МИнута молчания...

Минута молчания – минута кричания,

но молча кричи, всей душою кричи!

Гляжу я на дедушкины кирзачи,

они шли, месили грязь!

Слышу рыдания

оглохших старух над телами сыновьими,

осипших невест, что успели стать вдовами,

так с праздником, родина! Слёзы утёрли мы.

И нет в нашем мире пронзительней праздника! ,

что землю плакучую выкрасил кровью!

Послушайте, милые! Твердь ярко-красную!

Послушайте, милые! Родину-матушку!

И сколько бы времени с тех пор не минуло,

но дед мой, одетый в шинель мешковатую,

идёт в керзачах в даль идёт соловьиную!

Могила его там, в Орловской губернии.

А керзачи гуталином пропахшие

хранятся в музее.

И звёзды сквозь тернии

виднеются сквозь них! Прошли они пашнями,

лесами прошли да лугами, болотами!

Пусть я не запомню – они путь запомнили.

Так с праздником, родненький!

МАТРЁНЕ ВОЛЬСКОЙ, выведшей детей в тыл

из фашистского окружения

У кого тапочки, у кого босоножки, у кого сандалии.

Дети! Нам долго идти да по лесу, по травам, по гравию.

У Матрёны дорога – щемит внутри.

Идти надо, дети, за нами горит, всё горит,

лютуют фашисты. Людей, как гвоздики, сжигают  в печи.

Гвоздикою – мать. Гвоздиками – дети: все три

дочурки пылают. Кричи же, кричи же, кричи!

Но голос – не пуля.

Но крик – он не камень в ночи.

Фашня, одним словом, зверьё, как набег саранчи.

Горит вся земля. И поэтому, дети, нам в путь,

пока что июль, есть запасы еды и воды.

Матрёна – сама молода: её плечи худы,

она, как ребёнок ещё…

Но война не даёт продохнуть.

Скорее, скорее!

И шли они, шли они, шли,

уставшие ножки дитячьи в грязи и пыли.

Рвались босоножки, сандалии, тапки рвались.

О, сколько детей! Сосчитай. Подари детям жизнь:

три тысячи двести, считай, и ещё двадцать пять,

кто ягоды ел, кто грибы, а кто щавель сухой.

Почти три недели шагали…немного поспать

и снова идти: солнце, небо и ветер лихой.

О, нет ничего пострашней, чем дитя, весь в слезах, на войне,

когда вокруг танки, и как обойти не извне,

а прямо в тылу у врага, слыша чуждую речь,

и, видя гвоздиками, люди горят, из них делают печь,

горят васильками, ромашками да иван-марьей горят.

А вы мне про рай говорите…

Идти через ад! Дети – в ряд.

Деревня Смольки в Городце приютила детей.

А дальше – ни шагу! Они не дойдут. Так слабы…

их мучает жажда. Стелите скорее постель,

несите одежду, несите питьё и хлебы!

Матрёна Исаевна Вольская – платье из льна

на солнце всё выцвело, белый горошек поблёк,

беременна сыном она, она сыном полна.

Но всё же детей привела. И спасла! Ваня, Вася, Витёк,

Мария, Ирина – о, сколько здесь русских имён,

три тысячи двести ещё двадцать пять Тань, Алён.

Детей, словно песен, детей, как советских знамён.

Не ради наград и не ради тщеславья, о, нет,

а истины ради и высшего духа, чей свет

гвоздики, гвоздики – их много, их целый букет,

в Смольки, в Городецкий район, на одну из планет.

- Смотрите, смотрите, они вырастают. Они

из этих ромашек да из васильков и гвоздик.

Одно только помню: шаги я детей вдоль стерни,

ещё из лазури и солнца Победы пресветлейший лик.

***

***

Что ещё впишу я им в помянник?

А из угощений – сладкий манник,

а из слёз – кукушкины в полях…

Что за жизнь безмужняя устало

у моих прабабок протекала,

как песок сквозь пальцы, как земля?

Вот смотрю: на месте чайник, чашки,

наш сервиз фарфоровый домашний,

вот из этой

пил мой прадед чай.

