Глава третья
Кирилл Аркадьевич Ломунов частенько бывал недоволен своим сыном. Не мог Игоряха отцу угодить.
После армейской службы вышло у Ломунова-младшего притулиться в жизни лучше бы да не надо – назначили Игоряху председателем районного спорткомитета. Парень с пеленок считал себя не только заядлым, но и удачливым футболистом, того же мнения были и все, кто приходил поглазеть да поохать на городской стадион, где капитан Ломунов с сотоварищами мастерски управлялись с мячиком, и любые заезжие команды терпели одни поражения.
Ошалелые болельщики носили своего кумира на руках, лезли лобызаться и к Кириллу Аркадьевичу, до синевы надавливали ему руку: «Эва, сынок-то твой! Каково нос утер этим…». Дальше следовало название местности, откуда прибыла «ломуновцам» на растерзание чужая команда, но ни географическое положение, ни лесть впечатления на Кирилла Аркадьевича не производили. Он морщился только, норовя побыстрее высвободиться из цепких объятий болельщиков и – что уж вовсе всем на удивление! – отворачивался от щедро, через края, налитого стакашка. По любому другому поводу такого за Ломуновым не замечалось. Приемщик на складе – безотказная душа.
Дома, под косыми взглядами отца, радость победы у Игоря меркла, а когда Кирилл Аркадьевич начинал ворчливо вспоминать о запущенных домашних делах и неухоженных грядках в огороде, она и вовсе улетучивалась.
Но это прежде Игорь гонял мяч за здорово живешь, ради собственного удовольствия, теперь-то спорт кормил его, зарплату стал Игорь получать, как всякий порядочный гражданин. Однако, Кирилл Аркадьевич опять засомневался:
- Вот ты сегодня даже за мячиком не бегал, а только с лавки глазел да пальцами другим указывал… И за это деньги платят?
В ответ Игорь усмехнулся, пожимая плечами.
- А как же! Не можешь ты, батя, понять, что работа это моя. Призвание!
Отец и сын стояли друг против друга: оба коренастые, крепкие, разве что черты лица разнились – у Кирилла Аркадьевича твердые, решительные, точно выдубленные прожитыми годами, а у Игоря – помягче, в мать.
- Так ты, как и прежде, Гошкой-футболистом именоваться будешь?
Кирилл Аркадьевич отступил на шаг, смерил сына презрительным взглядом.
Игорь в ответ промолчал, покривил рот. Иных слов от отца он и не ждал, потому как знал причину попрекам. Еще перед службой в армии угораздило Игоря закончить сельскохозяйственный техникум в своем же городке. Учился он с серединки на половинку, больше ошиваясь по коридорам, да и привлекла его в сие учебное заведение добротная спортивная база. Отец тогда тоже ворчал: дескать, какой из тебя земледелец, коли лень даже грядку в своем огороде вскопать или выполоть.
А теперь вдруг нашло ему на ум сына в агрономах видеть. Игорь и носа в ту сторону не повернул, вот и взбеленился Кирилл Аркадьевич. Нет бы понять, что хороший спортсмен получше никудышного полевода будет.
Как маленький, пойди объясни!
Игорь повернулся и пошел, а вслед ему понеслось на повышенных тонах:
- Оно, конечно, футбольное поле не хлеборобское! Отбегал, оттряс… - тут Кирилл Аркадьевич припомнил штуки, из которых у птиц птенцы вылупляются. – Не пыльно тебе и ни заботушки! Губа у тебя не дура. Игорь Кириллыч! Но я в твои годы от дела не лытал!
- Чего ж тогда из деревни-то сбежал? – язвительно поинтересовался Игорь и плотно прикрыл дверь – крепкие отцовы словечки споткнулись о преграду…
Надумав запоздало жениться, Игорь мимоходом представил отцу с матерью свою суженую и, не дожидаясь свадьбы, перебрался на житье к ней в квартирку и уж глаза Кириллу Аркадьевичу больше не мозолил.
И тут произошло событие, резко перевернувшее жизнь всей ломуновской родовы...
Такой растерянной и счастливой улыбки на лице сына Кирилл Аркадьевич не видал никогда: не иначе Игорь забил сотню мячей кряду в ворота противника.
- Батя, а меня мэром города выбрали!
- Это за какие такие заслуги? Слыхал я, что влез ты в эту колготу с выборами, так, я думал, сдуру!
- Репутация, батя! - Игорь нервно потирал руки. – Не пью, морально устойчив, пример в работе и быту, кристально чист…Нет теперь твоего Гошки-футболиста, а есть Игорь Кириллович Ломунов, мэр города! Эх, заживем, пускай все завидуют!
