I
БЕСЦЕННЫЙ ДАР
В Великий четверг, во второй половине дня, мы, большая группа паломников, отправились в Хеврон, к Дубу Мамврийскому. Этой поездке предшествовало много волнений и переживаний. Мы путешествовали по Святой Земле на автобусе, который принадлежал еврейской туристической фирме, а это значит, что водитель у нас был, конечно, еврей. Ехать на таком автобусе к Дубу Мамврийскому нельзя: Хеврон - палестинская территория, и еврей в этих краях, фигура, мягко говоря, нежелательная - забросают камнями его (это в лучшем случае, а про худший лучше и не говорить), да и нам не поздоровится. Поэтому матушка Любовь (наш гид) пообещала нам автобус с водителем-арабом. Но одно дело - обещать, а что получится - неизвестно…
Часть нашей группы решила не рисковать и поехала в Троицкий храм Русской духовной миссии - на последование святых и спасительных Страстей Господа нашего Иисуса Христа. Другая, совсем небольшая, (я, конечно, присоединился к ней) избрала другой путь - ждать до победного конца. Время шло, матушка поминутно поглядывала на часы, мы слонялись с места на место, не отлучаясь далеко от гостиницы, а автобуса все не было. Терпение подходило к концу, мы приуныли и начали роптать и поругивать туристическую фирму, которая обещать обещает, а слово свое почему-то не держит (к матушке это, разумеется, не относилось), как вдруг появился новенький, сверкающий, донельзя чистый автобус и остановился прямо около нас, - за рулем сидел араб!
Едем в Хеврон!
Наверно, даже моряки, отправляющиеся в кругосветное плавание, не садились с такой радостью на борт судна, с какой мы - в наш автобус! Надежда, помноженная на терпение, не посрамила нас!
За считанные минуты мы выехали за пределы Вифлеема и по гладкой широкой дороге покатили на юг.
- В монастыре уже знают о нас? - поинтересовались мы у нашего гида.
Матушка извлекла из сумочки радиотелефон и позвонила отцу Гурию, настоятелю русской обители.
-Вы ждете нас?
-Да, и с большим нетерпением; гостям из России мы всегда рады.
-Какая у нас программа?
-Сначала помолимся: последование Страстей Господних, ну а потом - Дуб Мамврийский.
Мы оказались в более выигрышном положении, чем те паломники, которые отправились в Троицкий храм.
Вызженные на солнце рыжие холмы, редкие небольшие поселения, сухой прозрачный воздух - видимость, как говорят летчики, миллион на миллион - не прошло и получаса, как мы уже подъехали к Хеврону, ослепительно белоснежному городу, вольно раскинувшемуся на отлогих холмах, - оживленные улицы, на каждом шагу торговцы, лавки, магазины, забегаловки, мы свернули на довольно спокойную улицу и вскоре остановились у ворот русского монастыря.
Ворота открыл мальчик-араб лет десяти-двенадцати. Территория монастыря поразила своими немалыми размерами - границы его терялись за строениями, видными впереди, на пригорке, и за деревьями и кустарниками слева и справа. Сухая каменистая дорожка повела нас вглубь обители. А навстречу уже спешил отец Гурий - среднего роста, живой, подвижный, шаги широкие, решительные - мантия летела за ним парусом.
-Милости просим, дорогие гости! - радушно сказал он. - Бог да благословит ваше пребывание у нас!
Мы подошли к странноприимному дому, очень немаленькому. «И в России не часто такие здания встретишь; значит, здесь бывает много паломников». В доме меня поджидала нечаянная радость: я встретил давних знакомых - Виктора и Александра, трудников обители. Познакомились мы несколько лет назад в Оптиной пустыни, на берегу озера, где они ловили рыбу; мы общались в течение нескольких дней.
-Давно в Святой Земле? – спросил я.
-Больше года.
-Ну и как, нравится?
-Вопрос риторический,- улыбнулись мои знакомые.
Паломники отправились в храм, а я попросил Виктора проводить меня к Дубу Мамврийскому - дело близилось к вечеру, и мне хотелось до наступления темноты сфотографировать святыню. Мой знакомый охотно согласился.
Мы спустились с холма.
-Вот он, Дуб Мамврийский! - сказал Виктор, показывая на знаменитость.
Дуб находился за невысокой железной оградой, которая прямоугольником опоясывала небольшое пространство вокруг него; над оградой - метра на полтора-два - колючая проволока. Если быть точным, то это был не Дуб, а остатки Дуба: древние стволы (их было когда-то три, но остались только два, о третьем напоминал гладкий метровый изогнутый пень) накренились на запад, готовые упасть, и они давно упали бы, если бы не железные, похожие на рельсы, подпорки; кроны как таковой уже не существовало, а коры - тем более; не было видно и зелени, ни одного, даже самого крохотного листочка; оба ствола были перехвачены металлическими обручами - помочь, помочь старожилу, ведь ему не сто и не двести, а много-много тысяч лет; на левом, более темном стволе с остатками нескольких веточек, обращенных в восточную сторону, обручи (так и хочется сказать - гипсовые повязки) шли часто, иногда через метр, иногда через полметра, а иногда и через тридцать сантиметров; петля металлического троса, продетого сквозь брешь в “теле” правого ствола и туго натянутого, помогала ему держаться “на ногах”.
У основания - бетонное, высотой чуть больше метра, кольцо, - опять же для того, чтобы продлить дереву жизнь.
Бессловесная драма, достойная кисти гениального художника!
Когда-то, давным-давно, Дуб, вероятно, был красавцем: высоко к небу взметнулся ствол, а сучья были такой толщины и крепости, что, опусти их на землю, они могли бы посоперничать с деревьями; крона его была столь обширной и раскидистой, что в тени ее мог разместиться на отдых порядочный караван верблюдов; осенью, когда желуди падали на землю, сюда приходили дикие кабаны, и, сколько бы их ни было, всем хватало пищи и никогда у них не было драк из-за еды; в жаркие летние дни в его листве укрывались удоды и ласточки; это был дуб-великан, и не находилось ему равных во всей округе.
Сколько бурь, ураганов, смерчей перенес Дуб за свою долгую-предолгую жизнь, - подумал я. - Его секли проливные зимние дожди, внезапные, кинжально-острые молнии, на него обрушивался крупный и мелкий град, его сушил долгий изнуряющий зной, на него налетали буйные ветры, гнули его ветви и вершину, а иногда с шумом и треском ломали их и уносили неизвестно куда; а сколько раз на его зеленую, чудесную, необъятную крону садилась голодная, прожорливая саранча, и, когда она улетала прочь, дерево становилось похоже на обглоданный скелет; поколение за поколением в течение многих веков его подтачивали всевозможные жуки-вредители, незаметно ослабляя его.
