Украшали цветами заборы,
Рисовали широкие крылья,
И ухоженной жизни просторы
Устилали серебряной пылью.
В серебре, словно в зеркале мира
Любовались своим отраженьем.
И звучала разнежено лира
В полусонном над жизнью скольженье.
В этом замкнутом миром пространстве
Ненасытного чрева засилье.
В бриллиантовом стильном убранстве -
Не взлететь нарисованным крыльям.
Ясень и тополь, дуб и береза,-
Верные дети земли до конца…
Все они - дети родимой Природы,
Все они верные дети Творца,
Зелень деревьев душистая, теплая
Ласково нежа, дрожит на ветру,
Зелень прохладная, зелень широкая
Нас благодатно укроет в жару
Голос деревьев, небо высокое
Шепчут нам тайну жизни своей
Дерево жизни из века далёкого -
Кроной коснулось жизни моей!
***
С недавнего времени, определяющим фактором в Светиной жизни стало смирение. Не пассивная депрессия при виде трудностей, не болезненное равнодушие к окружающему, а подлинное глубокое смирение, в которое она старалась войти, как в тёплое море. Смирение, есть ли в мире что-нибудь более безбрежное, чем его спокойная тишина? Света постоянно напоминала себе, что должна научиться принимать боль такой, какой она есть, а нынешние трудности взять за точку отсчёта.
Совсем недавно, она читала, слова Аввы Дорофея что «Каждый молящийся Богу: «Господи, дай мне смирение», должен знать, что он просит Бога, дабы он послал ему не кого-нибудь, а оскорбить его». Подперев рукой щёку, Света долго размышляла над изречением, приходя к неутешительному выводу о собственной неспособности пожелать себе обидчиков.
Правда, в последнее время оскорблений просить не приходилось, потому что их и без того можно было черпать глубоким ковшом.
Скучен, тосклив апрель,
Солнце не греет душу -
Ветром сорвусь с петель,
Томный покой нарушу...
Ноты весенних строк
Дарят друзья-поэты...
Только весны итог -
Зной, приносящий лето.
Но... не вернуть зимы,
Как не вернуть нам детства...
Криком застывшей тьмы
Рвусь... не могу согреться...
Борьба «механистов» и «позитивистов» против диалектиков до последней минуты является огромным тормозом нормального развития диалектического метода и для его применения в различных областях действительности. Все еще приходится тратить массу времени и сил на разъяснение самых основных и примитивных понятий и установок. Каждое новое диалектическое рассуждение встречает со стороны «позитивистов» целую тучу возражений, упреков, насмешек и даже угроз. Я не хочу в этой маленькой работке затрагивать опять и опять все основные вопросы, начиная от Адама и Евы, а имею смелость погрузиться прямо в анализ одного из специальных вопросов, куда диалектика еще почти не проникла. Пусть «механистам» непонятно, как это материя может определять идею, а идея может в то же самое время оставаться нематериальной; пусть им непонятно, как психология и биология не есть физика, и как социология не есть физика; пусть они считают схоластикой и «поповством» понимание диалектики как науки совершенно абстрактной, хотя и получающей конкретность только в своем применении к действительности. Пусть все это думают они, как им угодно. Я же вступаю с ними в полемику. Я, если исключить некоторые немногочисленные места этой книги, веду себя так, как будто бы никаких «позитивистов» и не существовало. Это дает мне возможность заняться, действительно, конкретным, — диалектическим обследованием одной специальной области.
Я в каждый вдох кладу по семечке
И много семечек глотаю...
Они сойдут за ужин девочке,
Что греет сон больному Каю.
Пока глаза сияют млечностью,
И зёрна мышь грызёт за печью,
В её камине, словно в вечности,
Горит участье человечье.
Изранен, непогодою побит
стан гибкий деревца,
упорно воздевающего ветви
к небу,
благодаря его,
за дар дышать, расти
и радоваться солнцу.
На ресницах солнечные зайчики,
И коса, вплетенная в покос.
Ты стоишь в крестильной детской маячке,
И играешь шёлком от берёз.
Обниму рукой тебя за талию,
И прижмусь к стволу любимых грёз.
От меня, Россия, ты за далями,
В венах моих сок твоих берёз.
Подмышкино — это такая деревня. Мне о ней великан Вася рассказывал. Славный такой великан. Чудной очень. Был у него раньше один то ли недостаток, то ли, наоборот, достоинство: шерсть на нём росла как на диком звере. Некрасиво, конечно, но зато свойство дивное та шерсть имела. Если кто ради благого и общего дела отщипнёт клочок, то силищу обретет богатырскую.
Вот пришёл Василий в Подмышкино, а там — разруха. Мост через реку давно сгнил. Дороги в колдобинах. Вокруг деревни мусора целые горы. Зато в центре деревни много больших особняков во всей красе стоят, глаз приманивают.
«Работы тут много! Кто меня найдёт, к тому в работники и пойду», — решил великан и прилёг под ивой отдохнуть с дороги.
В голодный год о хлебе разговор
Насытит ли, подав для жизни силы?
Поманит ли чарующий простор,
Когда тебя болезнь к одру склонила?
Напомнит ли опавшая листва
Весны певучей пылкие объятья?
