Омилия

Вот вы спрашиваете меня, как вы, мать Ксения, монахиней стали? Что ж, расскажу… да только не об этом, а просто о жизни своей. А вы уж судите обо всем сами.

Светлой памяти епископа Кронида (Мищенко) посвящается

В конце 80-х годов двадцатого века в Троице-Сергиевой Лавре произошел случай, о котором знали тогда немногие. Ведь монашество не любит афишировать свою потаенную жизнь. И потому все молчали, пока живы были участники этого события. А случилось вот что. Послушника Лавры Игоря Давыдова послали с каким-то поручением к архимандриту Крониду (Мищенко).  Но войти в монашескую келью просто так нельзя –нужно постучать один, два, три раза, и, если брат не открывает и не отзывается, смиренно уйти. Этому очень строго учил молодых монахов и послушников старец Лавры cхиархимандрит  Кирилл (Павлов). Ведь никто не знает, что в это время происходит за дверью кельи.

Вчера был шторм. И дождь стоял стеной.

И листья трепетали как ладони,

Просачиваясь через свет льняной

По лужам гарцевали злые кони.

Так Балтика взглянула на Урал,

И небо грозовое просияло.

И в недрах почвы прозвенел металл,

Как отзвук беспощадного хорала.

И встали все: поля, луга, цветы.

С землёй смешалось небо и столетья.

И повторял весь мир твои черты,

Рождаясь и взрываясь звонкой медью.

                                            23. 06. 2017, Лёвшино

Вся жизнь была счастьем. Проснулась засоня
И вспомнила, как собирала лисички
В лесу, где дожди – светлогривые кони

Лупили копытами мох по привычке.

В лесу, где сварливо скрипели березы,
И кашляли птицы на рыжей опушке.
А в небе над лесом бабахали грозы,
От всполохов вдруг раскраснелись волнушки.

Я помню усмешку Балтийского моря,
В карманах – янтарь и живые ракушки.
Я помню, как чайки летят на просторе,
Дымится глинтвейн в белоснежнейшей кружке.

Я знаю Россию, Москву или Питер,
Васильевский остров, Кронштадт, Светлогорск.
Все счастье мое в узелок соберите,
Сложите мне Новгород, Псков, Себеж, Приморск.

Присвячується

Івану Івановичу Кожешкурту

Ллється промінь, наче роки,
Літнім ранком крізь блакить.
Краю мій зеленоокий,
Я ціную кожну мить! 

На той горе, на той горе,
где ужас посетил меня,
живу я, словно зверь в норе,
священное в себе храня.

На той горе, на той горе,
где ангел Божий ждёт меня,
молюсь всегда, как в алтаре,
и в рост идёт моя броня.

И каждый звук, и каждый взгляд
мне посылают сотни стрел,
за то, что я и рай, и ад
на той горе открыть посмел.

— Стой! — крикнул он в тишину.

— Я никуда не ухожу, — зазвенело по сторонам эхо, привычно отвечая одинокому мужчине в этот поздний час. Так повторялось уже много лет.

— Но я не вижу тебя, незнакомка! — мужчина начинал щуриться, словно отыскивая в толпе кого-то, — хотя, я ведь помню тебя. И не такая ты незнакомка, хоть и оставалась ей все эти годы.

Мужчина надевал старый, помятый и засаленный плащ с изорванной подкладкой и выходил на улицу. Иногда он лепил снеговика из пушистого белого снега или прыгал через мелкие лужи, а летом любил бродить по вечерам вдоль набережных, пересчитывая чаек, в беспокойстве парящих над Невой. Так продолжалось уже много долгих томительных лет, наполненных воспоминаниями о прошлой жизни, в которой его ждала любимая женщина.

- Как проходит реакция? – спросила Зара, заходя в лабораторию орбитальной станции, опоясывающей Сатурналию, шестую планету от солнца, сетью исследовательских спутников, оборудованных стабилизаторами гравитационных волн.

- Нестабильно, - мрачно буркнул Марк, - мы заметили плохую тенденцию. При попадании в магнитное поле Сатурналии хвосты плазмы изменяют свои траектории и мы не можем предсказать их поведение.

- А как же данные со спутников?

- Они фиксируют аналогичную реакцию.

- Но ведь раньше мы не наблюдали подобные явления, - заметила Зара.

- Да, до того, как запустили коллайдер.

- Ты связываешь это с запуском?

Можно залюбить до смерти,
насмерть разлюбить
и любовью обессмертить:
Ариадны нить
тянется от сердца к сердцу,
от горы к горе —
мы с тобою самодержцы
неба во дворе.
Донкихотиться желаем
мельникам назло —
стайка писем именная
юркнула в разлом.

