Корявое болото

Никто уже и не припомнит, почему болото корявым прозвали — корявое да корявое, говорят, если с высокой сосны на него посмотреть, оно словно изгибается какой-то странной фигурой. Может быть и так, только никто никогда на сосны не залазил и не проверял старую легенду, да и на болото особо не заглядывали — даже за клюквой и то не ходили, несмотря что такой ягоды отродясь нигде не видывали — сочная, крупная, ягодка к ягодке — отборная. И охотники старались его обходить, и грибники за версту огибали да и путники к большому селу крюк делали, хотя через Корявое раза в два-три короче. Оно и болото небольшое — кочка за кочкой и оглянуться не успеешь как на твердой земле стоишь, а все боязно. Даже на Гнилую Топь и то захаживали — а ведь там на самом дне нечистый живет, так и норовит за ногу цапнуть и к себе утянуть.

Да и старались о болоте не поминать лишний раз в разговоре, а если и придется поговорить о нем, так непременно перекрестятся трижды и побыстрее разговор на урожай переведут или на хозяйство.

Зато наш новый учитель, Петр Митрофанович, был большой любитель о Корявом разговор завести. Появился он у нас где-то с год, может чуть побольше. Приехал по распределению из района заместо умерший Клавдии Васильевны. Дом школьный ее сын с женой и детишками занимал, так что решено было Петра к кому-нибудь на постой поселить. Уже и сход на вечер назначили, а тут Агафья Никифоровна, что возле леса жила и говорит:

— Пущай у меня живет. Я одна, дети редко из города приезжают, а тут все душа живая будет рядом. Хоть словечком с кем будет перекинуться.

Так и поселился учитель у нее. Дом большой — пятистенок, место и десятирым хватит. Раньше-то в нем семья крепкая жила, хозяйственная, это теперь одна Никифоровна осталось, детей жизнь по разным городам-селам раскидала, а муж с первой войны не вернулся. Правда, поговаривали, что будто бы кто-то видел как он со станции шел домой, да говорят больно не терпелось ему с милой Агафьей повидаться — свернул с дороги, через Корявое пошел да и сгинул. Только уж не вериться — мужик он толковый был, обстоятельный, да и про болото кому не знать лучше его — в лесу полжизни провел, каждую кочку, каждый пенек знал. Словом, так или нет дело было, а осталась Никифоровна одна, и сватались к ней, а она все верность своему покойному мужу берегла.

— Детям пусть и ласковый, а все чужой — отчим будет. — отвечала на попреки соседок, что детей без отца растит.

Так и коротала свой век, с утра до вечера в колхозе работала, а как выдастся свободная минутка — в Храм бежала помолиться. Много она батюшке помогала, где полы в Храме помоет, где свечки из воска покрутит, и так до самого последнего дня, когда священника с семьей увезли чекисты, храм взорвали, а на его месте пруд сделали, чтобы колхоз рыбу водил. Не пошло это правда на пользу, пруд вскоре забросили и стоит теперь на том месте не то болотце, не то лужа, только говорят на престольный праздник — на Троицу — ровно в полночь вода в нем вдруг чистая-чистая как родник становиться и кто успеет в ней искупаться — на весь год от всех напастей защищен будет. Да вот незадача, никто из местных так и не мог окунутся в пруду: кто не придет в полночь на Троицу, того такой сон необоримый одолевает, что до самого утра на бережку и проспит, а на утро ничего и не помнит как здесь оказался и зачем пришел.

— А от чего ж так? — спрашивал учитель Агафью Никифоровну.

— Да кто ж знает, батюшка. Говорят, Дух Святой усыпляет тех, кто без должного смирения только ради чуда к пруду подходит. А чистому человеку — благодатная водичка завсегда открыта.

— Ой, не обижайся, Никифоровна, чудаки вы все тут, — усмехался Петр Митрофанович, — какой Дух Святой — намаетесь с утра до ночи — вот вас и сморит на свежем воздухе, а вы смирение… благодатная водичка… смех!

— А-а! — махнула рукой старушка, перекрестилась и ушла в огород морковку полоть. Знала, что не любит ее квартирант о Боге говорить и чудесах Его, да и молчать в угоду не хотела. Только молилась за него Божьей Матери — «Молод он еще, вразуми его Матушка», да иногда о Вере с ним заговаривала. Но он большей частью либо отмалчивался, либо мягко отвечал, что все это суеверия и пережитки прошлого, а современному человеку надо больше о настоящем думать, строить для своих детей изобильный мир. Но жили вместе дружно, никогда из-за этого не сорились. Петра хоть и раздражало, что старушка молиться утром и вечером, но старался себя в руках держать — все-таки и гость да и по возрасту не то что в сыновья во внуки годиться — выходил на улицу пока Никифоровна молитвы творила.

К слову сказать, он всем местным по сердце пришелся — с детьми ласков, со старшими обходителен, не заносчив, не буянист да и не любопытен особо. С утра до вечера в школе с ребятами возиться, тетрадки проверяет, в походы бывало с ними в лес ходит; а по вечерам книжки сидит читает. Да и нередко порывался помочь в огороде Агафье Никифоровне, но она обижалась сильно, что старой-немощной считает, только иногда попросит дров поколоть или за водой сходить. А если не читал, то ходил по избам старые песни, частушки да сказки для музея школьного записывал, но никогда ничего лишнего не выспрашивал, ничьей жизнью дальше положенного по учительству не интересовался.

Так и было, пока однажды в школе двое мальцов не поссорились друг с другом. И поспорили-то из-за пустяка — кто на яблони сидит ворона или грач, только дело до драки у них дошло, еле разняли.

— А вот отцов позову в школу — всыпят они вам как следует! — рассердился Петр.

— Нету у него отца — его Корявое сожрало! Он с отчимом живет! — возразил ушастый Митька.

— Не сожрало! Не сожрало! — закричал другой парнишка и вновь кинулся с кулаками на обидчика.

Вот с тех пор и запало Корявое на ум учителю. Стал он Агафью Никифоровну о нем расспрашивать, а она только отнекивается, все какие-то дела находит; да видит Петр совсем себе места не находит, перекрестилась, села за стол, мнет в руках фартучек.

— Болото это проклятущее! Чтоб ему провалиться! Проклятое место, сынок! Люди в нем гибнут!