Дуб походил на солдата-ветерана, прошедшего не одну войну, израненного, покалеченного, с осколками мин и снарядов, так и оставшихся в теле, потому что ни один хирург не мог их извлечь из-за опасения еще больше навредить организму; глубокие темные каньоны-морщины покрыли его лицо и шею, от когда-то буйной, непослушной, мелкими кольцами вьющейся шевелюры, которая вдребезги разбила не одно девичье сердце, не осталось и следа; он стал плохо слышать и надсадно, с хрипотой дышать, потому что во время одной из атак наглотался ядовитого газа; его одолевала немощь, и передвигать протез правой ноги становилось с каждым днем все труднее и труднее, - без костылей уже не обойтись; и все бы ничего, да позвоночник не давал распрямиться, и старый воин стал похож на вопросительный знак; но, несмотря ни на что, он не сдался и не раскис, не превратился в нытика, и никто ни разу не слышал от него жалоб, и он никому не досаждал капризами и раздражительностью, и голову, насколько возможно в его положении, держал прямо, как и подобает солдату, а взор его по-прежнему был зорок, как у горного орла, который парил в синем поднебесье, высматривая добычу в пустошах и оврагах.
Внутрь ограды вела калиточка, на которой висел замок.
-Ключ есть?- спросил я.
Виктор отрицательно покачал головой.
-Ладно, обойдемся.
Я подошел к ограде, выбрал место для съемки, навел аппарат на объект между прутьями решетки, с помощью зуммера приблизил к себе Дуб и сделал вертикальный кадр; затем еще немножко приблизил Дуб (получилось больше движения и экспрессии) и сделал еще один кадр; выдвинул зуммер до отказа и крупным планом снял несколько фрагментов дерева; отойдя на некоторое расстояние от ограды, сфотографировал Дуб с южной стороны, потом с северной, и, оставшись довольным проделанной работой, подошел к Виктору.
-Ну, что мне еще покажешь?
-Пойдем, - сказал Виктор, как будто только и дожидался этого вопроса.
Мы поднялись по дорожке немного вверх, а затем свернули направо.
-Ты хоть раз видел скальный гроб? - спросил Виктор.
-Нет.
-Сейчас увидишь.
Мы подошли к скале, в которой было вырублено прямоугольное отверстие.
-В таких гробах древние иудеи погребали усопших, - сказал Виктор.
-И мужчин, и женщин?
-Да.
-Значит, и Господа нашего Иисуса Христа тоже погребли в таком гробе?
-Совершенно верно. Помнишь: ”Когда же настал вечер, пришел богатый человек из Аримафеи, именем Иосиф, который также учился у Иисуса; он, придя к Пилату, просил тела Иисусова. Тогда Пилат приказал отдать тело; и, взяв тело, Иосиф обвил его чистою плащаницею и положил его в новом своем гробе, который высек он в скале; и, привалив большой камень к двери гроба, удалился”.
Встав на коленки, я заглянул во гроб: небольшая почти квадратная пещера, по обеим сторонам которой находились два ложа; (как в железнодорожном купе, - подумал я); между ними, в углублении, мерцала вода, оставшаяся после зимних ливней; немалый труд - высечь такой гроб, - вставая, подумал я, - в России куда как проще.
-Пойдем дальше, - сказал Виктор, - я покажу тебе свою келлию. Таких келлий ты еще в жизни не видал.
-А что в ней особенного?
-Секрет фирмы.
Келлия поразила меня своими размерами: митрополичьи покои, а не келлия! Высокие потолки, окна, как в мастерской художника, ширь такая, что садись на велосипед, да и кати!
Виктор был очень доволен произведенным эффектом.
-Ну как?
-Да-а-а! - только и смог выговорить я. - Ты тут один?
-Нет, с Александром…
Мой собеседник выдвинул из-под койки чемодан, достал двухлитровую пластмассовую бутылку.
-Это вода из Иордана. Крещенская. Девятнадцатого января набрал. В месте Крещения Господа. Передашь моему московскому другу?
-Конечно.
-Ну а тебе я подарю частичку Дуба.
Виктор протянул мне увесистый, темный от времени, слоистый, вроде бы рассыпающийся, но все еще крепкий, блестящий на срезах, кусок Дуба.
Я приложил его к губам, а потом ко лбу.
-Спаси Господи.
- Это из упавших сучьев, недавно напилили…
Я внимательно изучал подарок.
-Ты и понятия не имеешь, что натворил…
-А что именно?
-Ты подверг мою жизнь большой опасности.
Виктор с испугом посмотрел на меня:
-Ты, наверно, шутишь?
-Нисколько.
-Как же тебя понимать?
-Очень просто. Представь себе: кто-то из нашей группы узнал об этом кусочке Дуба…
-Ну и что?
-Если один человек узнал, то это значит - узнали все.
-Ничего плохого в этом не вижу.
-А я вижу: они растерзают меня на части!
-За что?
-За то, что у меня есть Дуб!
-Господи, помилуй!
-Про Дуб я и не говорю - его тут же отнимут!
-Что же делать-то?
-Молчать. Как рыба. Сможешь?
-Постараюсь.
-Тебе-то пара пустяков - только сегодня, а мне до самой Москвы! Попробуй-ка выдержи!
-Ничего, поднатужься.
Еще раз облобызав святыню, я спрятал ее в сумку.
II
«ДУБ – РУССКИЙ!»
В 1865 году начальником Русской духовной миссии в Иерусалиме стал архимандрит Антонин (Капустин). Он возглавлял ее без малого тридцать лет. За это время он сделал для прославления русского имени столько, сколько другому человеку понадобилось бы, наверно, несколько жизней. Дивные и величественные русские храмы, в которых совершается славянское богослужение, обширные и хорошо оборудованные приюты и подворья, в которых паломник находит отдых после утомительного пути, участки земли с богатой растительностью и необходимыми постройками и, наконец, самое, может быть, важное: памятники древней библейской истории и археологии исключительной ценности, - тут вся Палестина - от Тивериадского озера до Хеврона, от Яффы до Иордана, отмечает современный церковный исследователь.
Одно из первых дел, которому отец Антонин уделил много времени и усилий, было приобретение Мамврийского Дуба и земельных владений вокруг него. Предприятие это являлось далеко не простым. Во-первых, земельные владения стоили очень дорого, а начальник Русской духовной миссии испытывал серьезные финансовые трудности; во-вторых, покупки в Святой Земле могли производить только турки; и, в-третьих, палки в колеса ставили… русские, в лице Палестинской комиссии при Министерстве иностранных дел.
Земельный участок, на котором находился Дуб Мамврийский, уже более семидесяти лет принадлежал некоему Ибрагиму Шаллуди, получившему его в наследство от своего отца Османа. Следует заметить, что арабское население Хеврона считалось наиболее фанатичным из всех мусульманских племен Палестины. Непримиримость хевронских шейхов к христианам была общеизвестной. Среди местных мусульман-арабов существовало любопытное предание: если в Хевроне, месте погребения патриархов Авраама, Исаака и Иакова, когда-либо зазвучит колокольный звон, то он принесет тяжкие бедствия, а, может, и гибель всему исламу.
