УЧЕНИЕ О КОРОЛЕНКО-ГРАДЕ
1.
Короленко-град произрос на холме,
как под этим холмом два ручья разлеглись,
один вверх в Нижний Новгород между камней,
а второй самый крошечный вниз.
И бегут, и полощутся оба ручья,
на Волыни рождается свет янтаря,
у Камянки-реки. где снуют светляки,
где Миргород в Житомир как будто провис.
И Россия его позвала. Она всех
принимает и пестует лучших сынов,
В Спас Ореховый сердце, как крепкий орех,
а на Яблочный Спас зреет яблочный сок.
Приняла, обняла, посадила к столу.
ох, и знатны на Волге, чай, наши чаи!
Не люблю возводить ни хулу, ни хвалу,
а сегодня хвалить я хочу, лишь хвалить.
Слог упрямый.
Прямую, посконную речь,
незабудки Починковские в лесах.
Это вечное пьянство, что может сжечь,
это вечно иное, каким ты стал.
И каким ты будешь, прорвать лазы
во Россию будущую, где война.
Короленко-град в эпицентре грозы,
на исходе молний всех, на оси,
на колёсиках, омутах, на стременах.
Как любил независтливых он людей,
как любил неиспорченных, даже злых,
как любил он всяких: их солнце слышней,
их деревни далеки, а звёзды круглы!
2.
Владимир Галактионович родился в Волыни,
его друзья бы могли быть моими:
когда бы родиться возможность была мне
на сто пятьдесят раньше лет; в полотняной
ходить бы рубахе.
О, пане, о, пане!
Он в будущую врос Россию с Камянки,
Лука напророчил ему путь славянский,
он так обнажил язвы плотские, ранки.
Читать это трудно без валерьянки
и карвалола.
И я точно так разрываюсь о город
из прошлых столетий – из прошлых скитаний,
а Короленко рассказывал – голод,
пьянство,
убийство, как будто из ткани
тексты пошиты – из грубой, но прочной.
Кто не порочен? Так брось в меня камень.
Кто не порочен? Так брось сразу глыбу!
Это про нас – значит, мы не погибнем.
Ляжем, обнявшись, с тобою, руками.
Как два крыла у него – слева правда,
справа – зима, обнажённая вусмерть.
Спорить со мною, прошу я, не надо,
всклень просочилась любовью я русской.
Жёлтый автобус плывёт по дороге,
храм пораскинул бетонные сваи.
Много писателей, а он далёкий,
коих мне ближе и не бывает.
3.
МУЗЫКА ДУДАРЯ
Спи, спи, Иохим, дудку спрятав свою в палисад:
ты же знаешь, проснувшись, чьи пальцы огладят твой лоб.
Не бывает слепым, хоть с рождения слеп музыкант.
Не бывает и всё! Если музыка целится, чтоб
ты бы взял, Иохим, и раздвинул на речке кусты
и в томящей воде,
и в искрящем луче, чтоб нашёл
прорывающийся, золотой, жаркий вопль пустоты.
Спи, спи, спи, Иохим, ибо музыка, словно мешок
тем, кто зрячими пальцами, видящими всё вокруг:
и тебя, и себя, и весь-весь окружающий мир;
так далёко ещё никогда
из ребяческих рук,
так высоко
ещё не глядел сквозь парящий клавир.
Да, мы – птицы.
Мы – птицы, когда бы не лёгкость земли.
Да, мы – звери.
Мы – звери. Когда бы не тяжесть небес.
Не гляди ты на мир.
Хоть весь мир наш – глаза! Не гляди.
В малоросских наречиях слишком поющий замес!
Иохим, Иохим, эта дудка погубит тебя.
И давай поглядим через время, что станет, коль ты
вдруг проснёшься? А музыка громче тебя, дударя,
эта музыка жальче твоей и чужой пустоты!
Если запах конюшни смешается с запахом трав,
острым и сыромятным, духмянистым потом ремней.
Очарованный Патрик: он тем, и наверное, здрав,
что он видит одной слепотою святою своей.
Я читаю. Читаю. И впитываю каждый звук,
так ослепнуть до Патрика – зрячей его слепоты.
Я скучаю по всей Малороссии, что через юг
на Житомирский север я зрительно строю мосты!
4.
Волжская песнь
В гульбе неистова, расхристана в татьбе,
по берегам, коль плыть, храм да могилы,
все помыслы устремлены к тебе,
моя река – хранительница силы!
Все помыслы, все тайны, все слова,
я на тебя подписана, как в гугле.
Кто Каменную чашу выпивал
близ Жигулёвских гор с тобою в круге?
Песчаный берег, оползни, снег,
вокруг заструг неровное теченье,
не ты ль выстругивала, глядя из-под век,
юродивых, впаяв с сердца свеченье?
Не ты ль ваяла ушлых рыбарей,
горшечников, наузниц, повитушек?
Разбойников известных до морей,
до самой белой, солью съетой суши?
Фартило ли тебе, река моя
на палачей, холопов, лизоблюдов,
коль до сих пор затоплены поля
на Горьковских явлениях маршрутов.
Мы ночью там бывали! Теплоход
по волнам шёл насквозь продетый ветром.
