Памяти игумении Афанасии (Рудалевой)
Теплым солнечным днем в начале сентября мимо прилавков Михайловского городского рынка, ломившихся под тяжестью румяных яблок, увесистых капустных кочанов, благоуханной зелени, сочной моркови, тяжелых виноградных гроздьев, и прочих плодов земных, словно сошедших с полотен каких-нибудь старых голландцев или фламандцев, шла женщина лет шестидесяти, в выцветшем черном подряснике и сбившемся набок монашеском апостольнике, из-под которого выбивались пряди седых волос. Медленно, по-утиному вперевалку, волоча за собой тележку с объемистой клеенчатой сумкой, она переходила от прилавка к прилавку, то и дело останавливаясь и подолгу торгуясь с продавщицами. Однако человек, знакомый с «бытом и нравами» рынка, сразу смекнул бы, что делает она это не из скаредности, а просто по привычке. Видимо, это хорошо понимали и старые продавщицы, которые сами не без удовольствия обменивались с ней грубыми, но беззлобными шутками и вступали в словесные поединки, неизменно заканчивавшиеся взаимовыгодной покупкой.
-Теть Маш, это что за баба? – поинтересовалась молоденькая худощавая продавщица у своей соседки, пожилой, полной женщины с суровым, загорелым лицом, возвышавшейся над прилавком с овощами, как неприступная гора над плодоносной долиной. – Странная какая-то…
-Не баба, а жонка. – наставительно произнесла ее собеседница. – Молода ты еще, Людка, всему-то тебя учить надо – и уму-разуму, и нашей говоре. – Наша она, здешняя. Я, если хочешь знать, на рынок пришла, когда мне столько годов было, сколько тебе сейчас. Так она тогда уже тут была, и тоже меня всему учила, как я сейчас тебя учу. Тогда ее Галькой звали. А теперь - Гликерией.
-С чего это вдруг?
- Монашкой она стала. А им, когда подстригают, имя меняют.
-Да что-то непохожа она на монашку… - усомнилась Людмила. – Вон, как бойко языком чешет…
-И много ты монашек-то видала? – съехидничала тетя Маша. – То-то же… А Галька наша – самая настоящая монашка. Не из тех она, кто из себя кого-то корчит. Да она и не простая монашка. Слыхала, что у нас под Михайловском, в Ершовке, женский монастырь есть? Так вот, она там - самая главная.
-Неужто игуменья? – изумилась Людмила. – Вот уж ни за что бы не подумала…
-Нет, она не игуменша. Но все равно она там самая главная. А ведь она из наших… всю жизнь здесь за прилавком простояла. И вот чего достигла. Так-то, Людка! Знай наших!
Немного помолчав, она добавила:
-Вот нагрянут морозы, я к ней, пожалуй, съезжу. А если понравится, может, и останусь. Смерть-то ведь не за горами, а за плечами… пора и о душе подумать. Так-то, Людка. Век живи – век учись.
* * *
Многоопытная тетя Маша говорила правду - Галина Русакова, а ныне – монахиня Гликерия, старшая сестра Ерщовской Иоанновской женской общины, и впрямь почти всю жизнь простояла за прилавком Михайловского городского рынка. Хотя в юности она мечтала совсем о другом – выучиться, найти хорошую работу, выйти замуж, растить детей, а потом – внучат... Разве это не счастье? Стремясь сделать явью свои мечты, она окончила медсестринское училище, после чего устроилась медсестрой в больницу Северного морского пароходства и быстро нашла себе мужа из числа тамошних пациентов. Правда, по возрасту этот человек годился ей в отцы. Зато он был моряком загранплавания. Разумеется, подруги по техникуму и коллеги по поликлинике завидовали Галине – шутка ли – стать женой моряка! Эх, заживет теперь Галька – как сыр в масле кататься будет! Вот только на самом деле судьба Галины оказалась весьма незавидной. Потому что давней и единственной любовью ее мужа были деньги. А любимой книгой – заветная сберкнижка. Ради того, чтобы в очередной раз пополнить свои сбережения, он привозил из рейсов импортные джинсы, капроновые колготки, разноцветные пачки жевательной резинки, пестрые пластиковые пакеты. И заставлял Галину по выходным продавать все эти заморские сокровища на городском рынке. Цены он устанавливал сам, и строго взыскивал с жены за каждую копейку. А вырученные деньги клал на сберкнижку, мечтая со временем купить на них кооперативную квартиру. Не век же им бедовать в старом деревянном доме, похожем на барак, возле которого по весне разливаются глубокие, непроходимые лужи. Тоже мне, Венеция!
