ЧАСТЬ вторая по очерку «Река играет»
1.
Проснуться утром на песке у Светлояра,
так Короленко просыпался, свет увидев,
Какая тёмная вода! Река играла.
Какие светлые мечты в обычном быте.
Здесь левый берег золотой, а надо – правый.
Народ толпится у реки – простые люди.
Детей качая на руках, стояли бабы,
выпрастывая из-под кофт – кормитесь! – груди.
Как пахнут яблоком они под тонкой кожей,
и лесом пахнет всё вокруг – ещё до рая.
была земля Ветлужской, значит, Волжской,
а Короленко написал: «Река играет».
Она играет на волне, на флейте, дудке,
ещё на чём-то озорном, сгребая сети,
увязывая их концы в том промежутке,
где горло тьмою обовьёшь, светлее света.
Вот два пришедших мужика кричат, нет мочи,
а бабы, груди обнажив, детишек кормят,
паром их к берегу везёт, и лес хохочет,
а на пароме бабы, дети, кони.
Народ – он вечно сам собой планетой правит,
наивный? Да.
Простой, как луг и поле.
Ветлуга знай себе течёт. А переправа
одна на этот водный край, Берёзополье.
И ничего-то больше нет в сём помещенье,
когда даётся тебе всё – а ты наполнен,
когда прощаются грехи до согрешенья,
когда ты счастье долго ждёшь – оно в ладони!
Оно и есть вот этот край – ещё до края,
ещё до смерти, до вершин, до этой дали.
Ужели можно так прожить? Река играет:
где переправой, как петлёй, концы связали.
2.
Это сам Короленко с тобой, со мной говорит
на языке метафор из прошлого в настоящее:
памятная доска, трогаю я гранит,
словно ларец, баул в виде тугого ящика.
А Короленко другим, немощным, старым, слепым
вышел на помощь. Перо – это есмь тоже защита.
Думай, как музыкант, делай, как Иохим
с нежностью эрудита.
Горький всех бурей певец,
а у Ван Гога отит,
лишь Короленко глядел в самую тучную бездну.
Музыка у меня под каждым пальцем звучит,
знаешь, унять её попросту бесполезно.
Гром – Северянинский куб.
Снег – есмь в перчатках дождь.
всё превратится в сугроб, памятники, что из камня,
и этот Ельцин-центр, и пролетарский вождь,
а Короленко возьмёт над своей бездною встанет.
Вот и корми свой ум, тискай в его мирах,
снова играет река Китежская без оттенка.
Люди такие есть, кто остановят крах
ровно на вещий шаг.
Так поступил Короленко.
Капли дождя ли, слёз…Не обронить бы мечту.
Кто защитит тебя, мой человек красивый?
С мизерной пенсией и с хлебною крошкой во рту,
с вечною птицей в глазах – синей?
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Украинский предел
(современное)
«ЗАСТУП
- Тук, тук, тук. Это я. Не гони меня прочь.
Может, я твоя мать, может, друг, может, дочь.
Не пиши мне: «Разборок не надо!»
Всё равно разбираю полёт на ходьбу,
разбираю богатого на голытьбу,
разбираю на жизнь я твою/свою смерть,
на уметь-не уметь, и на дерево жердь.
Я же старая, мне, как всегда 25,
я же толстая, 40 во мне килограмм.
Это так весит сердце! (Кричат: хватить жрать!),
это так весит стыд, за предателей срам.
И ребёнок во мне весит столько кило,
я донашиваю за убитую мать,
и бессмертье убитых в меня протекло,
обнимать меня просто,
а не обнимать
ещё проще.
- Тук, тук, это я! Там и тут.
Динозавровых старше яиц. Но скажи,
как твой Каин? Как камень? Как нож твой и Брут?
Дай отмою от правды тебя и от лжи.
Ты лежи. Как все камни у всех трёх дорог!
Как твой Хьюстон и мясо изгнивших солдат,
отчего ты себя так и не превозмог.
