Омилия

Моим сетевым друзьям, подарившим сюжет

Опять Дивеево… Уже в который раз… Она опять тут… Снова идет по Канавке. Останавливается около каждого дерева. Прислоняется к каждому стволу. Чувствует ладонями и щекой каждую складочку морщинистой коры. Деревья делятся теплом. Сквозь полуприкрытые ресницы в глаза заглядывают солнечные зайчики и играют зеленые блики листвы. Аромат каких-то цветов, умиротворение, чистота, доброта и любовь ощущаются явственно, хоть горстями черпай…, но чего-то не хватает. Чего? Понять бы чего именно… Это очень важно. Может быть ответ будет около того дерева? Подходит, прислоняется, и опять ответ ускользает. Идет дальше… Устает от этой медленной погони. Ложится в изнеможении прямо на уютную землю и засыпает на траве около монастырской ограды.

Памяти отца...

Михалыч работает машинистом трубоукладчика в небольшом монтажном управлении провинциального городка в Татарстане и одновременно председательствует в профсоюзе. Из года в год восемь раз подряд его переизбирают на эту должность. Приехал он в молодости в нефтяной городок сорок лет назад, да так и остался жить. Татарией этот край называется. Но очень многие судьбы тут переплелись так, что сразу и не скажешь, кто есть кто по национальности. Вот, например, монтажник Наиль. Отец у него татарин, мать — мордовка, женился на русской. А какой национальности считать двоих его детей?

Михалыч считает, что очень плохо сейчас стало. Денег у дирекции нет, а на взносы не разгонишься. Детский сад у управления отобрали в городской бюджет. Заведующая по старой памяти звонит. А чем ей помочь можно? Если что починить — придет сам, или кого-нибудь попросит. Дети-то там все свои остались — стекла часто вставлять приходится.

Есть у моего отца друг Николай... Водитель грузовика. «Морж» по совместительству, а по работе ему часто приходится ездить в командировки. Моржу делать перерывы в моржевании — «хуже керосину»... Это присказка...

Возвращался Николай из Москвы в Альметьевск. Утром часа в четыре зимнего времени где-то в Чувашии почувствовал он, что засыпает за рулем. Решил взбодриться и совместить это дело с моржеванием. Остановил КАМАЗ посреди леса... Никого нет… В этих местах дороги пустеют в темное время суток. Можно ехать целый час и не встретить ни одной машины. Разделся догола, чтобы даже плавки не мочить, одел кроссовки и побежал для разминки в таком виде по дороге… Отбежал от машины около полукилометра и прыгнул в сугроб... Навалялся в снегу вдоволь, замерз… Пора назад… Вылез из сугроба...

240 км от Москвы, 3 часа езды, Тульская область, г. Северо-Задонск, родина отца. По большому счету — родовое гнездо… тень гнезда. Прежде — казачий край, позже — центр Подмосковного угольного бассейна, ныне….

С родственниками договорились встретиться на стоянке около кладбища. Они отдыхают под Рязанью и ради визита отца решили приехать. Встретившись, как было условлено, идем проведать «своих». Несколько лет назад мы перенесли их останки с прежнего на новое место. Губернские власти дорогу начали прокладывать по старому кладбищу..., по костям буквально… Весь наш семейный клан при таком известии поднялся и, хотя все живут по разным местам, собрались и сделали, то, что должны были сделать…

Последняя янтарная капля пивной горечи мягко скатилась в стакан. Пиво кончилось. Все как всегда: «найти хорошее пиво — купить воблу...». Не правда, что пива много не бывает. Бывает и очень часто. Вот и сейчас последний горький глоток пошел «через не могу». Горечь вызвала невольную гримасу и трудно понять то ли пиво ей виной, то ли свежие впечатления от посещения древнего русского городка Углича.

Углич остался позади. Всего-то удалось пройти по его улицам чуть более километра, но желания продолжать экскурсию не возникло. Этот городок встретил наш теплоход надрывно-разудалой песней седеющих музыкантов одетых в ярко-желтые стилизованные рубахи. Организованная экскурсия в «храм на крови» вызвала ощущение странности и неуместности происходящего. Выступление симпатичной девушки-экскурсовода было составлено явно в эпоху советской власти. Двусмысленные высказывания в адрес св.царевича Димитрия непрерывным потоком звучали под сводами храма, воздвигнутого на месте его гибели. Своеобразная дань исторической памяти.

