Старые стулья

Что-то изменилось за ночь.

Он сидел на кровати в старой майке, широкие прорези которой оголяли его желтую грудь. Старческая плоть иссохла, прильнув к костям, и лестница ребер, идущая вниз, дребезжала и колыхалась от дыхания. Дышать становилось всё тяжелее.

Он нащупал в  углу, посреди смятых (таких же как и он старых и желтых) одеял пачку папирос, и, сжав  её в ладони, встал. Клочья волос, давно не знавшие ни ножниц ни расчески, рассыпались по его сутулым плечам, защекотали спину. Он поежился то ли от щекотки то ли от холода. Ощущения давно потеряли свою резкость и, разные по сути, слились для него в единую тревогу плоти. Подошел к окну.

Бело.

Белая земля, белое небо, белые крыши пустых домов.

Четырехмесячное отсутствие цвета обволакивало, затягивало сознание какой-то ватной пустотой. Трясина однообразных дней засасывала время. И бессмысленные часы, висевшие на стене белым блином, лишь напоминали о том, что где-то проходит жизнь. Где-то далеко. Не здесь.

Зимой он забывал готовить себе еду и выносить нужник, умываться и стричь ногти, но исправно топил буржуйку, кипятя на ней жестяной чайник. Его кружка была черна от заварки, как и кончики палец и зубы. Он пил сильно крепкий чай, закусывая его кубиком сахара.

Бывало, к нему, обуреваемый человеческой жалостливостью вкупе с потребностью к компании, заходил Егорыч. Этот коренастый мужичок жил в селе, а на дачах подрабатывал сторожем, неся посменно вахту сутки через трое. Егорыч приносил с собой чекушку, и краюху хлеба. Они пили,  по-мужицки разложив на старой клеенке порезанный широкими ломтями хлеб, кольца лука да открытую банку соленых огурцов, для этого случая вытащенных из подвала, где хранились нехитрые соленья и варенья старого бобыля. Пили они почти всегда молча и сосредоточенно. Егорыч отчего-то смущенно, по-детски улыбался, захмелев. А старик, согретый вниманием, прятал глаза, берясь чинить ветхие латы на своих портянках.

Докурив, он сплющил бычок и бросил его в старую банку из-под кофе, стоящую на подоконнике, почти до краев она была наполнена кривыми окурками - когда папиросы кончались, а Егорыч долго не приходил, он выискивал себе в этой банке более менее приличный бычок - и затягивался - такой бычок был словно подарок - необычайно приятен. Встал, снял с гвоздя засаленную телогрейку и, накинув её прямо на майку, вышел во двор.

Что-то изменилось.

Кругом лежал все тот же белый безучастный снег, но что-то неуловимое, словно предчувствие, словно легкий оттенок, прозрачным мазком, положенный художником, словно надежда, тенью пролетевшая над головой, словно уже висевшая в воздухе музыка пока негласного оркестра, с нетерпением следящего за рукой дирижера, что-то в пространстве, в цвете неба и снега, в оживлении скрюченных веток яблонь, в притихших в удивлении воробьях, да что говорить – в самой его восковой груди, вдруг пожелавшей выпрямиться и вздохнуть глубже – что-то кругом и повсеместно переменилось.

Старик вздохнул и выдохнул. Снова огляделся. Застегнул верхнюю пуговицу телогрейки и нащупал холодную лопату, стоявшую у крыльца. Снег был сверху дряблый, а внутри твердел настом. Долбить лед оказалось непросто, но иначе не откроешь сарай.

От непривычной работы он взмок. И когда дверь, наконец, со крипом распахнулась, его мутные от возраста и зимы глаза оживились и засветились лазурью.  Внутри - посреди нужных в огородничестве граблей, ведер и леек, и ненужного но вечного в каждом сарае хлама, сложенные пирамидой один в другом стояли старые пластиковые стулья. Стулья были яркого желтого цвета, с рефленными спинками и покатыми подлокотниками. Три штуки.

Расставив возле дома своё сокровище, старик рукой смахнул со стульев грязь и пыль, обтер ладонь об телогрейку и, счастливый сел, на один из желтых, как одуванчик, стульев. Закурил. Он курил долго, не спеша втягивая в себя дым и выпуская кольца, похожие на облака. Когда папироса погасла, он просто сидел и смотрел на небо. Теперь оно стало голубым. Чистым-чистым. Высоким-высоким.

Свершилось! - понял старик. - Неплодная зима зачала. Быть жизни!