Ты мой – брат…
Чайки, чаечки, чашка, чай, с мятою чай!
Тук, тук, тук, я – ничья. Я второй раз иду.
У меня грудь красивая, что молочай,
а соски – загляденье, что хмель на меду.
Собери меня по лоскуту
да их пряников тульских, Самарских бабусь,
самоваров заволжских, медвежьих берлог,
астраханской чехони, Анютиных бус,
да из фразы: «Жена моя», как сказал Блок
о России. Да скифы – мы. А кто не скиф?
Вы сказали: Разборок не надо. Разбор
предполётный, сознательный, прямо и вкривь,
что ж, Егор?
Пусть всё будет, как выстрел мужичий в упор.
Не стреляйте лишь в белых, как снег, лебедей,
видно: бабы из бани бегут да к реке,
и колышут грудями. Размер их грудей
не иначе – десятка! Люби, не робей.
Помещается, тёплая, прямо в руке.
ИНЫЕ МЫСЛИ. Взгляд из ЖИТОМИРА: Современный КИЕВ.
1.
Не связывайтесь с ней:
чеснок, борщ, сало.
…Я тоже ей отчасти помогала:
давала деньги от онко-болезни,
которых нет и не было. Воскреснуть
из пепла, что сожгли дрова напалмом,
покрышки – резь в глазах и дым в ушах.
Она на Правiй Сектор собирала!
А дети?
Дети?
Им воскреснуть как?
На маленьких они шагают ножках,
они глядят убитыми глазами,
такими голубыми и немножко
чуть сероватыми!
…она могла быть с нами,
могла бы встать в 14-м рядом,
как многие поэты. Как Ирина
Самарина, Хмельницкая, как Влада.
Но нет.
Иная выпала картина:
убиты дети не её ль снарядом?
Разобраны на части – вот кишочки,
вот ножки, ручки, сердце, а вот почки.
…Она убила
моего сыночка!
Она убила множество детей.
Не связывайтесь с ней.
Наверно, можно было бы простить такое:
бабусе 45,
бабуся-стоик,
историк и философ. Тьфу-тьфу-тьфу.
Мне наплевать на недокрасоту,
на то, что я в её Чернющем списке.
Глядите:
мальчик там, на обелиске
есть имя. Звать Егор. И было лето.
Она кричит, что я – недопоэтка,
стара, толста, не делаю минет,
что мне тысячелетья много лет.
Такая пакость связываться с ней.
Я рот свой полощу зубною пастой,
стираю платье. Тело мою настежь,
когда я думаю, что Кант Эммануэль
ей читан, перечитан, перемызган.
А кто подарит им, убитым, жизни?
Кричит Евгения: была на СВО,
там застудилась, как звезда на поле.
Но больно мне.
Вы знаете, так больно,
что сводит рот до горького, за что?
Убили деток.
Нет меня
всю
в решето…
2.
Всего-то эпизод. Один из них:
предать, затем покаяться, уехать.
Но вы же умный. Как Егорка Летов.
Но вы талантливый. Как будто Нестор. Мних.
3.
И вновь про секс. Про горький, гордый, сладкий.
Тиха украинская ночь, что ватка,
заплатка на Есенинском сукне.
Сук-не.
Сук-не,
сук-не.
А, может, ни?
А может попросту ребёночка надуло?
Вот самовар. Вот пряничек из Тулы.
Слепи ребёночка из хлебушка, муки,
мацы, тортильи, питы, чиабатты.
Слепи сестру мне, тётушку и брата.
Repid.
4.
А, впрочем, кто я?
Не давай совет,
сама в него наступишь, как в дерьмище.
Егор, вы лучший. Вас милее нет.
Для умных – пища.
(пища для ума,
для глупых вы – луга, ромашка, дюшес.
Что будет дальше? Колосочек ржи.
А из него ржаная будет булка.
Пока ты мёртв – иди. Живой – лежи.