Вскоре он заставил Галину уйти с работы. Теперь она проводила на рынке целые дни, а муж помыкал ею, как рабыней. По вековой традиции русских женщин Галина терпеливо сносила его выходки. Что еще ей оставалось, если теперь она полностью зависела от мужа? И все же она была благодарна ему за то, что в свое время он отправил ее торговать на рынок. Ведь именно там она была свободна от домашней тирании, там у нее завелось множество знакомых и подруг. Только там, на рынке, Галина чувствовала себя человеком.
Тем временем муж ее старел, вышел на пенсию и стал еще более деспотичным и раздражительным. Но, чем больше он дряхлел и слабел телом, тем сильней становилась его любовь к деньгам. Он уже давно раздумал покупать квартиру, желая лишь одного - приумножать свои сбережения. Кончилось это тем, что в обманную пору перестройки, когда, как грибы после дождя, стали появляться новые банки, сулившие своим вкладчикам астрономические барыши, старик клюнул на соблазнительную рекламу – и в одночасье лишился всех своих сбережений. После чего угодил в больницу с сердечным приступом. А спустя несколько дней приказал долго жить.
После смерти мужа Галина наконец-то вздохнула свободно. Вот только вернуться в медицину после двадцатилетнего перерыва уже не смогла. Да и не захотела. И до седых волос продолжала торговать на рынке – вещами, овощами, фруктами, дешевой косметикой, посудой… Не в пример многим из своих знакомых продавщиц торговала она честно, не обманывая и не обсчитывая. Поэтому у нее было немало знакомых среди покупателей и особенно покупательниц, ходивших на рынок не только ради того, чтобы приобрести там что-нибудь, но, по давней традиции, еще и поболтать о том, о сем со словоохотливой добродушной продавщицей. А Галина хорошо знала, что задушевная болтовня с покупательницами – дело взаимовыгодное. Ведь она, как правило, завершается покупкой.
Как-то раз, в начале девяностых годов теперь уже минувшего 20 века, одна из знакомых покупательниц предложила Галине поучаствовать в восстановлении недавно возвращенного общине верующих Никольского храма. Ведь дело-то это доброе, богоугодное, а все-то мы под Богом ходим, и, как мы к Нему относимся, так и Он отнесется к нам…. По давней привычке вести дела честно, но и о собственной выгоде не забывать, Галина согласилась. Теперь она уже не задерживалась на рынке допоздна, а
после полудня спешила в Никольский храм, где вместе с другими женщинами разбирала горы битого кирпича, которым был завален церковный двор, убирала строительный мусор, помогала на церковной кухне. И, с ловкостью белки взобравшись на леса, смывала с церковного потолка толстый слой штукатурки, под которым обнаружились старинные росписи. Настоятель Никольского храма, отец Александр, нахваливал женщин, трудившихся на стройке, называл их Божиими пчелками и женами-мироносицами, обещал, что впишет их имена на вечное поминовение, поил чаем с конфетами. Так что в храме Галине было так же хорошо, как на рынке. Пожалуй, даже лучше. Ведь стоять за рыночным прилавком целыми днями, в любую погоду – дело нелегкое. А годики-то свое берут, а косточки-то старые покоя просят…
Тем временем Никольский храм преображался на глазах, украсился резным золоченым иконостасом, мозаичным полом, прекрасными иконами, написанными в древнем новгородском стиле. К тому времени Галина уже сидела в церковной иконной лавке, в свободное время почитывая разные душеполезные книжки. С рынком она рассталась. Как думала – навсегда. Вот только человек предполагает, а Бог располагает.
