга: кто еще мог бы писать о Паламе — и о Беккете, о петровских реформах — и о санскритских гимнах, о Макарии Египетском — и о Витгенштейне: писать не только с полным знанием дела, но не меняя голоса?). И сама его мысль, и пути ее изложения слишком далеки от наличных дискурсов — и от
Голос Бибихина услышали поздно. Вплоть до конца
Как все мы, выросшие в крайней несвободе идеологического государства, Владимир Вениаминович страстно любил свободу. Само собой разумеется, нонконформизм, порой вызывающий и куда более обширный, чем, скажем, у Сергея Сергеевича Аверинцева. Он держался совсем в стороне от внешнего успеха, от всякой формы этаблированности. Ему нужен был другой успех (производный от глагола «успеть» во всех его значениях — тот успех, к которому направлен мир, которого ищет природа: успех как исполнение задания, попадания в свое место в мире и в свое время. Место человека, узнающего себя. Это место было связано для него с каждым моментом жизни. Этим местом был его дом, его необыкновенная семья, Ольга, дети. Этим своим местом в мире была для него Россия — я думаю, самая глубокая его любовь.
Мир, с которого я начала вспоминать его, он мыслил во всей широте значений этого русского слова:
Человек, вырывающийся на свободу из тесноты, обычно видит свободу как возможность отказа, сопротивления, битвы, возможность ухода. Владимир Вениаминович знал другую, глубокую свободу: свободу согласия, принятия, прихода — свободу мира.
— Все пройдет. Все будет хорошо. — Вот последние слова, которые я от него слышала за несколько дней до кончины.
И быть может (вспоминая разговор о философии и богословии), его мысль была обширным истолкованием завещанного нам приветствия: «Мир вам!».