- Вот-вот, ампутация одна! – морщась, закивал Кирилл Аркадьевич. – Опять ты преподнес мне, сынок, подарочек! Под самую старость… Спасибо!
Игорь ожидал от отца если уж не ликования, то хотя бы поздравлений, но только не этого расстроенного вида.
- Расхвалить-то себя до небес и дурак может! И людям златые горы наобещать. На то язык даден. Вот только делами-то городскими заправлять, небось, сало в голове иметь надо. А много ли его у тебя?
- Какое сало? – не понял Игорь, но когда дошло, вспыхнул: - Вечно тебя, батя, мои удачи корежат, а сам дальше простого складского приемщика не ушел. Хотя бы раз за сына порадовался! Какое, и в мечтах не держи…
Обиделся Игорь крепко, даже перестал вовсе наведываться к старикам. Кирилл Аркадьевич и Анна Макаровна приходили, бывало, сами к молодым в гости, но сидя за столом, чувствовали себя неуютно и принужденно. Игорь, надув обиженно губы, вскоре находил себе неотложное дело, и от невестки Галины, подчеркнуто-предупредительной, веяло холодком. Приходилось откланиваться несолоно хлебавши…
Глава четвертая
Староверов поднимался чуть свет и, торопливо одевшись, выходил на крыльцо.
Лишь край неба слабо зеленел. В сумерках, во влажном от августовской росы воздухе уже не пробовали голоса мелкие птахи, лишь доносился ленивый грачиный грай из городского парка.
Городок еще крепко и безмятежно спал. И шум от редкой, пронесшейся по центальной улице-шоссе автомашины долго метался отголосками по его пустынным улицам.
Восток наливался ало. Сан Саныч, изрядно продрогший, но зато бодрый, с ясной головой, напоследок хватанув жадно, словно запасая впрок, воздуха, нырял обратно в избу и ставил чайник...
В это утро Сан Саныч, едва высунув на волю нос, заметил в соседнем огороде человека. Тот расхаживал по забороздку почти нагишом, прикрытый лишь тряпицей наподобие набедренной повязки, взмахивал руками, приседал, крякая: не иначе, занимался физзарядкой. Староверов отупело уставился на живой скелет, обтянутый желто-фиолетовой кожей, причем фиолетового цвета - наколок - было значительно больше.
Мужичок приветливо помахал рукой, справил нужду под березой и, накинув на плечи заплатанный, длиннополый ниже колен, пиджак, подошел к Староверову.
- А я-то подумывал, что ты, дорогой мой гражданин учитель, давно дуба врезал! - откровенно заявил он. - Не свидимся. Меня, поди, и не помнишь?.. Бориска я, Ефимов! Ну?!
Он, ухмыляясь, вдруг захрюкал поросеночком.
Сан Саныч напряг память - насчет происшедшего в молодости она работала безотказно, и вспомнил свой первый класс в холодном флигеле бывшего барского дома в деревне неподалеку от Городка, ребятишек в закуржавленных от дыхания одежках. За передней партой - доходяга, паренек с бесцветным хмурым личиком мерно и сосредоточенно двигал челюстями. Запихнув в рот еще ломоток хлеба, парень, по-дурацки пялясь на учителя, стал вдобавок и звучно чавкать.
- Ефимов, прекрати!
Бориска надулся обиженно:
- Тебе жалко, что ли?
- Выйди вон!
Боря лениво поднялся из-за парты и вразвалочку, кривляясь, поплелся к двери. И захрюкал поросеночком, точь-в-точь! Класс грохнул, Сан саныч, пунцовея щеками и ушами, тоже не смог удержаться от смеха. Никакой злости или обиды на Ефимова он не затаил...
- Да, были времена! - похохатывал теперь, скаля черные гнилые зубы, Борис. - Ты, Сан Саныч, поднеси-ка мне чарочку! Ей-богу, имею право, век свободы не видать!
Слова из Бори полились щедрым, сдобренным матом и похабщиной, ручьем. Сан Саныч, морщась, узнал, что бывший его ученичок двадцать пять лет провел в тюрьмах. С краткими перерывами, правда.
" И все попадал-то из-за пустяков!" - бил он себя в чахоточную грудь. - В первый раз - за воровство. Сумели от колхоза из деревни тягу задать тятька с мамкой, осели в Городке, у свояка в доме с шестерыми ребетенками на руках. Жить надо, жрать надо. Отец охранником в местную тюрьму заделался. Зеков, нашего брата, шлепать! - Боря надул худые щеки и звучно хлопнул по ним ладонями. - Две сотни на тот свет отправил, потом самого приголубят, жди. Но до двух сотен мой папашка не дотянул, от чего-то сам загнулся. А я уж в ту пору на нарах вшей кормил. Связался с местной шпаной, пока родитель мой из нагана по зековским затылкам палил. Однажды подломили мы склад, и замели меня менты с мешком тряпок..."