Как раз в это время в Михайловской епархии сменился архиерей. Новый Владыка, епископ Иринарх, привез с собой нескольких священников. Как говорится, из своих людей. И каждому из них нужно было дать приход, да не где-нибудь в глухом лесопункте, а в самом Михайловске. Неудивительно, что вскоре в Никольском храме смиренного и ласкового отца Александра сменил новый, приезжий батюшка, отец Павел, считавший своим пастырским долгом не с материнской любовью, но с отцовской строгостью учить неразумную северную паству жизни во Христе. Он так ревностно взялся за это, что вскоре в Никольской церкви не осталось почти никого из тех старых прихожан, которые еще недавно помогали ее восстанавливать. Впрочем, отец Павел не придал этому никакого значения – ушли, значит, имели недостаточно веры и смирения, что ж, скатертью дорога, не жаль. В иконную лавку вместо Галины он посадил свою матушку. Так что Галине, уже привыкшей к своему насиженному, уютному местечку в Никольском храме, оставалось лишь одно - возвращаться на рынок…
Но тут ей на глаза попалось объявление в «Михайловском епархиальном вестнике» - в иконную давку Наволоцкого Свято-Троицкого монастыря требовалась продавщица. Вскоре Галина уже сидела в маленькой иконной лавочке в здании Михайловского вокзала, и бойко торговала образами, свечками, книжками, золотыми и серебряными крестиками, цепочками, колечками и поясками с молитвой. Пожалуй, работать здесь было даже лучше, чем в Никольской церкви. Ведь от ее дома до вокзала – рукой подать. А до Никольской церкви ей приходилось целых полчаса добираться на автобусе через весь город. Вот ведь как Бог все к лучшему устроил! Слава Тебе, Боже, за все во веки!
Галина радовалась тому, что Господь не оставил ее своей милостью. Не ведая, что настоятель Наволоцкого монастыря, игумен Тихон (Постников), давно наблюдает за нею. И готовит ей новое послушание, да такое, о каком она и подумать не могла.
Как известно, отец Тихон был человеком деятельным и предприимчивым. Вот и задумал он основать в окрестностях Михайловска женскую обитель. Благо, в стародавние времена в Михайловской и Наволоцкой епархии было целых шесть женских монастырей. Только в недоброй памяти времена гонений на веру не уцелел ни один из них… Так отчего бы теперь, когда миновала та лихая пора, не появиться на Михайловской земле женской обители? А при монастыре этом будут поля, огороды, ферма, пасека… Можно даже страусов попытаться завести. Или верблюдов – вон, сейчас, какой спрос на вещи из верблюжьей шерсти! Такой монастырь стал бы хорошим хозяйственным подспорьем для его Наволоцкой обители. А старшую сестру для общины и искать не надо – вот она, в его иконной лавке торгует…
А то, что отец Тихон задумал и считал полезным для своей обители, выполнял он неукоснительно. И общину женскую в деревне Ершовке, в сорока километрах от Михайловска, он создал, и просторный двухэтажный дом для сестер построил. И возвел
деревянный храм в честь великого уроженца Михайловской земли - святого праведного Иоанна Кронштадтского, в свое время основавшего на своей родине, в Суре, женский монастырь. И постриг в рясофор Галину, дав ей новое имя – Гликерия, и поставил ее во главе горстки пожилых женщин, по большей части – ее давних знакомых по Никольскому храму, решивших на склоне лет послужить Богу. Успел он это сделать… да только это и успел. Ибо все его многочисленные начинания в одночасье оборвала внезапная смерть. А его преемнику, игумену Нафанаилу, только одного хотелось – на настоятельстве усидеть, да подольше. Тем временем община в Ершовке существовала себе потихоньку, год за годом, не процветая, но и не бедствуя. Благо, ее немногочисленные сестры с юных лет были к работе приучены. И даже в старости жить без нее не могли. Вот и трудились все вместе, сообща, возложив свои скорби, надежды и упования на Бога. В Михайловск они не наведывались уже давно… да и не тянуло их туда после спокойного житья вдали от городской суеты-маеты. Лишь мать Гликерия каждую неделю ездила в Михайловск за кое-какими покупками для своей общины. Впрочем, ее тянуло туда еще и по другой причине.
Ей хотелось снова повидать Михайловский рынок.
* * *
Ее тянуло туда, как птицу – в безбрежное небо, как волка – в дремучий лес, как человека – в те места, где прошло его детство, за давностью лет кажущееся счастливым и безмятежным. Ведь на этом рынке она провела всю жизнь. А еще там оставалась ее давняя и самая лучшая подруга – Зинаида.
Они уже не помнили, когда и при каких обстоятельствах познакомились друг с другом. Им казалось, что они дружили всегда. И сдружило их не то, что они были сверстницами и соседками по прилавку, а общее горе. Правда, Зинаиде жилось гораздо тяжелее, чем Галине. Ведь на свой заработок ей приходилось содержать и мужа-пьяницу, и сына, выросшего точной копией своего непутевого отца. Потом Зинаида овдовела. А ее сынок Витенька, в котором она души не чаяла, бездельничал, пил и буянил, пробуя на матери силу своих кулаков. Поэтому на лето, прихватив в собой старого сибирского кота Барсика, Зинаида перебиралась за город, где у нее был садовый домик без печки, а при нем – огород и цветник. Цветы Зинаида продавала на базаре, отдавая всю выручку Витеньке. А сама довольствовалась пенсией и тем, что выращивала на своих грядках.