Помогут ли приятные слова,
В которых только лоск лицеприятья?
Облегчат ли прощальные венки,
Обрывки фраз и слёзы у надгробья –
Утрату тех, с кем были мы близки,
Кто жил добром и жертвенной любовью?
Представляя к публикации малоизвестную статью Николая Семёновича Лескова (1831—1895) «Торговая кабала» (1861), издававшуюся всего один раз со времени её первой публикации, выражаю уверенность, что это произведение не только не утратило своей злободневности, но — наоборот — звучит более чем современно.
В заглавии лесковской статьи — универсальное название сегодняшних социально-экономических отношений, официально и открыто поименованных «рыночными». Метастазы этого торжища гипертрофированно разрослись и поразили насквозь государство и право, политику и экономику, науку, культуру и искусство, образование и здравоохранение — все без исключения сферы жизни, в том числе духовно-нравственную. Торгашество и продажность стали «нормой», устойчивым атрибутом, основной приметой нашего «банковского» (по лесковскому слову) периода. Пресловутый всепроникающий «рынок» гротескно персонифицировался, превратился в некий идол, адское чудовище. Оно заглатывает и пожирает людей, перемалывает в своей ненасытной утробе всё здоровое и живое, а затем извергает вон и снова питается отработанными продуктами своей жизнедеятельности в этом нескончаемом круговороте «торгового дерьма в природе».
Гóре, горе —
горé не смотрят люди.
Как горé сей сказать:
Иди горé?!
Гóре, горе —
гореть с грехами будем:
каждый гордый
в своём аду помре.
Горечь, горечь —
такая мгла повсюду.
Темень, темень —
иди отсюда прочь!
Гóре, горе —
Господь
распинаем
всеми.
Горечь, горечь —
мир поглощает ночь.
Трудно дышать в вагоне
Паром дорожных рек,
Там, за сиденьем – стонет
Брошенный человек.
Стонет, устав от боли,
Брошен на сто сторон,
Днем он меняет роли,
Вечером рвется – вон,
Селигерскими моется волнами
У деревни построенный мост.
Под Тверскими лесистыми кронами
Здесь стоит одинокий погост.
Купола у церквей не золочены.
Роспись стен лаконично проста.
Лики мудрых Святых озабочены,
И не в золоте царски врата.
Где пропасть разверзлась - оставит,
Надежда оставит идущих спиною к любви.
Над каменем, огненным пламенем встанут
Последние, в битве решающей, дни.
Мне хочется крикнуть, но шёпот,
Предательский шёпот срывается с губ:
«Постойте, не рвите последние нити...
Ведь судьбы людские в сплетении рук!"
Пустая дорога, лишь эхо,
Короткое эхо пронзит над землёй тишину.
И словно прощаясь, рукою касаясь,
Заденет молитва в разорванном сердце струну...
Кинофильму «Остров»
Возит тачкой уголёк
Старенький монах.
И молитва-мотылёк
Кружится без сна.
Дым стучится в небеса,
Ненасытна печь,
И вокруг вода-слеза
Будет звон беречь.
Светлане Коппел-Ковтун
По славянскому березополью,
Где невяник наивно цветет
В нашей сладкой и горькой юдоли
Дивный крест христианка несет.
Он цветами-снегами украшен,
Потом-кровью богато полит;
Он – по ней. Он – прекрасен и страшен.
А над полюшком солнце палит…
То тропой, то дорогою славной,
То лицом упадая в траву,
Ищет Бога царица Светлана
В странной сказке, во сне, наяву…
Собирая миры неустанно
(Каждый – Божий и каждый – непрост),
Нас уводит царица Светлана
В Светлый Город дорогою звезд.
Через теплое березополье,
Огнь молитвы и сумрак поста
В нашей сладкой и горькой юдоли
Мы с тобою! – Под сенью Креста.
(Памяти Сергея Рахманинова)
А мама молится за сына,
И терпит горькие года.
В Европе что? Афиши, вина.
Где мать? В России - навсегда.
В Великом Новгороде плачет.
Но плач славянки на Руси
В Европе ничего не значит.
Помилуй, Господи! Спаси!
«Я люблю церковное пение… ведь оно, как и народные песни,
служит первоисточником, от которого пошла вся наша русская музыка».
С. Рахманинов
Худой. Сутулый. Сдержанный. Композитор. Его лицо расцветало, когда на нем появлялась застенчивая, чарующая улыбка. В зрелости ему простили то, что не прощали в молодости. Его гениальности. Великое будущее ему предсказал Чайковский. В судьбе этого человека слились две константы, две трагические величины — он на протяжении жизни терял то, что ему дорого, и, стремясь забыться, отвлечься от этих потерь — много работал. Его энергетика была колоссальной.
Кольца жизни - ушедшие годы,
В них сомкнулась история лет.
Ствол могучий в небесные своды
Поднимался, тянулся на свет.
В этом древе, смолою покрытый
Прорастал в сердцевине ствола
Крест спасения, кровью омытый -
Так печать благодати легла.
В круге жизненном, в шествии скобном
Через тернии, страсти, грехи,
Сердце рвётся в стремленьи покорном
Чтоб крестом ко Творцу прорасти.