                  *  *  *

Тебе есть  золотой канон -

тот, что сомнения лишен,

проверен на крови,

и  вместе с кем-то или врозь,

когда уверенность – насквозь,                               

не подойдут  враги;

когда болезненный аршин

от узелков не помнит длин:

спиралью от основ

закручен  на такой оси,

что помнишь беды всей Руси

и жизнь отдать готов;

когда готов принять пролог,

и родниковый льется слог

в мороз и на ветру,

родятся  снова смельчаки 

стоять  у пламенной реки

в каком-то там году…

19-20.06.2017г.

Поднимаюсь по крутым ступеням
Бурями отёсанных камней…
Ташлы-Сырт*  – пространство по Эйнштейну, –
Кривизна  обрывов и теней.

Скалы горизонта – словно стены,
И за  их пределы не пройти –
Здесь, как будто в замкнутой Вселенной
Где начало, там конец пути.

Чист, как Космос, лёгкий светлый воздух,
Волны трав – как горная река,
Кружат вихри-ветры, кружат звёзды,
Сторожат вершины облака,

Сжатое дугой  упругой время
Изгибает в небе Млечный   свет…
В неземном – в четвёртом  измеренье
Мчит планета  в вечность дальних лет.

Ташлы-Сырт-южная граница плато Бийчесын в Карачаево-Черкесии.

Бывает так, сюжет не новый:
Средь жёлтых –
                           вдруг цветок лиловый.
Укоры только слышит он:
– Ты красный?
                         Ужас! Моветон!

(на фото – тюльпаны в парке Горького, 9 июня)

Холодное лето, но чувства не гаснут.

Они разгораются ярче, как звезды.

Поверь, что люблю я тебя не напрасно.

Не поздно любимый, любимый не поздно.

Дожди и метели стучали нам в стекла,

О чем-то трагичном нас предупреждали:

Деревья притихли, а небо промокло.

Не трудно представить, что будет в финале.

Свет черемухи белой
Разбудил на заре.
Выхожу я без дела
Погулять во дворе.

Ты ко мне не приедешь,
Ты ко мне не придешь.
Из серебряной тучи
Моросить будет дождь.

Передо мной лицо, тронутое болезнью. Въедливо смотрит в глаза. Ресницы неподвижны, правая щека бледная и охудавшая, а левая красная и пухлая. Лоб, несмотря на молодость, почти детскость кожи, исчерчен прямыми  и очень глубокими морщинами.

Смотрю и не могу понять, когда лицо заговорит. По спине моей бегает холодок.

- Дядь, а дядь, - спрашивает лицо, - ты в городе сегодня будешь ?

Мягкий, ровный, убаюкивающий голос меня немного успокоил. Тронул рукой своё правое ухо, потёр его слегка и буркнул:

- Ну... буду и чего ?

- На...  передай записку маме. - Снова говорит лицо и сует мне пополам, сложенный, тетрадный листок.

- Куда его передать-то... ? - Верчу его в руках и пытаюсь понять, что это и зачем мне это.

Светотень

Тенью легла на занавеску -
солнечным бликом вдруг заблистала.
Ты меня видишь в дымке белесой,
вместе с рассветом я догораю.
Солью меня тёрли до блеска,
до совершенства вроде кристалла.
Утро роняет слёзы как росы,
россыпи радуг в небе играют.
Чашкой на блюдце сверкнула тайно:
выпей искристого чаю-зелья,
ведь не бывает судьбы случайной -
свет повстречался с утренней целью.

"-Здравствуй, душа !"-

Добрый день, человек.

"-Где пропала? Куда ушла?"-

Далеко. Там тебе места нет.

"-Почему ушла? Чем обидел?"-

Я устала спасать тебя.

Во грехе живешь не ты ли?

"-Живу, как все: не суди меня."

Маки и море прекрасны: они не ведают горя. Не знают: зимуют ли раки. Не спорят и не протестуют, как человек во фраке. Не мерзнут и не ревнуют в холодной небесной тельняшке. Раскинувшись на просторе, целуют в песочные губы суровое побережье. И все, что повисло на нитке как жемчуг: улыбки, слова, надежды - все превратится в камни и в соль, что разъест эпоху. А мы с тобой станем моложе: смешные и нежные как улитки, бессмертием упиваясь, смиренно ползти под плетью, носить золотые одежды, не плакать, не ждать и не охать над мертвой беспечной рыбкой. - Неплохо, - скажет фотограф. - Неплохо, - прицелится снайпер. И три отпечатка ладони останется нам на память: ты, я и эпоха. 

До тебя не добраться ни поездом, ни самолетом
Тысяча световых лет - просто невероятный барьер. 
Я знаю, что нельзя мне сорваться: с разбега, с разлёта
Врезаться в тебя, другим подавая запретный пример.

Пыталась лишь быть образцом верности, чести, морали:
Все хорошо получилось, но любовь вдруг вынесла мозг.
И перед ней мало кто устоит: забудет едва ли,
Преуменьшая свой человеческий и нравственный долг.