Ибрагим очень дорожил Мамврийским Дубом: во-первых, это был объект религиозного почитания арабов, а, во-вторых, он приносил немалый доход - хозяин продавал иностранным туристам, в основном немцам и евреям, куски Священного Древа, желуди и листья для разных поделок. Захочет ли Ибрагим расстаться с Дубом и земельным участком? - вот вопрос. Через некоторое время (в результате осторожной и кропотливой разведки) удалось выяснить, что араб питает большую слабость к презренному металлу, и, значит, не исключена возможность, что он расстанется с Дубом. Ну, а кто же купит его?
И тут на помощь отцу Антонину пришел Якуб Халеби, его давний, надежный и преданный друг, драгоман Русской духовной миссии.
-Я куплю Мамврийский Дуб на свое имя, - сказал он, - а потом передам его вам.
В середине ветреной и дождливой зимы 1868 года в Хевроне появился солидный купец из Алеппо, который намеревался закупить большую партию местных товаров. Это был переодетый Якуб Халеби; в его кармане находились паспорт на другое имя и внушительная сумма денег, собранная благодетелями Русской духовной миссии. Общаясь с местными торговцами и обговаривая с ними условия различных сделок, он вскоре познакомился с владельцем Мамврийского Дуба. При каждой встрече он намеренно “сорил” деньгами, щедро угощал Ибрагима и сделал намек, что не прочь купить участок земли со Священным Древом. Ибрагим клюнул на предложение, так как понял, что в его карман может перекочевать весьма и весьма кругленькая сумма. Оформлять сделку он однако не спешил, решив затянуть дело как можно дольше и“выжать” из покупателя все, что возможно. Якуб принял условия игры и набрался не только терпения, но и долготерпения. «Пусть я пробуду здесь хоть еще год, но от своей цели не отступлю», - сказал он самому себе.
Наступила весна, и дожди прекратились; солнце высушило землю; запели птицы. Якуб часто приходил к Дубу, восхищался его величественной статью, прикладывал ладони к теплой шершавой коре, смотрел, как играют на ветру листья; затем он поднимался на вершину холма, еще раз окидывал взором Дуб, и он казался ему самым красивым, самым замечательным деревом на свете. Однажды Якуб решил переночевать под Дубом. Он завернулся в одеяло и, прислонившись спиной к дереву, стал размышлять о том, каким образом можно ускорить дело, какой бакшиш может умаслить Ибрагима и что ему сказать при этом, чтобы он от слов перешел к делу и сделка, наконец, состоялась.
Вдруг раздался выстрел, и над головой Якуба просвистела пуля. Купец мгновенно перекатился на бок. Невдалеке раздался топот убегающего человека. Якуб поднялся на ноги и вытер испарину со лба. Он не сомневался, что у него в Хевроне были недоброжелатели, но чтобы дело дошло до выстрела… такого он никак не ожидал. Купец был не робкого десятка, и все же, чтобы не искушать судьбу, вернулся домой. Остаток ночи он провел без сна; думал не о злодее, который покушался на его жизнь, а о предстоящем свидании с Ибрагимом.
Они встретились после заката солнца в духане. Угощение было изысканным, вина - отменными, тосты - приятными и остроумными.
-У нас в Алеппо есть чудесная кипарисовая роща, - сказал купец, - и я люблю прогуливаться в ней. - Он достал из нагрудного кармана великолепные золотые часы на изящной золотой цепочке, щелкнул крышкой и взглянул на циферблат. - Именно в эти минуты я обычно подхожу к источнику, чтобы выпить несколько глотков холодной воды.
При виде золотых часов Ибрагим вздрогнул и, не удержавшись, всем телом подался к собеседнику; в его глазах мелькнул алчный огонек.
-Да, да, именно в эти минуты… - Негоциант повернул часы так, чтобы Ибрагим увидел циферблат и тонкие ажурной работы стрелки; поиграв цепочкой (блики от нее заплясали на потолке и на стенах), купец медленным движением закрыл крышку часов и спрятал их в карман. Ибрагим проводил их таким взглядом, как будто расставался со своим собственным сокровищем.
-Досточтимый эфенди, - сказал он, подвигаясь ближе к собеседнику, - наверно, сам Аллах послал тебе эти часы?
-Да, ты прав; это подарок моего кунака.
-Я ни разу в жизни не видал таких часов. Они мне очень понравились.
-Они нравятся всем, кто их видит,- редкостная, изумительная работа.
-Слушай, а ты не можешь… - араб замялся.
-Что именно?
-Продать их.
-Нет, - купец покачал головой, - то, что посылает Аллах, не продается.
-Я заплачу любую сумму.
-Деньги здесь ни при чем.
Ибрагим потускнел.
-Но выход все же есть, - после минутного молчания сказал купец.
-Какой? - оживился Ибрагим; он выпрямился, в глазах снова появилась жизнь.
-Я могу эти часы тебе подарить!
-Неужели?! - Ибрагим от удивления широко раскрыл глаза.
-Да, - подтвердил купец, - но с одним условием.
-С каким?
-Ты продашь мне земельный участок вместе с Мамврийским Дубом.
-За какую цену?
-Как договорились в последний раз.
-Хорошо. Если добавишь к этому дюжину баранов, то я согласен.
-Пусть будет по-твоему.
Собеседники ударили по рукам и тут же закрепили сделку письменным договором.
Начальник Русской духовной миссии и его помощники с нетерпением ожидали возвращения драгомана. И вот он появился. Взбегая по лестнице, он радостно крикнул:
-Дуб - русский! Дуб - русский!
Его счастливый, возбужденный вид красноречивее всяких слов говорил о том, что он съездил в Хеврон не зря. Отец Антонин заключил друга в объятия и троекратно расцеловал.
-Ты сделал невозможное, друг мой, - сказал он, чуть отстранив от себя драгомана, но не выпуская его из своих рук.
-Невозможное человеку - возможно Богу, - улыбаясь, ответил тот.
-Я рад, что ты вернулся живым и невредимым.
-Ты за меня молился, и Господь сохранил меня.
-Милость Божия была с нами, - сказал отец Антонин, опуская руки и давая возможность остальным сотрудникам миссии обнять Якова Егоровича (так его здесь звали). - Даже чиновники из Палестинской комиссии не проронили ни звука.
Прошло некоторое время, и стараниями отца архимандрита удалось купить еще несколько земельных участков, прилегающих к Дубу Мамврийскому. Каждая покупка представляла из себя проблему, решить которую подчас было весьма затруднительно. Особенно драматично протекала купля-продажа участка, принадлежащего очень уважаемому в народе шейху Салеху Мжагеде (фанатизм арабов не мирился с вторжением в их владения неверных). Протестовали все - и феллахи, и кади, и хевронский каймакам, и турецкая администрация. Местный муфтий в своей непримиримости дошел до того, что, как писал отец Антонин русскому консулу Кожевникову, не постеснялся “публично говорить весьма почтенному и считаемому в народе за святого шейху Салеху Мжагеду, что он стоит того, чтобы снять с него чалму, повесить ее ему на шею и водить его с позором по городу за то, что продает свою землю христианам…”
Однако, несмотря на широкие волнения и нешуточные страсти, вполне законная сделка была благополучно оформлена, и изрядный участок драгоценной земли перешел в русские руки. Уже через несколько лет владения Русской миссии вокруг Дуба Мамврийского составили более семидесяти тысяч (!) квадратных метров.