Вернулся Боря из мест заключения злой и голодный до жратвы, вина и бабьего тела. Заглянул домой - мать бьется с младшими чадами. Обняла сынка, поплакала, а накормить-то с дороги досыта и нечем.
Борька, двадцатилетний крепкий парень, не боявшийся ни черта, ни "ментов", ни грязной работы, пристроился ассенизатором в горкомхоз. "Левака" хватало, что ни говори, а профессия эта самая нужная в городе. "Бабки" завелись, завелись и бабы. Особенно неравнодушен был Боря к ширококостой пышногрудой Варьке. "Сущая стерьва", она смачно высосала все Борины ресурсы, в том числе и сугубо мужские. От Бори осталась одна тень, да и ту мотало ветром. Однако, силенок истяпать топором до полусмерти свою сударушку ему хватило, когда застал ее в постели с очередным кавалером...
"Живучая, сволочь, оказалась... - до сих пор сожалел Боря. - Я ж ее любил..."
Срок ему навесили приличный, "червонец", и, отсидев все от звонка до звонка, возвращался в Городок Боря уже в зрелом вполне возрасте. Как человеку зрелому, ему хотелось от земляков уважения, почета, но все шарахались от него, как от зачумленного. Боре все же удалось вызвать интерес к своей персоне у кучки алкашей возле "казенки" после того, как он на последние кровные накупил винишка, и даже довелось выступить с бурной речью "за жисть". Если слушатели взирали на Бориса равнодушными остекленелыми глазами, то речь его явно не пришлась по вкусу бывшему летчику-истребителю в инвалидной коляске. Он прервал вошедшего в раж Бориса весьма непочтительно:
- Эх ты, герой с дырой! Когда мы жизни не щадили в битве с врагом, такие, как ты, в глубоком тылу на нарах прохлаждались! А теперь гоголями ходите, опойки!
Оскорбленный до глубины "нутра" Боря коляску опрокинул и орденоносца-инвалида в лужу вытряхнул. Ну и сам загремел опять...
- Всякое бывало! - заключил Боря, высосал из четвертинки последние капли и робко попросил: - Ты, Сан Саныч, может, еще найдешь?
Староверов, обхватив скулы ладонями, содрогаясь от омерзения и страха, неотрывно смотрел на Борю. Тот, очевидно, окрыленный неподдельным интересом к себе, осмелел:
- Сан Саныч, ты налей, налей мне! Имею я право выпить за свою развеселую житуху! Имею! У меня ж легкого одного нету, чахотка сожрала. Мне б сейчас отдыхать надо после последней "ходки"! Хи! - Боря дурашливо захихикал. - А попал опять из-за пустяка. Бабенка мне одна приглянулась. Дело - на складе, она там не то приемщица, не то зав. Ну, я ее на мешках поприжал маленько, своего добиваясь... "Навешали" потом изнасилование и разбойное нападение. Да ей самой хотелось, я ж мужик видный был...
Боря закашлялся натужно, задыхаясь, брызгая слюной. Навалившись грудью на стол, он долго бился об столешницу головой и, наконец, жадно хватая ртом воздух, поднял на Староверова красные, едва не вылезшие из орбит глаза:
- Отдохнуть бы мне... Думал, доползу до порога, обнимусь с мамой... Ан нет! Мамы уж давно в живых нету, и хоть написал мне кто из сестер! Братец хренов, "погоняло" - Аллюра, уморил ее голодом, старухи соседки соврать не дадут. Пенсии у мамы никакой, братец от "хозяина" пришел с пробитой башкой, дурак дураком и уши холодные. Всего и "червонец" за грабеж отсидел, супротив меня - сявка, а на работу никуда не берут. Мать чугунок картошки сварит, он все в одиночку сожрет. А чтоб с матерью не делиться, нахаркает туда прежде. Мать и иссохла вся, и сестры не спохватились вовремя в чужих городах. - Боря вытер мокрые глаза замусоленным рукавом пиджака. - А братец родной мне с порога - я тебя, дескать, знать не знаю, канай, фраер, куда хочешь! Только и проняло, когда "пол-литра" у меня в кармане заметил. Выпили, закусили - и он на меня драться! Решил - все, хана! Еле вырвался. Пришлось возле дома на воле куковать, пока не уснул, сволочь. В сеннике я заночевал. Весна еще ранняя, замерз так, что до сих пор отогреться не могу... Вот и жили. Удастся Аллюре этому где стакан "паленки" раздобыть, и сразу лезет ко мне пластаться. Уноси ноги - бьет смертным боем!.. И ты знаешь, соседушко, эту сволочь, этого фраера в дурдом намедни упекли! Сестры позаботились. На вечное поселение-е! - злорадно протянул Боря и запрыгал, совершая нечто наподобие танца. - Теперь жизня-я у меня будет! Лафа! Век воли не видать!