— Томисевари хадзиме! — скомандовал сенсей. 

Андрей сосредоточился в наступившей тишине. Его товарищи замерли в отдалении, боясь отвлечь звуком или взглядом… 

Один раз в год в секции каратэ проводятся квалификационные испытания учеников на их способность сломать доску кулаком, или ударом ноги. Доска тридцать на сорок сантиметров и толщиной четыре сантиметра для ломания рукой и три сантиметра — «для ноги». Удар ногой всегда более медленный и поэтому — более слабый. Сорок сантиметров поперек волокон… Широкая доска, но крепкая. Если удар выполняется не идеально, то доска сломается только ценой разбитого сустава, или совсем не сломается… Ломание досок и есть «томисевари».

У Андрея все его доски сломались легко. Ему достались доски и всех его менее техничных товарищей… Казалось, что ему стоило только поднести кулак, или голую стопу к доске, как она охотно трескалась, хотя перед этим стойко сопротивлялась натиску других бойцов. Осталась последняя четырехсантиметровая доска, и вдруг сэнсей предложил Андрею: 

Москву заснежило окончательно. Коммунальщики круглосуточно сгребают снег, борются с напастью... Автомобилисты, выезжая утром, заправляются бензином с запасом, чтобы не замерзнуть в «мертвых» многочасовых пробках. И только метели и снежные заряды беспрепятственно носятся по предновогодним улицам, скукожившим тротуары до двух пешеходных тропинок. Сквозь пургу из окон льется маслянистый свет, а к некоторым стеклам изнутри прижались беленькие кругляши детских расплющенных носиков и чуть-чуть повыше — по два темных, внимательных зрачка, старательно высматривающих среди бесцветных серых зимних фигур радостно-нарядные шубы Деда Мороза и Снегурочки...

— Всенощная служба сегодня закончена. Спаси, Господи, за совместную молитву и усердие ко храму — произнес священник и развернулся к аналою, где уже выстроилась очередь прихожан, желающих исповедоваться. 

Все остальные зашевелились, разворачиваясь к выходу. Я влился в попутный поток выходящих, направляясь к окошку свечной лавки, заказать на завтра поминальные записки и купить свечей. Маленькая такая хитрость, чтобы утром в воскресенье не стоять в очереди, проделываю это все накануне вечером в субботу. В дверях неожиданно возникает небольшая сутолока. Кто-то пытается двигаться «против течения». Наконец, в храм, перекрестясь, входит широкоплечий бородач. Огляделся и тут же, широко улыбаясь, направился ко мне:

— Сергей! Здравствуй! С Праздником! 

Если взять голубя-сизаря и макнуть его хвостом в банку с красной краской, а потом вместо легкомысленного клювика (как две семечки подсолнуха) пристроить рабочие части от гидравлических ножниц, то вы получите точный портрет Кукуни. Кукуня — попугай африканский. Да, лапы еще у него примечательные… Мощные как струбцина… Однажды Кукуня гулял пешком по внутреннему дворику торгпредства в Бомако… Скучал… То гвоздик подберет с земли и с легким щелчком перекусит пополам, то веточку на щепотку опилок переработает… А тут выскочил во двор бульдог… Молодой еще, не опытный, но со здоровыми охотничьими инстинктами… Увидел дичь — и бросился на поимку оной… Кукуня летать не умеет, бегать — тоже… Поэтому ему пришлось принимать бой… Он просто опрокинулся на спину и лапами своими схватил бульдога за морду… Сжал ему челюсти и своим знаменитым клювом начал долбить пса в переносицу… Еле-еле успели спасти собачку… Вся охрана торгпредства по тревоге на шум и вой битвы выскочила… Бульдога вылечили, а Кукуня стал полновластным властелином всей территории.

«Или думаете ли, что те восемнадцать человек, на которых упала башня Силоамская
и побила их, виновнее были всех живущих в Иерусалиме? Нет, говорю вам;
но если не покаетесь, все так же погибнете» (Лк.13.4,5) 

— Здравствуйте. Бог в помощь. Помощницу примете? — поздоровалась Катя, войдя в помещение монастырской кухни. 

— Спаси Господь. Конечно, примем, — улыбнулась в ответ женщина средних лет. — Выбирай ножик поострее и пристраивайся. Меня Надеждой звать, а тебя как? 