22 мая 1871 года под сенью Священного Древа была совершена первая Божественная Литургия.
Со временем над Дубом, который все более и более ветшал и требовал постоянной заботы, был сооружен железный навес, а основание ствола окружено каменным фундаментом - на нем в третий день по Пятидесятнице по установившейся традиции совершалось торжественное богослужение.
III
ИГУМЕН ИГНАТИЙ (РАКША)
Говорить о русском Троицком монастыре в Хевроне и ничего не сказать о великом подвижнике благочестия, настоятеле этого монастыря игумене Игнатии (Ракше), значит допустить большой пробел в нашем повествовании. Отец Игнатий возглавлял Русский участок несколько десятков лет. Мне не удалось с ним встретиться. Я приехал к Дубу тогда, когда он уже переселился в Вечные Обители. Но зато я встретился с его близкой родственницей – писательницей Ириной Ракшой. Она любезно согласилась рассказать о нем.
- В последние годы Господь сподобил меня побывать в Святой Земле четыре раза. Не знаю уж почему, за какие заслуги (у меня их нет), но так получилось. Третья моя поездка была особенно удачной. Я жила в Горненском монастыре, куда меня пригласила игумения Георгия. Я с ней знакома еще по Пюхтицам. Однажды она сказала: «Завтра утром мои сестры едут в Хеврон по служебным делам. Поезжай с ними». «Я собралась на источник, мне не хочется менять свои планы», - ответила я. «Нет, нет, поезжай в Хеврон, другого случая может и не быть», - посоветовала матушка. Я проявила послушание, и рано утром мы выехали в Хеврон. В пути было очень много полицейских кордонов – то еврейских, то арабских, но, слава Богу, нас везде пропускали. И вот наконец мы приехали в Хеврон. Городок маленький. Мы остановились около лавки, где продают стеклянные сувениры. Тут же и мастерская: горн, горящий огонь, с длинных труб капает жидкое стекло, арабы на наших глазах выдували разные изделия – крестики, рюмки, бокалы, и они шли на продажу. Я купила себе маленькую рюмочку, розово-бордовую, для вина, и теперь в торжественных случаях или сама пью, или предлагаю почетному гостю.
- А если налить в нее светлое сухое вино, то…
- … оно все равно становится рубиновым… Через несколько минут мы были уже у цели: большая территория на зелом склоне – это и есть русский монастырь. Навстречу нам уже спешил игумен Гурий, настоятель, он из Чувашии, служит здесь с тех пор, как монастырь перешел под опеку Русской Православной Церкви. У него восточное лицо, бархатная скуфеечка и бархатная безрукавка, а под ней длинная вязаная кофта. В руках у него был большой-большой ключ.
- Что это за ключ?
- Скажу чуть позже. Мы пошли по дорожке к Дубу Мамврийскому. Он огорожен металлической сеткой. Мы вошли в калитку и помолились около этой святыни. Батюшка сказал, что арабы не оставляют Дуб в покое, бросают бутылки с зажигательной смесью, чтобы поджечь его, устраивают другие провокации. Поэтому Дуб приходится охранять и охранять очень серьезно.
- Это чудо, что он до сих пор не сгорел…
- Конечно, чудо… Я не могу себе представить, что он такой древний, что ему несколько тысяч лет… Дуб такой весь перекошенный, корявый, и у него две веточки до сих пор зеленые, они называются Авраам и Сарра. Батюшка сказал, что Дуб живой, и его постоянно поливают водой. Поливать легко, потому что основание Дуба, вся прикорневая зона заключена в бетонное кольцо, очень большое; высота кольца, наверно, больше метра.
Мы поднялись к дому, строительство которого подходило к концу. Был слышен визг пилы: румынские монахи-строители пилили камень. Еще выше стоял храм. Он был освещен утренними косыми лучами солнца. Как сейчас помню: синее-синее яркое небо и белоснежные сияющие стены. Колокольня была в лесах. Справа, у алтаря, стояла маленькая часовенка, похожая на старинный русский деревянный шкаф. У нее была васильковая луковичка с желтыми звездочками. Она построена в стиле наших ярославских храмов.
- Помните, Ирина Евгеньевна, рядом с этой часовенкой такое наклонное дерево, которое придает всему ансамблю оригинальный вид…
- Да, да, помню. А вокруг часовни - белые кресты, здесь похоронены монахи, которые служили в этом монастыре… Мы остановились, и отец Гурий говорит: «В этой часовенке – частичка Животворящего Креста Господня». Он открыл ее, мы вошли и с благоговением приложились к величайшей святыне.
После этого мы поспешили в храм. Отец Гурий открыл его тем громадным ключом, который с самого начала был у него в руках. В храме мироточила чудотворная икона Святителя Николая, и матушки преклонили перед ней колени. А я подошла к церковному ящику, купила свечу и спросила у монаха, нет ли путеводителя по монастырю. Он ответил: «Знаете, наш игумен Игнатий (Ракша) собирался издать такой путеводитель, но, к сожалению, не успел». Я говорю: «Какой игумен?» Он отвечает: «Игумен Игнатий (Ракша)». «А как его звали в миру?» «Иван». Я как будто на воздух поднялась. Вспоминаю: отец рассказывал, что его двоюродный старший брат поехал в Крым, и тут началась война, и он эмигрировал на запад. Папа, когда заполнял анкету, в графе «есть ли родственники за границей?» всегда писал «нет». Я говорила: «Как же, ведь Иван Ракша находится как раз там». А папа отвечал: «Молчок! Я тебе ничего не говорил, и ты ничего не знаешь». Иван Ракша был сначала в Белой армии, потом младшим офицером очутился в Западной Германии. И вот он уже в монастыре преподобного Иова. Затем он очутился в Святой Земле, и тут его следы затерялись.
Вот и все, что я о нем знала.
Я говорю: «А у вас ничего не осталось от него?» Монах отвечает: «Ну как же не осталось! Кое-что есть». И протягивает мне кругленький нагрудной значок. И на нем в клобуке старец с белой бородкой. Я смотрю и вижу лицо моего отца. «По-моему, это мой очень близкий родственник», - говорю я и протягиваю монаху свой писательский билет. Он внимательно ознакомился с ним, оставил все свои дела и побежал к алтарю. Через минуту он вернулся с отцом Гурием.