Здесь рядом всё: завод, синод, восход
и Кул Шариф в Казани, что бессмертен.
Верблюд-гора и заячья тропа,
и Стеньки Разина каменоломни, штольни.
Я оттого широкоскула так,
от Кабанихи моя важность, что ли?
Не жду, когда мне что перепадёт,
сама себе я – менеджер издревле,
покуда помню свой славянский ход
от Волжских этих самостийных вод,
покуда не во блуде и не в гневе!
Все помыслы, как старшей из матрёх,
в крикливый день базарный, корабельный,
и первый крик младенца, первый вдох,
любовный стон и тонкий крест нательный
река, тебе! Тебе, тебе, река!
Мы – волжские и оттого – иные,
недаром Данко сердце в два щелчка
из рёбер выдрал, песню – из зрачка,
и мы за ним метнулись – коренные!
5.
Впервые КОРОЛЕНКО В. Г. побывал в Казани в 1884 году
(из цикла – ощущения…)
О, каменное море посреди,
котёл,
казан
лопаткою бараньей,
я забеременела городом Казанью,
теперь я знаю, как страну любить!
Вынашивать – из камня – белых птиц.
Вот я иду, живот несу огромный.
Вокруг дома: учусь я быть бездомной,
и дно реки: учусь я быть бездонной,
границы области: учусь жить без границ.
Огромный мост. Учусь сжигать мосты
я с прошлым, Господи, мне дай дожить, проснуться.
Сцепила руки, что не разожмутся
никак, никак, не разожму, прости…
Покуда не осталось городов
во мне, со мной – наивных, чистых, в центре,
ужель родить? Пока закат бордов,
уже отходят воды, плод, плацента.
Мне до утра, всего лишь до утра…
Рук не отъять с предплечий мне Казани,
её времён, где обирались дани,
возьми, возьми меня всю до нутра!
До Хижиц бы добраться мне пешком,
я, как бидон, что полон молоком,
в груди любви, как млеко у кормящей.
И слаще лишь варенье, мёд, компот.
…Вот пустота лишь только изойдёт,
чтоб голос слышать самый настоящий.
6.
1888 г.
Поехал в Казань, что казалась подкидышем,
тряпьёвые окна по-пролетарски.
Я слышала песни о нём на идише,
я слышала песни о нём на татарском.
Хотел Короленко встретиться с Анненским,
хотел Короленко увидеться с братом,
и вправду, питались хлебом с бараниной,
а запивали Бугульмою с мятой.
Стояла мечеть, словно древо из камня,
клонили рабочие бритые головы,
за обездоленных да за опальных
слыл Короленко защитником смолоду.
Как мне хотелось бы так! Но куда мне!
Да за извозчиков, чьи пальцы-крюки,
да за шахтёров, чьи лица из сажи,
лесо-повальщиков скучно-докуких,
за рыболовов с тяжёлой поклажей,
за сторожей, перекупщиков прочих,
да за мордовских, эрзянских рабочих.
Был на постое писатель в Починках,
рёбра мои стынут от всех рассказов,
дыбом волосья встают мои – инда! –
эх, голытьба, нищета, сиротинки,
каста особых, тревожная масса.
Имущей власти он клич посылал свой,
царским палатам, чиновникам царским,
после писал самому Луначарскому,
был он в Перми, за хребтом, за Уральским.
Был Короленко: Казань, что подкидыш,
а он пригрузил её, приласкал он.
Есть люди-горы.
Есть люди-скалы,
так высоко, что верхушку не видишь!
7.
Вот они встретились: Короленко снег чистил лопатой,
а Горький, тогда ещё Пешков, к нему шёл,
«Песню старого дуба» он нес под полою примятой.
И такой день был тихий. И всюду снежок, лишь снежок
на крыльце, на тропинке.
- Куда вы, служивый? К кому вы?
- К Короленко иду за советом, - ответ был на «о».
Поглядел Короленко, был взгляд синеокий, лазурный.
— Это я Короленко и есть! Что с того?
Подружились. И чаю попили с малиной духмяной.
Этот год урожайный случился в саду на Канатной.
Вот бы также дружить! Два атланта. И как есть, титана.
Так дружить, что уже невозможно обратно!
Раньше не было селфи. Эфиров совместных. И хроник.
Черно-белые фото. Ещё есть картина в продаже.
Как похожи писатели. Словно два дуба зелёных.
Две реки. Пароходы и белые баржи!
И плывут. И плывут себе к морю. И сами, как море.
Короленко напишет письмо: «Здравствуй, друг ты мой Горький!
Нас никто. Никогда. Ни за что и ничем не рассорит…»
Ты спаси, я молю, их обоих Святой наш Георгий!
Ибо первый сначала внесён в звёздный титул, а после оплёван.
У второго в Житомире памятник сносят нацисты.
Изувеченость наших лихих девяностых и это не ново.
А они мне, как ландыши те, что из серебристых.
Колокольчики слова звенят. И певица про ладан
тот, который везде, так поёт, что нет сил расходиться.
И поёт. И поёт. Расплывается красным помада
через весь горизонт. И отчётливей видятся лица!