— Екатерина, Катя.

«Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом» (Евр.11.1) 

«Упс… гололед, однако, в этом году рановато...» — судорожно думал я, активно работая педалью тормоза имитируя антиблокировочную систему. Прерывистое торможение перед красным светофором на скорости около «сотни» мало помогало. Зад у машины начало ощутимо заносить влево…, сейчас бы газку поддать и слабенький моторчик моего «азлыка» помог бы вытянуть—выровнять машину… Нет, не получится... Господи, помилуй! Справа выезжает на перекресток грузовик… Скорость «москвича» слишком велика… «Раньше нужно было зимнюю резину ставить» — запоздало пеняю себе, и направляю машину на обочину почти без надежды на спасение…

Оставив машину на стихийной стоянке перед мостиком, поднимаюсь вверх по склону. Пологая тропинка ведет вдоль старинной стены с нижними бойницами, вросшими до половины в землю, с одной стороны и крутым обрывом — с другой. В самом конце подъема, где стена делает резкий поворот, невольно сторонюсь изумрудной стены зарослей крапивы. С детства опасаюсь ее неласковых прикосновений. Еще чуть-чуть и попадаю на вымощенную плиткой аллею, обсаженную огромными деревьями и обсиженную с обеих сторон нищими. Наметанным глазом выделяю из них ряженых и просто пропоиц, собирающих на глоток водки, прохожу мимо них, оделяя мелочью остальных, все ближе и ближе подходя к огромным воротам Лавры.

— Ну, как так можно? — дрогнул голос жены, — ведь отец Александр несколько раз все обсуждал с иконописцем. 

— Что тут поделаешь? — пытаюсь успокоить ее, — наверное, не понравились не сами иконы, а то, что они написаны не по золоту. Ведь в храме кругом позолота, а тут — скромная охра и темпера. 

— Ужас, какой. Почти два года собирали деньги. Экономили, натерпелись. Иконописец — дьякон Лаврентий тоже получил по полной...

— Ему тоже досталось? 

— Подробностей он не стал рассказывать, но поделился, что дома ему тяжело пришлось… Он поэтому и торопился закончить работу… Как ему теперь сказать, что иконы не приняли? Он так старался… 

— Куда же мы теперь их денем? — озабоченно повернулся я к стопке из двенадцати больших икон… 

«Рязань — губ. гор.., на р. Трубеже, в 2 вер. от впадения ее в Оку, на железнодорожном пути, соединяющем Москву с Казанью и со всем юго-востоком России... Успенский кафедр. собор замечателен в архитектурном отношении: он имеет в дл. 55 арш., в шир. 33, в высоту 102 ар.; в нем ик. Божией Матери Федотьевская, явившаяся в 1487 г. близ с. Федотьева...» 

... Вот и все, что удалось отыскать в Интернете по ключевому слову «Федотьевская»... Да, до 1917 г. эта икона хранилась в рязанском соборе. Куда она исчезла позже, официальных свидетельств не осталось..., ее описания встречаются в каталогах, но по всем церковным справочникам она считается утраченной…

— Ты только потом никому не говори, что знаешь, где эта икона, — настоятельно просит меня Александр, показывающий дорогу. — У этой женщины и без того иногда по несколько десятков человек в день бывает. Приезжают автобусами. 

— Это и есть «Райский пруд»? — недоуменно спросил Семен, оглядывая прямоугольник котлована тридцать на сто метров, заросший мусором и бурьяном. 

— Да, он и есть — ответила монахиня — До закрытия монастыря в этом пруду плавали золотые рыбки. Никто в нем не купался и не стирал белье, и воду для всех потребностей монастырь брал отсюда. Духоносные сестры видели, как временами сама Богородица спускалась к воде в окружении ангелов и умывалась ключевой водой.

— Где же тут ключи? Сухо ведь. 