«А Вы знаете, ведь он предчувствовал, что Вы к нему приедете», - сказал настоятель, ознакомившись с моими документами. И добавил: «Идемте!»
Мы вышли из храма. Пришли на монастырское кладбище. Белые каменные кресты сияли на солнце.
«Здесь лежит моя матушка, - сказал отец Гурий, указав на один из крестов. – Два года назад ее убили арабы». Потом мы подошли к часовне. Он взял ключ и открыл замок. «Все приходится закрывать, потому что арабские дети везде лазят и пакостят». Сквозь одностворчатую дверь мы вошли внутрь. Два оконца, сквозь них проникают косые лучи солнца. Две могилки, два надгробия. Правое мраморное надгробие совершенно гладкое и чистая табличка в изголовье. Левое надгробие тоже мраморное, такая же табличка в изголовье, и на ней написано: «Игумен Игнатий (Иван Ракша). 1900-1986 гг.» А сверху – крестик.
«Надеюсь, я буду лежать рядом с ним», - сказал отец Гурий.
Все это было, конечно, промыслительно, что я попала к Дубу Мамврийскому и к своему родственнику только в третью свою поездку. Мой отец – Евгений Ракша - почил тоже в 1986 году в Сибири.
Где именно?
В Красноярске. Он дружил с Виктором Астафьевым и похоронен рядом с его дочкой.
Мы помолились и вышли из часовенки.
«Видите, какая необычная архитектура нашего храма, - сказал батюшка. – От колокольни до алтаря вытянутая. Это неслучайно». «Почему?» - спросила я. «Потому что сначала строился вроде бы не храм – чтобы усыпить бдительность арабов… Игумен Игнатий собирал деньги на ремонт храма буквально по копеечке. То один паломник даст, то другой».
Роста отец Игнатий был маленького. Все Ракши - из-под Киева, Крымская веточка – были маленькие, хрупкие; их звали «малюки».
- Ракша – это украинская фамилия?
- Полурусская, полуукраинская, потому что матери были русские, а отцы – украинцы. Ракша – это птица семейства сиворакшевых – к ним относятся ронжи, аляпки, удоды. На Украине очень много ракшей: такая зеленовая птица, с гортанным криком; когда летит, немножко стрижет крыльями. Фамилия эта очень популярная. Ведь древнее название реки Волга - Ра. Есть станция Ракша в Казахстане, на Волге несколько сел.
- В честь кого батюшка получил свое монашеское имя?
- В честь священномученика Игнатия Богоносца, которого Римский император Траян бросил на растерзание зверям… Отец Игнатий дружил с белыми офицерами, которые были рассеяны по всему миру. Например, генерал Кириенко прислал ему из Бразилии книгу своих воспоминаний. Он, кстати, писал о том, как со своими боевыми друзьями хотел спасти Царскую Семью, но, к сожалению, ему это не удалось.
Горненские сестры уже спустились вниз, сели в автобус и ждали меня, а отец Гурий говорит: «Давайте зайдем в наш монастырский дом, мы только что в него переехали из старого ветхого помещения, я Вам кое-что покажу».
Батюшка пригласил меня в маленькую келлию с одним оконцем, которая была заставлена всякими чемоданами, связками книг и другими вещами. Старинный письменный стол, застекленный шкаф, тоже старинный, весь забитый книгами, и одна коечка, небрежно застланная, не очень чистое белье, и на ней сидит маленький-маленький седой человек, совершенно согбенный, в ветхой, потертой рясе, на коленях у него была белая эмалированная тарелка с лапшой, и он ее кушал. Когда мы вошли, старец поставил тарелку на стол, встал, сделал несколько шагов мне навстречу, и лбом ткнулся мне в грудь. Потом поднял лицо и сказал: «А он знал, что Вы придете. Он ждал Вас». Я остолбенела: старец видел меня первый раз, но он знал, кто я. Это был келейник отца Игнатия, который был рядом с ним всю жизнь – от монастыря преподобного Иова до последнего его дня. Седая бородка, маленькие слезящиеся глазки, лицо, изрезанное глубокими морщинами. Старец продолжал: «Он ведь не сам умер, его отравили. Его много раз пытались отравить. Враг ведь страшен не тот, который явный, а тот, который тайный… Я всегда пробовал еду, которую ему готовили, и много раз травился, а тут не углядел… Батюшка три дня мучился, а потом скончался…»
Монах Георгий (так звали моего собеседника) подошел к письменному столу, выдвинул ящик, взял что-то в руки и говорит: «А теперь я должен Вам кое-что передать». Он подошел ко мне и на раскрытой ладони протянул очки. Это были очки игумена Игнатия, через которые он не один десяток лет смотрел на мир Божий. Кругленькие очечки, видимо, плюс полтора-два; заушники такие железные, круглые. «Это еще не все, - говорит Георгий. – Вот его фотография». И дает мне фотографию в рамочке. А потом дает двое часов наручных: одни дореволюционные, мозеровские («Мозер» - это такая фирма известная), позолоченные, он, может быть, будучи офицером их носил; а вторые – предвоенные, 20-30-х годов; и те, и другие не ходят, такие замусоленные. (Когда я приехала в Москву, то пошла в часовую мастерскую, и мне сказали: одни часы можно починить, а вторые – нельзя). На вторые часы пришпандорены пластмассовые ремешки дешевенькие, скрепленные проволчкой, а на первых – кожаные ремешки, кожа вся слиплась, с восковыми капельками.
Потом Георгий опять отошел, покопался в ящике и дает мне кусочек Дуба Мамврийского, маленький квадратик отполированный, размером в две горошины, прожилочки светлые видны.
«А вот тебе иконка святого Георгия, это моя личная иконка».
И еще дарит акафист святому Апостолу и Евангелисту Матфею – книжечка очень старая, протертая, 1911-го года. Затем Пасхальное расписное яичко и книгу генерала Кириенко. Эта книга, вероятно, была очень дорога отцу игумену, он бережно хранил ее. Генерал был его товарищем, и он, читая эту книгу, вспоминал свою юность.
И наконец фотографию Иоанна (Максимовича), владыки Сан-Францисского, в старинной рамочке: с жезлом архиерейским, в клобуке.
На прощанье Георгий сказал: «Молись за меня. Я не умру, пока ты не приедешь еще раз. Мне многое тебе надо рассказать».
Я спустилась к автобусу. Отец Гурий уже сказал монахиням, что я родственница игумена Игнатия, что я разговаривала с монахом Георгием, и они не сердились на меня за то, что я их немножко задержала. Я показала им подарки. Одна монахиня стала их целовать: «Я же на исповедь к нему приезжала».
Пока мы ехали в Иерусалим, одна из сестер позвонила в Елеонский монастырь и рассказала обо мне; в этой обители монахини преклонных лет, и они все прекрасно знали игумена Игнатия. И вот едва наш автобус прибыл на Елеонскую гору (уже стемнело), меня встретили почти все монахини: «Где Ирина Евгеньевна?» «Это я». «Вы Ракша?» «Да». «Я знала отца Игнатия». Другая монахиня: «И я его знала». Еще одна: «Я у него всегда исповедовалась».