Хочу я внука.
Он из Донбасских вырастет костей.
Он из Донбасских вырастет детей.
Из хлеба с луком.
5.
Чужая жизнь потёмки. Ах, Егор,
всё это – сор.
То, из которого растут на ножках тонких
вот эти колоски, штрихи, подпорки.
Калинов мост. Вода. Река-Смородина.
Я знаю то, что я умру за родину.
Я знаю то, что никогда я не умру,
что вечно жить в народе, на ветру,
на сквозняке, у камня, еду влево,
полцарства за Украйну и пол-тела,
а в остальном гуманитаркой доберу.
6.
Уметь за други умирать – умру.
Детей донашивать учусь у женщин мёртвых
да за замученных в подвалах ГПУ,
да за несломленных, упёртых,
затравленных.
Пусть денежки мои
тем Древом Денежным растут на поле битвы.
Бог видит всё: как чистый изумруд
чудны его молитвы.
ИТОГО:
От Короленко и до современности
влюбляются, целуются и женятся,
одни живут в какой-то страшной бедности,
иные любят до щемящей нежности.
До ненависти любят.
Птицы-пеночки
такими голосами плещут тонкими,
как кожица у яблока упавшего.
И дождь, и снег, и песня заоконная
от Короленко и до века нашего.
Внимает кто? Читает о шабашниках?
О рыбарях в скудельное наряженных,
о мужиках про самое, про страшное,
о бабах ненарядных и неряшливых?
О тараканах в избах – голь да немощность,
о комарах, клопах.
…Ну, хватит куксится!
Народ мой лучший – Марьюшка-искусница,
а в поле Ваня пашет свою пашенку.
И сквозь всё это, то что мною сказано,
течёт янтарь.
Как мёд желтее жёлтого!
Леса густы, болота непролазные,
там лисьи песни, там куницы, соболи,
наличники медвежьи, деревянные.
И жизнь нагая, словно баба, голая.
Надень гречишник, запахнись жупаном ты
и не рифмуй глагол с глаголами!
ПИСЬМА КОРОЛЕНКО
Расставались подолгу, но в разлуке они не бывали,
тосковали, скучали, но были как будто бы вместе.
Семьсот писем отослано им, Короленко, из дальних
уголков, где бывал он при каждом аресте.
Семьсот птичек отпущено, крылышком каждым тишайше
распускалось по песне гортанной, как жемчуг и бисер.
Ах, Авдотья Семёновна, вы для супруга всех краше,
ваша лучшая жизнь – Короленко – название жизни.
Так о чём муж писал? Это, словно бы по волосам он
своей нежной рукою вас гладил: откос. Город. Волга.
Так о чём он писал? Эти письма живее дыханья,
это ткани из шёлка.
Не читаю чужие я письма, стихи, эсэмески,
не читаю чужие я коменты в соцсетях, верь мне!
Так надела Мария на сына, рождённого, крестик,
так, наверное, Моцарт простил, яд глотая, Сальери!
«Едешь до Лукоянова, дальше Сарова лишь Нижний,
дорогая Дуняша…а дождь черноглазою тучей…»
Я же вам говорю то, что жизнью прожили вы лучшей,
это, словно кормиться творожною шаньгою с вишней!
Это, словно носит туфли «Мэри Джейн», бусы и кольца,
и отпаивать чаем с бальзамом и каплей «Агдама»,
эти письма – послы из любви, из прощенья, посольства
СССР и царь-батюшки, Ленина, Авеля, Айро.
Я пишу семьсот первое – ласточку в небо впускаю,
и ответа не жду. У меня только дождь за плечами,
Эти письма всегда!
Не бывает печальных, прощальных.
Эти письма вовек! И сияют они адресами.
Эти письма о том, как журавлик сияет синицей,
эти письма, что пряник разрушит коварные плети!
Я пищу семьсот пятое вам, словно дерево птицей…
Я пишу восьмисотое, пусть просияет в конверте.