Однажды случилось в уезде такое, что долго об этом рассуждали, особенно в нашем краю. Как соберутся — нет-нет да переведут разговор на случившееся, все рассуждают как вышло и что; но больно много выдумки примешивали, так и норовят изукрасить. От этого идет один урон правде — до того понапридумывали, что и тысячу мудрецов голову себе сломают, а так и не разберутся как на самом деле-то было. А было-то вот так:

Наше село и раньше было небольшое, а как волю царь-батюшка дал, так и вовсе поредело: много молодых да крепких мужиков на заработки в города подались. Земли у нас небогатые, едва кормишься с них. А налоги плати, а выкуп собирай за надел, вот и промышляли кто чем мог: кто извозом занялся али к купцам мценским нанялся хлеб по реке на баржах сплавлять; кто ремесло старое вспомнил — игрушки лепить стал или плошки-ложки вырезать из дерева. Но все же на земле много народу остались — оно привычнее: знаешь уже что да как. А пойдешь в город — что тебя ожидает? Там, говорят, больше везения надобно, смекалки особой.

У нас каждый последний день месяца в лес не ходят. А если и приключится какая нужда, то никогда одни не пойдут — завсегда товарища прихватят. Все из-за камня, что на Малой Поляне стоит. Сам уже наполовину в землю врос, а как вчера на свет появился: белый, чистый, ни мха, ни пылинки на нем нету. Трава вокруг него не растет, земля черная как уголь. На поляне тишина стоит: птицы не поют, гнезда рядом не вьют, лес молчит, не шепчется, звери стороной поляну обходят. Камень на гроб похож: большой, прямоугольный, с одного края суженный. На нем чье-то лицо проступает, да не разглядишь: выведены линии неглубоко, нечетко, словно резчик только наметил рисунок да рука дрогнула — и бросил.

В тот вечер она долго бродила по улице — хотелось побыть одной вдали от шума и гама, который окружал ее с утра и до поздней ночи (или раннего утра?) в институте, в клубе, во дворе; вдали от угарно-удушливого воздуха вечеринок, где так весело поблескивали глаза от дыма марихуаны, и где так легко было оторваться ввысь всего лишь от холодного прикосновения иглы; вдали от самой себя, такой какой ее знали друзья и приятели, соседи и учителя; вдали от холодного города. Хотелось раствориться в людском потоке, в свете неоновых огней, фонарей, в урчании моторов; превратиться в маленькую незаметную капельку в безбрежном людском океане; или кинуться всем им, равнодушным прохожим, под ноги и ждать, когда они ее затопчут и смешают с грязью. Может быть это будет лучшим выходом? Может это поможет ей наконец-то обрести то, что грезиться в снах; в проезжающих мимо автомобилях, автобусах; поблескивает в ночных витринах?

Никто уже и не припомнит, почему болото корявым прозвали — корявое да корявое, говорят, если с высокой сосны на него посмотреть, оно словно изгибается какой-то странной фигурой. Может быть и так, только никто никогда на сосны не залазил и не проверял старую легенду, да и на болото особо не заглядывали — даже за клюквой и то не ходили, несмотря что такой ягоды отродясь нигде не видывали — сочная, крупная, ягодка к ягодке — отборная. И охотники старались его обходить, и грибники за версту огибали да и путники к большому селу крюк делали, хотя через Корявое раза в два-три короче. Оно и болото небольшое — кочка за кочкой и оглянуться не успеешь как на твердой земле стоишь, а все боязно. Даже на Гнилую Топь и то захаживали — а ведь там на самом дне нечистый живет, так и норовит за ногу цапнуть и к себе утянуть.

В русском царстве, в русском государстве, жил-поживал боярин Никита Романович. Знатный был боярин, богатый, и у царя-батюшки в большой милости ходил. Любил государь с ним потолковать о делах земли русской. Бывало нет боярина в царском дворце, тосковать начинает царь, шлет своих гонцов в боярские хоромы звать Никиту Романовича пред царские очи.

Завидовали, конечно, ему, козни всякие строили. Сначала просто государю-батюшке гадости наговаривали, он выслушает их да гнать от себя велит подальше, чтобы напраслину на верных слуг отечества не наводили. Некоторых наушников и вовсе в опалу вводил, от двора насовсем отлучал. Решили тогда Никитины недруги боярина колдовством извести, царскую милость от него отвратить, и обратились за помощью к сильной колдуньи, тогда ведь много всяких ведьм и ведунов-то было. Вот пошли они к этой ведуньи, а та значит взяла бадью с водой, повела в ней рукой, пошептала что-то и давай смотреть в воду, чего кажется. Поглядела, поглядела, головой покачала и говорит:

— Не возьмусь, вашего болярина изводить, и вам пытаться не советую, самим же хуже будет.