Матушки повели меня в трапезную, чтобы угостить. А я стала показывать им те драгоценные милые вещички, которые подарил мне Георгий. Монахини стали их рассматривать, целовать. Одна из стариц говорит: «Я окормлялась у него всю жизнь». Ведь он был духовником всех русских монахинь, другого у них не было, они же все «зарубежники».
Потом мы вернулись в Горненский монастырь. Матушка Георгия говорит: «Вот видишь, а ты не хотела ехать!»
Я говорю: «Что мне делать? Ведь уже куплен билет на самолет». Она говорит: «Придется тебе приехать сюда еще раз».
В Горненском монастыре есть схимонахиня София. Когда она узнала, что я родственница игумена Игнатия, она позвала меня к себе, и мы всю ночь провели с ней в разговоре. Она сказала, что окормлялась у отца Игнатия всю жизнь. Он очень тепло принимал наших монахинь и всегда им что-нибудь дарил. Он очень переживал за Россию. Он просил, чтобы часовенка, где он будет похоронен, была построена в русском стиле. Эта его просьба исполнена.
Чуть-чуть забегу вперед. Когда старец Георгий умер, то его похоронили рядом с игуменом Игнатием. Всю жизнь они были вместе, и после смерти - тоже вместе. А мечте отца Гурия не суждено было исполниться…
Прошло два года. Я никак не могла выехать в Святую Землю – то одно мешало, то другое. Вдруг получаю письмо от матушки Георгии. Она пишет: «Дуб Мамврийский засох». А ведь это один из признаков конца света. Сколько нам еще осталось жить в этом бренном мире? Сколько времени отпустит нам Господь на покаяние? Успеем ли мы сделать то, что задумали сделать? Эти и другие подобные им вопросы одолевали меня. Но, к счастью, недолго, потому что в один прекрасный день мне снова позвонила матушка Георгия и радостным-прерадостным голосом сообщила, что рядом с Дубом прозяб маленький росточек, а это значит, Дуб по-прежнему жив, и конец света откладывается на какой-то одному Богу известный срок. Я была вне себя от радости!
«Как старчик?» - спросила я. «Старчик жив, - ответила матушка, - но очень плох, поэтому приезжай побыстрей».
Я заняла денег и срочно вылетела в Иерусалим. Как раз на Пасху. Мы встретились с отцом Гурием в Храме Гроба Господня. На схождении Благодатного Огня. Все это очень хорошо, но мне нужно было во что бы то ни стало попасть в Хеврон. Это было очень трудно, потому что между арабами и евреями шли бои. Один монах (его звали Иоаким) предложил мне тайно пересечь границу между Израилем и палестинской территорией. Да, стреляют. Да, могут убить. Но попробовать можно. Нужно подойти к границе, а потом - пересечь поле, самое опасное место. Ну а после этого выходишь на окраину какого-то городка, где можно нанять такси и доехать до Хеврона. За сто пятьдесят долларов. Причем в машине сидеть нельзя, тебя могут увидеть, а нужно лечь, и только тогда тебя повезут.
- А в Хевроне?
- В Хевроне долго задерживаться нельзя. Со старчиком я могла поговорить десять-пятнадцать минут, ну, самое большее полчаса. А потом – срочно назад. Таким же путем.
Я сказала об этом матушке Георгии. Она ответила, что нужно посоветоваться с отцом Феодосием (он тогда был начальником Русской духовной миссии). Он нас выслушал и сказал: «Я не благословляю. Если тебя ранят или, не дай Бог, убьют, то ответственность ляжет на меня».
Со старчиком, таким образом, я не встретилась. Я только передала ему через отца Гурия московские подарочки. Я вернулась домой в надежде, что как-нибудь, если Бог даст, я еще раз приеду в Святую Землю и тогда-то уж точно попаду в Хеврон к моему старчику. К сожалению, моим планам не было суждено осуществиться: через два месяца мне позвонила матушка Георгия и сказала, что старчик отошел ко Господу. Он унес с собой тайну, которую хотел, но так и не успел мне поведать. О ней я узнаю, когда встречусь с ним (по милости Божией) в Вечных Обителях.
IV
«ИБО ПРОХОДИТ ОБРАЗ МИРА СЕГО…»
Обращаясь к Коринфянам, а вместе с ними и к нам, христианам последних времен, Божественный Апостол написал слова, которые огненными буквами должны быть начертаны на сердце каждого человека, небезразличного к делу своего спасения:
«Я вам сказываю, братия: время уже коротко, так что имеющие жен должны быть как не имеющие; и плачущие как не плачущие; и радующиеся как не радующиеся; и покупающие как не приобретающие; и пользующиеся миром сим как не пользующиеся; ибо проходит образ мира сего».
Что означают эти слова? Какой духовный смысл заложен в них? К чему призывает нас Апостол Павел?
«ВРЕМЯ ПРЕКРАЩЕНО»
Послушаем, что говорит Святитель Феофан Затворник:
- «Я вам сказываю».
Этими словами и внимания особого требует и вместе показывает, что приступает к объяснению пункта, не совсем ясно высказанного, знать который однако же необходимо. Объясняет, что за скорбь и что за нужда. Чем? Тем, что, говорит, время коротко (по-церковнославянски - время прекращено), преходит (проходит) образ мира сего. Что же из того? Пусть время прекращается, пусть преходит образ мира, нам-то что? То, что с этим будет сопряжено такое всех поражение, что все про все забудут: мужья про жен, жены про мужей, радостные про радость, печальные про печаль и все пользующиеся какими-либо благами мира про эти блага. Как во время испуга, все вытесняется из сознания и все его обнимает один испуг, так что испуганные видя не видят, слыша не слышат: так будет в это время. А оно - вот-вот, на дворе уже почти. Так когда тут до женитьбы?! Когда тут до утех каких и удовольствий?! Не лучше ли наперед так себя расположить и подготовить, чтоб время то меньше нас поразило?
Что значит: время прекращено? - „Здешняя жизнь стремится к концу, близко окончание настоящего века" (Феоф.). „Чтоб на предыдущие слова: скорбь имети будут таковiи не сказал кто: но будут иметь и удовольствия, Апостол отсекает чаяние удовольствия тем, что представляет время прекращенным. Все идет к разложению, Царство Христово приблизилось, в Него предлежит нам преселяться, так что если и возможно какое удовольствие, то оно мгновенно и только увеличит скорбь" (Феоф.). „Нам заповедано уже идти отсюда и готовиться к исходу, а ты стремишься внутрь (то есть глубже в жизнь сию входишь). Если бы брак не сопровождался никакими скорбями, и в таком случае надлежало бы стремиться к будущему; если же он сопровождается скорбями, то какая нужда налагать на себя бремя? Какая необходимость налагать на себя такое бремя, которое и, приняв, должно нести так, как бы не приняв?" (св. Злат.).
