Дернуть за ноги

Верующие люди – шизофреники. Это не я говорю. Это теория психоанализа. Тот, кто придумывает себе бога и верит в то, что он живой – сумасшедший, больной на всю голову. Вы не находите?

На проходной у меня даже не попросили паспорт. «Вы в какое отделение? – спросила женщина лет сорока пяти, продолжая заниматься своими делами и не глядя на меня из зарешеченного окошка. «В девятое» - ответила я наугад. Она кивнула, подняла глаза, и сунула мне сквозь прутья пропуск. В её глазах не было ничего личного. Усталые глаза рабочей женщины. Я схватила пропуск и побежала.

По ту сторону забора шел дождь. Мелкий и по-весеннему теплый. Чистые дорожки обнимали со всех сторон светлые кирпичные здания. Первый корпус, второй, третий. Кажется, мне в четвертый. Через одну ступеньку бегу на пятый этаж.

«Кого Вам?» - не раскрывая двери, спрашивает в щель нянечка. У неё крупное лицо, пухлые пальцы, немного скривленный рот. Я называю фамилию.– «Что Вы! У нас одни старики! Девятое отделение мужское, девушка!» - она фыркает и захлопывает дверь. Я слышу, как поворачивается замок в скважине.

Я выдыхаю воздух из легких и медленно спускаюсь вниз. Светлые дорожки пустынны. Окна в зданиях занавешены. Здесь семь корпусов, в каждом по несколько отделений. Ну где же, где же ты?

«Тот, кто не имеет своих мозгов, будет верить в придуманных богов и исполнять их заповеди. Мне ничего аргументировать не надо. Если у людей сдвиги в голове, и они верят в дядьку, создавшего мир, а также еврейского раввина, которого родила девственница, и который потом воскрес - ну ребят, ну верьте. Мне плевать на 3 миллиарда верующих. Ахинея, сказанная миллионами и миллиардами, не перестает быть ахинеей. Да и стадное чувство мне не свойственно».

Без десяти. Вторая попытка. Шестой корпус. Пятый этаж. Дверь открыта.

- Куда Вы лезете? – чей-то недовольный голос. Справа у окна худенькая женщина в зеленой форме. – Часы приема закончены.

- Еще есть пять минут. – прошу я, протягивая свой пропуск.

- Лееена! – кричит медсестра, не вставая с места. – К тебе.

Я не сразу её узнаю. Мы не виделись больше года. Она очень похудела. Остригла волосы и челку. Покрасилась.  Она идет по коридору, немного раскачиваясь, с улыбкой на губах. Но улыбка, словно бабочка, трепещет, готовая, испугавшись, улететь. Её глаза напряжены. Она смотрит на часы.

- Я опоздала. – киваю я.

- Да. – соглашается она.

Раньше мы бы обнялись, поцеловали друг друга в щеки. «Хорошая моя!» - сказала бы она.

Сейчас мы стоим, неловко замерев. Она делает жест рукой:

- Пойдем в столовую, чтобы не мешать никому.

Я достаю из пакета нехитрые дары. Кулич.

- Сама пекла.

Апельсиновый сок.

- Чтобы ты не болела.

Детское молоко.

- Тебе надо поправляться.

Теперь мои приношения на столе разделяют нас еще больше.

Мы молчим. Глаза её неспокойны, она прячет руки – узкие, длинные, холодные ладони.

- Как ты? – сквозь туман пробираюсь я.

- Всё хорошо. – бесцветный голос.

- Давно здесь?

- Второй месяц…

- Ты постригла волосы?

- Да.  – она оживляется. – понимаешь, я пришла в парикмахерскую, чтобы подровнять кончики. Я сказала: мне немного подравняйте, пожалуйста, и замолчала. А парикмахер меня стрижет и стрижет… Потом говорит: Вот и все. Я встала и пошла. …Ничего, скоро отрастут.

- Тебе хорошо.

Она жмет плечами.

- И подкрасилась. – добавляю.

- Да, чтоб не выпадали. Хной. У меня очень волосы выпадать стали.

- Не видно. А худая почему такая? Не ешь ничего?

- Ем. Я теперь все ем. Но вот поправиться никак не могу.

- Ясно.

- Мама приходит?

-Да.

- Мама волнуется за тебя.

- Я знаю.

Часы на стене отбивают шесть.

«А эти ваши старцы? Сколько я не встречал – они тоже все ненормальные. То ли их в детстве били, чтобы они хорошими были и слушались, то ли просто не любили. Все с травмами психики. Вот и ударяются в религиозность. А потом других втягивают. Порабощают. И властвуют.»

Я знаю Лену больше пятнадцати лет. Мы познакомились в монастыре, куда приехали вместе с группой паломников. Хрупкая, нежная, добрая, живая. Мы как-то сразу подружились.

В то время в монастырь приезжал старец. Он был черн волосами, с крюченными пальцами и колким взглядом из-под густых бровей. Все побежали к нему за благословением.

«А ты – черничка!» - сказал он Лене. Она наклонила головку, залилась румянцем и опустила глаза.

Когда наша группа уезжала, Лена, закутанная в платок, рдеющая от блаженства и радости, махала нашему автобусу вслед рукой, пока хрупкая её фигурка совсем не растаяла на горизонте.

Зимой она позвонила мне и призналась, что из монастыря её забрала мама.

Потом был другой старец. Мы ездили с ней вместе. Она показывала ему фотографию своей семьи - мама, отчим, братья - и он шептал: «Нет, нет. Нет благодати».

Она ушла из дома.

На тот момент, я уже знала, что у Лены бывают кризы. Так, что её даже клали несколько раз в больницу, а затем и вовсе дали инвалидность. «Это у меня с восемнадцати лет, как папа умер. Меня сглазили!» - как-то сказала она.

