Мы словно свечи таем , таем, таем
и воском плачем, обжигая руки
всех тех, кто с нами, рядом, понимая,
что встречи перемешаны с разлукой.
Все тоньше, тоньше, тоньше наше пламя,
свет и тепло почти неуловимы,
живя, сгорая, знаем - умираем,
но лишь огонь нас делает счастливыми.
Мы словно свечи таем, таем, таем.
Мы словно свечи
таем
таем
таем.
Как страшен бывает порою
такой пустяк:
снять обувь, пройтись босою
просто так -
по траве,
по лужам,
по чьей-то судьбе…
Так страшно
порой вернуться к самой себе -
маленькой
в платье синем
в белый горох.
Бегали мы босые
столько дорог
луж столько,
столько речек
и ручейков.
Мы не боялись
жизни и сквозняков.
Участок был давно заброшен. Сетка на заборе в нескольких местах оторвалась и повисла словно порванная паутина. Калитки вовсе не наблюдалось, вместо неё торчали ветви разросшегося куста черноплодки, закрывая собой проход. Всюду царствовали крапива и одуванчики, одичавшие без руки человека и поглотившие собой даже кусты смородины и малинник. Маленький домик уныло просматривался вдали. Крыша его покосилась, дверь съехала, а окна были наглухо забиты фанерой.
Что-то изменилось за ночь.
Он сидел на кровати в старой майке, широкие прорези которой оголяли его желтую грудь. Старческая плоть иссохла, прильнув к костям, и лестница ребер, идущая вниз, дребезжала и колыхалась от дыхания. Дышать становилось всё тяжелее.
Он нащупал в углу, посреди смятых (таких же как и он старых и желтых) одеял пачку папирос, и, сжав её в ладони, встал. Клочья волос, давно не знавшие ни ножниц ни расчески, рассыпались по его сутулым плечам, защекотали спину. Он поежился то ли от щекотки то ли от холода. Ощущения давно потеряли свою резкость и, разные по сути, слились для него в единую тревогу плоти. Подошел к окну.
Бело.
Белая земля, белое небо, белые крыши пустых домов.
Не будите поэта,
Пускай он поспит,
Отдохнет и во сне
Снова сил наберется.
Не тревожьте поэта,
Пока он молчит,
ведь словесный ручей
из молчания льется.
И не стоит поэта, мой друг, тормошить,
Подгонять и корить за его промедленье.
Чтоб поэту творить ему нужно лишь – жить
Жизнью жить – не спеша, замечая теченье.
Верующие люди – шизофреники. Это не я говорю. Это теория психоанализа. Тот, кто придумывает себе бога и верит в то, что он живой – сумасшедший, больной на всю голову. Вы не находите?
На проходной у меня даже не попросили паспорт. «Вы в какое отделение? – спросила женщина лет сорока пяти, продолжая заниматься своими делами и не глядя на меня из зарешеченного окошка. «В девятое» - ответила я наугад. Она кивнула, подняла глаза, и сунула мне сквозь прутья пропуск. В её глазах не было ничего личного. Усталые глаза рабочей женщины. Я схватила пропуск и побежала.
А куличи пахнут весной
И свежим ветром,
Шафраном первым и травой,
По-детски светлой,
Пахнут коровьим молоком
Из старой кружки,
Как после дойки вечерком
нальёт старушка
своим внучатам озорным;
И солнцем пахнут,
Не желтым солнцем – золотым
В твоих руках,
В них мать- мачехи букет -
Цветок - простой.
Куличи пахнут Воскресеньем и весной.
Молчит, молчит душа моя,
какою-то усталостью объята,
а в храме батюшка читает про Распятье,
воск падает на пальцы, жжёт.
Так хочется сказать себе: "Пройдет
усталость эта и тоска на Пасху!".
И греет глаз фонарик ярко-красный
у девочки с мечтающим лицом.
Она наверно думает о том,
как понесет фонарик теплый свой
по улице,
сквозь дождь,
домой.
Больше всего Оксана Григорьевна боялась мышей, простуду на губе и лиц без определенного места жительства. Неприязнь к мышам у неё традиционно развилась по слабости женского пола. Простуда была ненавистна, потому что враз портила весь облик и долго не слезала с лица. А вот бомжи… к бомжам Оксана Григорьевна испытывала брезгливый ужас. Бомжи в городе, как известно, переносят грязь, вонь и заразу. И вообще, кто знает, что у них на уме…
«Это даже милость Божия — копать могилу, в которую сам ляжешь…» — думал отец Петр, пробивая лопатой земную плоть. — «Земнии убо от земли создахомся, и в землю туюжде пойдем, якоже повелел еси, Создавый мя и рекий ми: яко земля еси и в землю отыдеши, аможе вси человецы пойдем…» — вспомнил он слова из чинопоследования панихиды.
«Яко земля еси и в землю отыдеши» — повторял священник, копая могилу.
Человек был худ и сед. Сжатые тонкой нитью губы глядели уголками вниз и придавали его лицу выражение то ли отчаяния, то ли злобы, то ли просто угрюмости. Глаза же смотрели прямо, и ровно, не бегая из стороны в сторону. Покоен и гладок казался и широкой лоб человека. Две контрастные части лица – невозмутимую и тревожную - разделяли густые усы, рыжие с проседью, которые венчались острой седой бородкой.
Каждый имеет право
однажды
просто чуть-чуть полежать…
Лечь на траву
или на пол,
на раскладушку,
на снег,
на скамейку в парке
или же - на кровать.
И посмотреть на небо
или на потолок,
на хрустальную люстру,
обои,
узор паутины в углу,
на ветви деревьев
или предзакатную мглу.
Годовалая Люша стоит у зеркала. Она нашла бабушкины бусы и пытается их нацепить на голову. Когда это у неё получается, она поворачивается ко мне.
- Люшка! Какая же красивая! - восхищаюсь я. Но ей нужно больше восхищения, и она тянет меня за руку к Димке.
- Димочка, смотри, правда мы красивые?
Сынок, не поднимая глаз от игрушек, бубнит:
- Красивые-красивые. Очень красивые. - он уже научился у папы, что ответить все-таки нужно, даже на бесполезные женские вопросы. Особенно на них.
Отец Николай сидел на лавочке возле храма.
Его лицо — простое и доброе лицо сельского священника — отражало всю его жизнь. Солнце — выжгло волосы, позолотило бороду и усы, ветер — сделал грубой кожу, труд иссушил щеки, а вера — осветила глаза. Глаза батюшки мягко, ласково, приветливо и как-то по-особенному кротко смотрели на этот мир и улыбались.
— Отец Николай, что домой не идешь? — окликнула батюшку баба Клава — седенькая раба Божия, закончив прибирать после службы церковь.
ГЛАВА 10. СТАРИК И ЮНОША
В горенке у Николушки много икон – больших и маленьких. Они висят по всем стенам, так, что почти не видно старых газет, которыми обклеена комната. Некоторые иконы Николай сам вынес из заброшенных церквей Вологодчины, некоторые ему принесли бабы, вытащив их из своих сундуков, куда те попали в то время, когда в стране один за другим закрывали храмы.
Николушка вставал рано-рано, задолго до рассвета, а под большие праздники, бывало и вовсе не ложился. Он долго молился по богослужебным книгам, а затем читал Евангелие.