Таким образом, словами: время прекращено Апостол поставляет в такое же настроение, в какое поставляет и Господь, говоря:
«Итак, бодрствуйте, потому что не знаете, в который час Господь ваш приидет. Но это вы знаете, что, если бы ведал хозяин дома, в какую стражу придет вор, то бодрствовал бы и не дал бы подкопать дома своего. Потому и вы будьте готовы, ибо в который час не думаете, приидет Сын Человеческий» (Мф. 24, 42-44).
«Смотрите, бодрствуйте, молитесь, ибо не знаете, когда наступит это время. Подобно как бы кто, отходя в путь и оставляя дом свой, дал слугам своим власть и каждому свое дело и приказал привратнику бодрствовать. Итак, бодрствуйте, ибо не знаете, когда придет хозяин дома: вечером или в полночь, или в пение петухов, или поутру; чтобы, придя внезапно, не нашел вас спящими» (Мр. 13, 33-36).
Память об этом, укоренившись и объяв сознание, паче же, падши на чувство, изменяет взгляд на все сущее и бывающее до противоположности. Кто восчувствует, что есть сей час Господень, тот уже не остановится ни на чем земном, а весь перейдет в иной мир, в тот, где ни женятся, ни посягают, где упразднены будут и чрево и брашна. Выбивает из памяти этот решительный момент то, что ждем-ждем, и все нет его. Но ведь все же он будет и будет так, как сказал Господь - внезапно. К тому же все одно - не он, так смерть вот-вот настанет; решение же для нас и при этом такое же, как и при том.
Итак, все одно - нечто в каждое мгновение готово постигнуть нас такое, при чем решится участь наша на вечные веки. - Время прекращено есть прочее.
Нечего тебе его растягивать на годы и десятки годов. Сократи его на одно мгновение и с этой мыслию переходи от мгновения к мгновению, так до конца жизни. Стань в такое настроение - тогда и имея жену, будешь как не имеющий, то есть забудешь про все брачное, а не только не станешь загадывать жениться, если не имеешь жены.
„Что значит: яко неимущiи? то есть забудут про брачное ложе и не будут внимать женам, когда пристают с требованиями исполнить их безумные мирские желания" (Экум.). „Не будут к ним привязаны, не всю заботу будут обращать только на брачное и на жен" (Феоф.).
И плачущие как не плачущие; и радующиеся как не радующиеся; и покупающие как не приобретающие; и пользующиеся миром сим как не пользующиеся; ибо проходит образ мира сего».
Чтобы делом оправдать, что точно так есть и так должно быть, стоит только поставить себя мысленно в состояние умирающего, готового оставить мир сей. Сделай так, и тотчас - о чем бы из текущих вещей и следовало поплакать или о чем уже плакал ты - перестанешь плакать; о чем радовался, перестанешь радоваться; если купил что, будешь так равнодушен к тому, как бы ничего нового не притяжал; да и вообще какими бы благами мира ни пользовался, подсечешь всякое от того удовольствие и всякое к тому сочувствие.
Но если мысленное представление о сем такое оказывает действие, что должно быть, когда будет совершаться самое дело? Апостол же хочет, чтоб мы сердцем были так, как бы уже исходим отсюда, как бы уже настал час Господень, хочет, то есть, чтобы были от всего отрешены совершенным отрешением, чтоб не только на сердце, но на уме ничего не держали из преходящего, с смущающею заботою.
„Настоящее чуждо для нас, говорить Апостол; потому что преходим отсюда весьма скоро" (Феод.). „И не только о женах, но и не о чем другом не должно нам слишком много заботиться, прискорбно ли то, или утешительно, или прибыль какую доставляет по случаю выгодных сделок. Да и что, говорить, я перечисляю то и то? Одним словом скажу: пользующиеся миром да будут как не пользующиеся, как будто бы ничего не имели. Ибо пристрастие иметь к мирскому и томить себя о том заботою - не есть пользование миром (употребление его), а злоупотребление им" (Феоф.).
„Поелику время сокращено, то все, что есть у кого, должно считать как бы не сущим. Если смерть близ, то зачем пристращаться к здешним вещам? Кто предается мирским утехам, величается богатством, высится от почетов и похвал, тот не как должно пользуется миром. Надо на все сие смотреть, как на мимоходящее и нас не касающееся. Не за этим вступаем мы в мир сей, а за тем, чтобы преуспевать в делах благих и быть всегда готовым к исходу. Кто забывает эту цель и предается миру так, как бы здесь его была вечная жизнь, тот не как должно употребляет мир, а злоупотребляет им" (Экум.).
Проходит образ мира сего.
Все в мире так изменчиво, что течет, как река. Как свеча зажженная горит и горением сама себя уничтожает, так мир изменчивостию своею разлагается и спешит к концу. „Апостол показывает этим скоротечность настоящего" (Феод.). Преходит - разлагается. Что же привязываться к тому, что ничего существенного не представляет? Ибо сказавши преходит, да еще - образ, Апостол дал разуметь, что все блага мира таковы только по видимости, сами же в себе ничего прочного и существенного не содержат. Или, преходит, обречен на то, чтобы престать, и вот-вот престанет, так что после ничто в нем не останется в том виде, как оно теперь есть. Зачем же ко всему этому привязываться или обо всем этом заботиться? „Не будет более ни земледелия и мореходства, ни царств и военачалий, ни рабства и господства, ни искусств и наук, ни нищеты и богатства: ибо из всего этого и подобного сему состоит настоящий век - а он преходит. В будущей жизни иначе все будет устроено, иной примет образ" (Феод.).
«ЕЙ, ГРЯДИ, ГОСПОДИ ИИСУСЕ!»
А вот рассуждения современного священника:
- В словах апостола Павла «проходит (или преходит) образ мира сего» есть две составляющие: первая – слово «преходит» говорит о преходящести; вторая – «мир сей» (или век сей) означает некое единство человеческого рода в его падшем состоянии – либо всегда, либо в различные эпохи человеческого бытия, - и в этом отношении мир, будучи по существу всегда одинаковым, хранит эту печать падшести. Эта печать падшести раскрывается в разные эпохи человеческого существования по-разному. Князь века сего, диавол, предлагает всем людям, хотя и безлично, разрушительные и греховные образы, прежде всего мировоззренческие – образ мыслей, сознания, чувств, образы действования, - и ими человечество живет.
Если подходить к истории с точки зрения бесконечно длящегося человеческого прогресса, то это состояние, во-первых, не признается разрушительным (или на него стараются не обращать специального внимания), во-вторых, оно представляется нормальным и естественным. Но религиозное сознание, так отчетливо выраженное в словах апостола Павла и устремленное в эсхатологическую действительность, дает острую возможность видеть, сознавать и переживать, что тип этого бытия не бесконечен. Он преходящ, причем эта его преходящесть знаменует последнюю эсхатологическую точку его бытия, поскольку он имеет вектор стремления к этой завершающей точке – «Ей, гряди, Господи Иисусе!»