Её приютил в своей семье знакомый батюшка-врач. Она помогала ухаживать за больным ребенком. Успокоилась,  похорошела, расцвела. Но затем, я помню, мы пошли в пеший поход в Троице-Сергиеву Лавру. «А вот и матушка!» - услышала она возглас старого священника, обращенного к ней. И Лена решила, что надо выходить замуж.

- Ты что-нибудь узнала про Андрея?

Я качаю головой.

- Лен. Если бы ты была ему нужна, он бы нашел тебя!

Она кивает, но её глаза вдруг загораются злым пламенем. Я впрервые вижу злость на её лице.

- Мне батюшка сказал, чтоб я узнала фамилию, и он скажет, есть ли Воля Божия, нам быть вместе.

- Но, Лена…

Я осекаюсь. Это ужасная история. Ужасная, потому что её нет. Потому что её не было. Никогда не было. И потому что её и не будет.

- Ты же никогда не встречалась с Андреем. – решаюсь я на больное. - Ему звонила твоя мама. Он говорит, что не знает тебя.

- Я его видела. Он мне сам сказал, как его зовут. – она упрямо сжимает губы. – и батюшка…

Она обрывает фразу.

- Тебе надо идти. – замечает она, ставя точку.

Я встаю. На столе бесприютно стоят кулич и сок.

Она вынимает откуда-то мягкую игрушку. Тряпичный медведь.

- У нас тут есть кружок. Днем. В первом корпусе. Нам там и матриал дают, и выкройки и нитки. Я для тебя сшила.

Она смеется неровным смехом. Объясняет:

- Там карман. А в нем перышко. И записка. – Она снова нервно смеется.

На записке слово «ЛЮБИМЫ».

Я не верю в перышки. Я не верю в засохшие цветочки и камушки. Я не верю в символы и приметы. Они не умиляют меня.

Ночью, уложив спать своих детей, я сижу в темноте. Переполненная пустотой. Рыдания сотрясают глубины меня, но плакать я не могу. Этот вулкан внутри изжигает.

Я не верю больше в цветочки и камушки - твержу я сама себе.

Я не могу понять смирение человека, которого стригут не так, как ему надо.

Меня трясет от того, что новый старец Лены – седой, глухой батюшка. Он – достойный человек и христианин, но я не верю, что она понимает, что делает, а он понимает, что делает она.

Я маловерна, Господи! Я, Господи, слишком недоверчива.

И  я виновата в том, что случилось с моей подругой.

«Ленка – всегда забывает о себе. Лена всегда придет на помощь. Лена всех любит и жалеет. Лена никогда не унывает». Мы считали её святой.

Кто это сказал из отцов: «Если увидишь брата, слишком высоко забравшегося, дерни его за ноги»? Как это верно и правильно. Дерни. Приземли. Не дай человеку повредить себя. Ведь такая тонкая грань, которая от веры переходит в прелесть. В болезнь души и тела.

Мы боялись дернуть Лену за ноги. Даже наоборот, потакали ей, играя в её святость. А она, носимая, из стороны в сторону делами милосердия, благочестия, аскетизма, а на самом деле – своей растущей тревогой и одиночеством – Лена все больше изнуряла себя и всё меньше понимала.

Цветочки. Камушки. Перышки. Тряпичные мишки…

- Лена, до свидания! С Богом! Прости, если я была резка, просто ты важна для меня, понимаешь?

- Ничего. Иди. Иди. У нас сейчас уборка здания. Я должна буду вымыть полы в отделении.

Я не помню, обнялись мы при прощании или снова нет. Нет, наверное, ведь у руках у меня был мишка.

Мне пишет знакомый из Питера: «Я не верю ни во что, кроме команды Торпедо». Я не знаю, зачем он мне пишет. Зачем я вообще ему нужна со своими юбками, платочками и церковными службами. Но, видно, что-то во мне показалось ему близким, и он добавил меня в друзья и теперь пишет: «От религий одно зло. Все эти террористические акты – все это дело фанатиков». Я ничего ему обычно не отвечаю. Просто выслушиваю. Ему так легче.

Когда из него выходит пар, я в тот день замечаю:

«Все самые лучшие люди, которые встречались в моей жизни – люди верующие. Я не говорю о конкретной религии сейчас. По-настоящему верующий человек спокоен и уравновешен. И обычно дружелюбен к другим».

Неожиданно он соглашается.

Через две недели мне приходит сообщение.

«Лену выписывают. Ей нужна работа. Ей нужен хороший жених. Вся её проблема в том, что она одна».

Человеку тяжело быть одному. Невыносимо. Одиночество душит и губит. Но оно в этом мире неизбежно. Кто-то находит успокоение в Боге, полностью вручая Ему себя. Кто-то создает семью, окружая себя близкими родными людьми. Кто-то уходит от одиночества в дела милосердия. Кто-то ищет утешения в чем-то ином. Даже в грех бегут от боли.

Мой знакомый из Питера пишет о своих похождениях. Пишет вызывающе открыто, любуясь собой. А затем: «Я бы хотел поговорить с Вами… Это деликатный вопрос. Касается религии и людей…».

«Знаете, что – взрываюсь я. – Вам, друг, хорошо бы семью завести и детей. Вы будете прекрасным отцом. И все у Вас станет на свои места.».

Он долго молчит, а потом отвечает:

«Вы – самое обычное быдло как и все остальные. И не лезьте в мою жизнь!»

Странно, но я успокаиваюсь.

Как будто вулкан стих. И я наконец, увидела себя со стороны.

Спасибо ему. Он дернул меня за ноги.