После был штыком насквозь, как есть он

проткнут. По каким мне весям

так вписать в помянник, как вскричать!

Ввыть!

Ввопить!

Ещё сложней и горше

дед второй, что по отцу, был ранен в Польше.

Не любовью их люблю, а чем-то больше

нутряным,

 спинным! Как по ночам

мама, помню, всё лицо – в подушку,

плакала, мою наполнив душу

рвением. И вечно рвусь я в бой.

Чем-то бОльшим я люблю, чем вся любовь.

…Дочь и внуки – будем все садиться

на авто. Поедем к обелиску.

Пусть не наши там лежат, а всё ж свои,

пусть не наша в небе птичья стая.

Я читаю списки.

Я читаю.

Александр. Иваныч. Михаил.

Виктор. Дмитрий. Списки, списки, списки.

Не могу никак остановиться,

ну, когда ж смертям придёт конец?

Будут после ордена, медали!

Что-то важное мы всем им не додали,

дедам, прадедам, всем им, тебе, отец!

Что-то важное. Оно главней, нужнее,

больше, чем любовь и боль больнее.

…Из меня плохой сегодня чтец!

За графой ещё графа, колонка,

не хочу, чтобы рвалось, где тонко,

не хочу: осколок, меч, свинец.

Лучше чай. Из чашек, белых, звонких,

доставай семейный наш сервиз.

И держись, держись, держись, держись,

недожитую за них живу я жизнь!

***

Устами по моей беззащитной шее,

пальцами по моим ключицам…

Это было в войну. Я роман пишу. Холодеют

даже фразы, как будто была очевидцем.

Это просто роман. Фразы, буквы – не больше.

Про любовь на войне. И в глазах, в сердце – искры!

«Навсегда, о запомни, писатель, фашисты –

это, значит, фашисты. Убей меня в Польше!

Я, когда засыпаю, одно только вижу,

как любил он меня мой любимый. Стара я,

прожила без него жизнь свою. А он – ближе

даже в топке сожжённый, он пел, умирая.

Мне сейчас до него, словно бы до Сатурна.

Говорили: вот пепел, вот прах, а вот урна.

Говорили, что модно сейчас оправданье.

Ибо «прошлое – в прошлом, прощенье, прощанье…»

А любимый мой. Он всё молчит и молчит он.

За него говорить буду я! Слов избыток

в моём горле клокочет и рвёт мои гланды,

вырывает уста. Только нежности свиток

там, в груди у меня. Нету с памятью слада.

Чай простой да с малиной. Там быт коммунальный.

Я хочу, чтоб оттуда, неважно, но чтоб ты

даже старой мне, сморщенной, в тапках банальных,

некомпьютерной, полуслепой, нереальной,

в этом старом халате, изношенной кофте,

чтобы слал ты сердечки, зарытый в Европе…

А у нас в центре города высится стела

всем погибшим. Ты Бронзовым смотришь солдатом.

Это значит, вернулся ты. Бронзовым телом

это значит воскрес ты, убитый когда-то

в сорок пятом.

Да, я старая. Но всем посмевшим, посмевшим

поголовно оправдывающим фашизмы,

встань с полей, кто полёг, моей лучшей отчизны,

встань с земель, встань с небес, с марсов, лун почерневших!

Да – за горло Андруса Ансипа – эстонца,

ибо крест, что эсесовский аспида тянет.

Ты любимого сжёг моего. Я без солнца

жизнь свою прожила. Ты побудь в моей ране.

Провались в её бездну! В костры её, печи!

С каждым часом мой жар огнестойче и крепче!»

Эпилогом романа звучало бы слово

всех, кто будет оправдывать снова и снова,

всех, кто свастику будет примеривать к телу,

приравнять их в преступникам и ко зверюгам

и Нюрнбергским судить трибуналом по делу,

гитрелюгов.

А иначе так скоро мы всех оправдаем,

либералы помогут, примкнувшие с краю.

Мой народ, не сдавайся! Так бы эпилогом

я закончила книгу небеснейшим слогом.