Говоря философским языком, он несет в себе энтропийность, неизбежное стремление к хаосу. Мир удерживается от окончательного хаотического устройства лишь тем, что есть «удерживающий», есть рука Промысла Божия, которая до поры до времени – в силу того, что в человеческом роде есть те, за кого этому Промыслу Божию можно зацепиться, то есть люди, которые стремятся к созиданию своей и общественной жизни на основании Правды Божией, - сохраняет мир «на плаву».
Это знают и понимают все, но не все и не всегда это состояние преходящести остро чувствуют и переживают. По-видимому, главная ценность этих слов апостола Павла не только в том, что он дает еще раз возможность напомнить нам о преходящести и бытийности этого мира, но и в том, что эти слова с какой-то особой энергией, мощностью и силой подчеркивают эту преходящесть, – чтобы это ощущение навсегда врезалось в сердца православных людей, чтобы они не стремились сделать для себя главным «ценности» этого падшего мира.
V
Конец света откладывается
Дуб Мамврийский – величайшая святыня Православного мира. Именно у этого священного Древа нашему праотцу Аврааму явился Сам Господь в виде Трех Ангелов. Об этом повествуется в восемнадцатой главе книги Бытия. Известная икона преподобного Андрея Рублева напоминает нам об этом событии библейской истории.
В 1997 году Дуб Мамврийский перестал зеленеть и выпускать побеги. Христиане всего мира опечалились: ведь это означало, что сбылось одно из пророчеств о близком конце света.
Несколько лет назад Русская духовная миссия в Иерусалиме предприняла ряд мер, чтобы продлить жизнь древнему великану, – ему ни много ни мало более пяти тысяч лет. Для этого были приглашены специалисты Никитского ботанического сада (Крым), Санкт-Петербургского лесотехнического университета и Нижегородского университета имени Н. Лобачевского. Они обработали дерево, а также землю вокруг него специальными биологическими растворами и препаратами.
Это помогло, но ненадолго. Во время сильной бури зимой 2019 года Дуб рухнул – не выдержали проржавевшие металлические подпорки. Впрочем, никакой трагедии в этом нет: ведь стволы никуда не делись, как были во дворике, так и остались. Какова их дальнейшая участь? Совсем неплохая. Обработанная специальными составами и заключенная в особую стеклянную витрину, святыня будет выставлена для поклонения в том же дворике, рядом с неожиданно прозябшим росточком.
Да, я не ошибся. Рядом с Мамврийским Дубом в 1997 году пробился к свету маленький побег. Через несколько лет он превратился в прекрасное ветвистое деревцо. Это значит, что конец света откладывается на неопределенный, известный Одному Господу срок. Нам дано еще некоторое время на покаяние. Люди, не узнавшие до сих пор Бога, еще смогут обратиться к Нему и стать на путь спасения.
Рядом с первым росточком возник еще один, который нисколько не уступает первому ни в росте, ни в красоте. Мне удалось сфотографировать (в разное время, с интервалом в несколько лет) оба росточка.
На днях я заглянул в Интернет, чтобы узнать последние новости из Хеврона. В двух-трех метрах от деревцев – о чудо! – появился третий маленький росточек. Нетрудно увидеть логическую цепочку: Три Ангела – три ствола Дуба – три новых Деревца.
Милость Твоя, Господи, к нам, грешным, поистине беспредельна, хотя мы ее и не заслужили.
География росточков, выросших от желудей древнего великана, не ограничивается Святой Землей. Паломники города Осинники, что на Кузбассе, привези из Хеврона несколько желудей. От одного из них выросло маленькое деревце. Другое растет в южноуральском селе Булзи (Челябинская епархия); за ним ухаживает женская монашеская община. Как нам не поблагодарить боголюбивых христиан: ведь эти побеги – продолжение жизни священного Древа Авраама.
VI
ЗАВЕТНАЯ ДУМА
- На богослужение пойдешь? – спросил я у Виктора, когда мы вышли из его келлии.
- Конечно.
- А где отец Гурий служит?
- Здесь, в братском корпусе.
- Почему не в храме?
- Во-первых, там холодно, а, во-вторых, нас всего пятеро: трое человек братии да два трудника.
- Ну сегодня прибавление, причем солидное.
- Это ничего – тут просторно.
Мы присоединились к молящимся. Часть паломников стояла на коленях. Возникло ощущение, что служба проходит в домашнем храме. Да так оно и было.
Страсти Господни – служба долгая. И особенная. Одно Евангелие следовало за другим, и мы сопереживали страданиям Христа. Отец Гурий читал Евангелие так, как будто он сам находился в претории и своими глазами видел, как воины надевали на голову Иисуса терновый венок.
В какой-то момент, почувствовав усталость, я вышел в соседний придел и сел на скамеечку. Рядом со мной молился сухой согбенный старец. Он был в старой, давно нестиранной рясе; слипшиеся волосы на его голове тускло блестели. В течение всей службы мы обменялись с ним несколькими фразами. Когда богослужение закончилось, он погасил свечи, которые держал в руке, и протянул их мне со словами:
- На память о Страстях Господних.
Я поблагодарил старца. Позже я узнал, что это был монах Георгий, бывший келейник игумена Игнатия. Жалею, что не поговорил с ним о былых временах.
Мы вышли на улицу. Густая ночная мгла окутала землю. Редкие фонари теснили ее в стороны. Мы пошли к Дубу. Послушник Александр открыл калитку, и мы вошли во святая святых. Дуб был освещен несколькими фонарями. Обозреть его целиком не было никакой возможности; верхняя его часть терялась в темноте; от него веяло таинственностью и величием.
Я подошел к древнему великану и приложился к нему. Некоторые паломники обхватили его руками, как бы поддерживая его. Дуб был стянут обручами. Если бы обруч был всего один, то можно было сравнить Дуб с солдатом, подпоясанном ремнем. А многие обручи… это, наверно, целая рота солдат.
Паломники время зря не теряли: они искали хоть маленький кусочек, хоть маленькую крошечку Дуба. А кто ищет, тот всегда найдет. Не было, пожалуй, ни одного места на стволах Дуба, которое не проверили бы руки паломников. Сучья никто не ломал, но то, что можно было взять, было взято.
- Уезжаем! – раздался голос матушки Любови, и мы с большой неохотой покинули Мамврийский дворик.
Стояла глубокая ночь. Небо походило на Пасхальный храм с бесчисленными зажженными свечами. Веял прохладный ветерок. Пахло кипарисовой хвоей и лавром. Со стороны города доносились слабые, заглушенные расстоянием, звуки восточной музыки.
Дуб Мамврийский, вырванный из темноты блеклым светом фонарей, находился как бы вне этого мира. Он думал заветную думу.
Какую?
Это было его тайной.
Николай Кокухин.
Хеврон – Иерусалим – Москва.