Впрочем, Зинаида, чья жизнь прошла в непрестанной борьбе с нуждой, торговала на рынке не только цветами, а всем тем, что, как ей казалось, можно было продать. На этот счет у нее имелось множество присловий – «каждая травинка – витаминка» или - «все полезно, что в рот полезло». Поэтому на ее прилавке громоздились плюшевые игрушки, старые новогодние сувениры, потрепанные женские романы и детективы, разномастные тарелки и прочее барахло, явно подобранное у какой-нибудь помойки. А сама Зинаида, водрузив на нос очки с толстыми стеклами, вязала на спицах варежки – тоже на продажу. Немногочисленные покупатели, забредавшие иногда в дальний угол рынка, где сидела Зинаида, равнодушно проходили мимо разложенного на прилавке хлама, и, если и покупали у нее что-нибудь, то только вязаные вещи или цветы. Тем более, что Зинаида продавала их дешево – лишь бы купил кто-нибудь. Ведь у Витеньки вечно нет денег…
Вот и сейчас Зинаида сидела на своем обычном месте. Но отчего-то не занималась привычным рукоделием, а сидела сгорбившись, словно больная, нахохлившаяся птица. И не голове у нее был не любимый, вылинявший до белизны, платок с достопримечательностями Рима, в свое время подаренный ей Галиной, а другой, черный. Но почему? Что случилось?
-Ох, Галенька, беда-то у меня какая стряслась... – дрожащим голосом промолвила Зинаида, увидев подругу. -Витенька-то мой… сгорел…
Поначалу мать Гликерия решила, что ослышалась.
-Как сгорел? – спросила она.
-Да, видно, сигарету потушить забыл… Не уберегла я Витеньку…
-Так он пожар что ли в твоей квартире устроил? – догадалась мать Гликерия.
-Ну да… И квартира выгорела, а сам он… Господи, как же я теперь без него жить-то буду!? Один он у меня был…
Теперь уже Зинаида рыдала навзрыд, уткнувшись в плечо подруги. Она называла погибшего сына самыми ласковыми именами, винила себя в его гибели. Но мать Гликерия в этот миг думала не о том, кого было невозможно вернуть к жизни. А о той, которой сейчас нужно было помочь.
-Так где же ты теперь жить-то будешь? – спросила она.
-А Бог знает! – сквозь слезы пробормотала Зинаида. - Пока что на даче. Где ж еще-то?
-Слушай, Зинка! А перебирайся-ка ты ко мне.
-А ты меня там не острижешь? – опасливо покосилась на нее Зинаида.
-Вот дурная! Монашеский постриг – дело добровольное. Да это и не стрижка, а совсем другое. Не веришь? Тогда сама взгляни!
С этими словами мать Гликерия стянула с головы апостольник, продемонстрировав подруге свои седые, но все еще густые и длинные волосы, стянутые на затылке резинкой. А затем, перекрестившись, вновь надела его.
-Ну что? Видала? Теперь приедешь?
-Непременно приеду, Галенька. Только как же мой Барсик…
-И Барсика своего привози. А то у нас мыши совсем обнаглели – уже по трапезной среди бела дня разгуливают. Не иначе, их сестра Елена привадила. Она у нас добрая, всех птичек и зверюшек жалеет, вот мыши тем и пользуются… А твой Барсик их живо к порядку призовет…
-Ой, спасибо, Галенька! Но ты не сомневайся – я тебе отработаю.
-Конечно, конечно! – поддакнула мать Гликерия, не желая, чтобы подруга чувствовала себя в долгу перед нею. – Как же в монастыре жить, да без послушания! Ну, то есть, без работы. Так что приезжай, да поскорее, пока заморозки не ударили.