Сан Саныч, глядя на пляшущего Борю, ужаснулся. Силясь припомнить лицо своего брата-погодка, в далеком детстве задавленного насмерть обвалившейся крышей старого двора, где мальчишка спрятался, играя в казаки-разбойники, подумал: неужели и мы бы так? Как два затравленных волка?! Подстрелили одного, а другой все еще скачет в кольце из красных флажков, охваченный безумной радостью, начисто убившей всякий страх: не его, не его! Может, еще и вырваться удастся?!
- А если б ты, Борис, был брата поздоровее?
- Так я б его, падлу, жизни лишил!.. Слушай, Сан Саныч, не найдется у тебя одеколончику?
- "Тройной" только.
- То что надо! - прищелкнул языком Боря. - Нужно ж это дело толком отпраздновать! Одолжи?!
Вскоре тихий проулок огласился Бориным пением. Борис восседал на пороге дома и издавал хриплые яростные крики, чередуемые с жуткими матами нараспев. На некоторое время певец стихал, вероятно, задремывая, но потом опять упорно выводил свою песнь...
Утром Сан Саныч на всякий случай осторожно обошел кругом Борин домик. Внезапно в одном из заколоченных окон откинулась фанерка и в амбразуру просунулась плешивая голова Бориса со страдальчески искривленным лицом.
- Сан Саныч! Не посчитай западло, сбегай за водичкой! - Борин голос доносился как из могилы. - Подыхаю...
К ногам Староверова упал закопченный помятый котелок.
Сан Саныч попал словно в мрачное нутро погреба. В пробивающихся с улицы в щели между досок на окнах лучиках света он различил большую груду кирпичей посреди пустой избы, а за нею, поприглядевшись, и Бориса. Тот стоял на карачках.
- Волоки котелок сюда! - просипел он ступавшему боязливо по земляному, изрытому ямами, полу Староверову. - Ставь!
Из кирпичей было сооружено нечто вроде очага. Боря, раздув теплинку, на четвереньках, охая, дополз до притулившейся в углу койки, залег, наваливая на себя грязный ком тряпья.
- Наверно сдохну! На радостях-то вместе с одеколоном выжрал лаку бутылку. Вроде лак как лак, а скрутило и вывернуло - не продохнуть! Каюк! Опохмелиться бы, выручи...
Пропустив водочки и слегка перекусив, Борис сразу оживился, порозовел даже. Глазки его под мохнатыми рыжими бровями, довольные, забегали:
- Что ни говори, Сан Саныч, а я богатырь! Не перевелись еще они! - Боря сел на койке и, раскидав тряпье, заболтал ногами. - Сорок градусов "за воротник", чего занюхать, и никакой мороз, зима не сташны! Кто другой на моем месте давно бы "коньки отбросил", а я не собираюсь. Пляшу и песни пою! Еще поживем, еще увидим! Па-а-а диким степям Забайкалья!..
Боря надрывно заголосил, а Сан Саныч, сидя на корточках у костерка, на котором сердито шипела вода в котелке, следил глазами за струйкой дыма, исчезающей в квадратной дыре в потолке дома.
- Печь, язви ее в душу, обвалилась! - резко оборвав завывания, радостно воскликнул Боря, перехватив взгляд Староверова. - Пыли, копоти было! - он захохотал с таким злорадством, будто не у него в доме, а у ненавистного врага развалилась печь.
Хохот сотрясал все тщедушное Борино тело, он и вытряхнул все последние силенки. Борис, скорчась на койке, вскоре только беззвучно открывал и закрывал рот, будто рыба, выброшенная на берег.
Из котелка через край хлынул кипяток, взорвавшись облаком пара на тлеющих углях. Сан Саныч, не попрощавшись, поскорее выскочил из избы-чума: от пара вперемешку с гарью сдавило в груди.
"Господи! Как он зиму-то переживет, ведь погибнет! И сам не понимает этого! - мысли Староверова метались суматошно. - Может, пригласить его пожить зимой у меня? Нет, только не это!.. Где же выход?"
Ничего не придумав, Сан Саныч решил пока носить бедному соседу кой-какую еду. Поживем-увидим...
