Инна Сапега. Произведения

Тяжелый засов лёг на остов двери словно печать.

Она вышла во двор. Солнце полоснуло по сухим глазам. Резь.

— Скажи Господину: пусть пришлёт мне одного из слуг и одну из ослиц, я поеду к человеку Божию и возвращусь. — быстро бросила прислужке.

Он вышел сам, взглянул на жену, словно охватил, глубоко, крепко проникая в душу:

— Зачем тебе ехать? Сегодня не новомесячье и не суббота.

Кристина сидит напротив. Целый час я могу её рассматривать.  

Сегодня солнечный день. Свет от окна падает на её лицо, и мне хорошо виден маленький белый пушок на щеках Кристины. Он мягкий и свежий, как только что пробившаяся травка на весенней земле. И такой же забавно-трогательный.

Кристина круглолика, смугла, с большими распахнутыми глазами. Глаза Кристина аккуратно подводит черным карандашом. Стрелкой вверх. Оттого эти глаза всегда удивляются. Темные, круглые, влажные как речная галька, которую только что достали из холодной воды, они немного близоруки, что делает взгляд Кристины расстерянно-беспомощным, если она не оденет очки.

Тощая, с длинными руками и ногами, Алька похожа на жеребенка, только родившегося и еще не понимающего, что ему делать со своими конечностями. Её лицо, бледное, по-детски припухлое и курносое, выражает ту же, жеребячью, смесь растерянности, любопытства, радости и испуга. Алька ждёт бабушку.

— Баба Нюра! — кричит, нетерпеливо облизав губы. Стрелка на часах движется медленно, неспешно, как и всё здесь, в деревне.

— Ау! — раздается протяжное из сеней.

— Вон там в углу твоя кровать. — прошептала медсестра, кивком показывая на узкую койку с серым пропечатанным бельем. Больница Пятьдесят Пять — жирные черные штампы.

В темноте палата, лишенная всякого цвета, казалась Соне негативом черно-белой реальности. Она прошмыгнула в свой угол, боясь разбудить спящих в палате женщин. Поставила на пол сумку, и, сняв с себя свитер и юбку, свернулась клубочком на серой больничной простыне.

Колени к груди. Руки на животе. Она — галактика, стремящаяся к центру. Там внутри, в самом её средоточении, зародилась и уже могла погибнуть новая жизнь. Маленький беспомощный комочек.

«Знаешь, а мы тут с бабой Лександрой разговорились!» — делится со мною мама.

Баба Лександра — это наша соседка. Старушка лет восьмидесяти. У неё как у нас шесть соток земли да небольшой домик с печкой. Огород засеян картошкой, стоит парник с томатами и огурцами. Есть гряды моркови, свеклы, чеснока и лука. А по краю — кусты смородины да малины. «Ой, делов у Вас!» — вздыхает баба Лександра, глядя на наш заросший колокольчиками и васильками участок. И добавляет, между прочим. — «У меня сорняки не водятся».

— Она мне такую историю рассказала! — продолжает мама. — Тебе надо её описать.

Тоня сидела у иллюминатора и смотрела на небо. Синее бездонное небо. Сверху. Снизу. Вокруг. Бездонность манила и одновременно тревожила душу. Она затягивала Тонин взгляд, и растворяла в себе мысли, чувства и всё бытие девушки. Словно кроме этого бескрайнего неба ничего и нет. Ничего и не было. И никогда, никогда уже не будет.

И как-то больно-сладко щекотала внутри уверенность, случись что сейчас с самолетом, Тоня даже не испугается, не поведет бровью, а просто — закроет глаза и соединится с этим небом.

Дети спят, а я читаю,
Распинали как Христа.
На окне стоит рассада,
Еле слышно шелестя,
Словно шепчутся расточки:
«Бог сегодня был распят:
Ветер, солнце, белый крокус —
Все об этом говорят».
Дети спят, раскинув руки,
Им о Смерти невдомёк.
А часов настенных стрелки
Вновь описывают круг.
И Господь повис, раскинув,
Свои руки на Кресте.
Это было на Голгофе.
Это есть.
Сегодня.
Здесь.