-Приеду, Галенька… Спаси тебя Бог! Выручила ты меня…
На обратном пути мать Гликерия думала о том, какое послушание она даст Зинаиде, когда та приедет в Ершовку. На кухне? Но там всем заправляет сестра Елена, бывшая повариха из ресторана. И помощниц у нее хватает. На скотном дворе? Но сестрам Ирине и Марине помощь не нужна – они и не стары еще, и из деревенских – умеют со скотиной управляться. Послать ее на клирос? Вот уж этого точно нельзя делать – она же и петь не умеет, и на ухо туга. А их регентша, сестра Нина, бывшая школьная учительница музыки, и так весьма болезненно реагирует на их нестройное пение во время церковных служб. Остается одно – посадить Зинаиду в иконную лавку. Уж что-что, а торговать она умеет, как никто другой…. Правда, для этого придется перевести сестру Анну из лавки на какое-нибудь другое послушание. Например, на уборку храма. Благо, она из всех послушниц самая молодая, справится… А то сестра Лидия, которая сейчас убирает в Иоанновском храме, уже совсем одряхлела, едва ходит. Вот пусть и поживет на покое, почитает Псалтирь да помянник - хватит ей…
Однако сестре Анне перевод на новое послушание пришелся совсем не по душе. В самом деле, это же самая настоящая ссылка! Ее, человека с высшим образованием, переводят в уборщицы! Как, почему, за что?
Но что поделать, если ей всегда не везет! И замуж ей в свое время выйти не удалось – лучших женихов еще на первом курсе мединститута расхватали другие студентки. И работу она смогла найти только в захудалой поликлинике не окраине города – все лучшие места опять-таки достались другим, более ушлым и пронырливым. То же было и в Церкви, куда Анна пришла в конце восьмидесятых годов в надежде, что раз там, как пишут в книжках – одни полуграмотные старухи, то она – молодая и образованная, непременно достигнет достойных ее высот. Но стать женой священника Анне не удалось – у всех батюшек были свои матушки. А ее попытка внедриться на клирос кончилась позорным изгнанием оттуда после того, как во время праздничной Литургии она решила продемонстрировать свои выдающиеся голосовые данные. Увы, ей опять не повезло… Какая несправедливость!
Но тут Анне на глаза попалась статья в «Михайловском епархиальном вестнике» о том, что по соседству с Михайловском, в Ершовке, вскоре будет открыт женский монастырь. И, мысленно примерив на себя черное иноческое облачение, Анна решила еще раз попытать судьбу. Особенно после того, как отправившись на разведку в Ершовку, она сделала вывод – там ей не будет равных. Ведь в тамошней в общине – одни старухи, за плечами у которых в лучшем случае – какой-нибудь техникум. Молодых сестер с высшим образованием, тем более, медицинским, как у Анны, там нет. Что ж, в таким случае быть ей там казначеей или благочинной. А со временем - и игуменией.
Придя к такому решению, Анна отправилась в Иоанновский монастырь.
Поначалу все складывалось почти так, как предполагала Анна. Мать Гликерия приняла ее радушно и дала послушание в иконной лавке. Там Анна и просиживала целыми днями, читая книги Святителей Феофана Затворника и Игнатия (Брянчанинова), слушая кассеты с песнопениями сладкогласного иеромонаха Романа, читая по четкам Иисусову молитву и теша себя мыслями о том, что из всех сестер Иоанновского монастыря лишь она одна ведет истинно духовную жизнь. Ведь все здесь только работают с утра до вечера. Зато она – молится.
Однако, чем дольше Анна находилась в Иоанновском монастыре, тем больше ей казалось – к ней относятся несправедливо. В самом деле, почему мать Гликерия не делает ее своей помощницей? Почему, несмотря на просьбы Анны, она не спешит походатайствовать перед архиереем об ее постриге? Как видно, она видит в Анне конкурентку. Точнее, человека, более соответствующего монашескому идеалу, чем она сама. Вот и держит ее в послушницах. Разве не так? Ведь истинных рабов Божиих всегда унижают и преследуют те, кто лишь зовутся верующими, но духа Христова не имеют.
Но теперь эта лжемонахиня Гликерия воздвигла на нее открытое гонение, переведя из иконной лавки на тяжелое, унизительное послушание уборщицы. И ради чего? Чтобы посадить на ее место свою подругу, такую же базарную бабу, как она сама. Так сказать, по знакомству…
Прав был подвижник недавних времен, игумен Никон (Воробьев), писавший о том, что современные женские монастыри – это духовно-душевные колхозы. Да только у них в Ершовке – еще хуже. Да чего и ждать, если монастырем заправляет бывшая рыночная торговка, и сестер подбирает себе под стать. Да бежать отсюда нужно, и чем скорее, тем лучше!
Впрочем, стоит ли торопиться? Не лучше ли подождать, посмотреть, что будет дальше.
(продолжение следует)
