На стране далече (Начало)

Глава 1. БЕЗДНА

Тоня сидела у иллюминатора и смотрела на небо. Синее бездонное небо. Сверху. Снизу. Вокруг. Бездонность манила и одновременно тревожила душу. Она затягивала Тонин взгляд, и растворяла в себе мысли, чувства и всё бытие девушки. Словно кроме этого бескрайнего неба ничего и нет. Ничего и не было. И никогда, никогда уже не будет.

И как-то больно-сладко щекотала внутри уверенность, случись что сейчас с самолетом, Тоня даже не испугается, не поведет бровью, а просто — закроет глаза и соединится с этим небом.

Отчего-то вспомнились слова профессора по урбанистике. Он рассуждал: «Вот Вы стоите на краю платформы в метро, поезд приближается, а Вы смотрите на пути — и Вас начинает затягивать, затягивать, хочется подойти поближе, ещё ближе, спрыгнуть, наконец… Так чувствует себя самоубийца на крыше дома. Бездна тянет. Человеку тяжело противостоять. Порой невозможно…». Профессор был уже седой, с проплешиной на голове и серыми мутнеющими глазами. В его монотонном голосе нельзя было различить и долю улыбки, но что-то в постановке губ всегда выдавало иронию. С такой добродушной иронией умные взрослые смотрят на несмышленых детей. «Мы с Вами здесь учимся строить города, правильно их проектировать — продолжал он. — Мы хотим, чтобы человеку в городе было удобно, или, если хотите, комфортабельно. Физически, интеллектуально, социально. Потому урбанистика в какой-то мере основана на изучении психологии человека. Только вот мы забываем одно — город, каким бы хорошим, современным, усовершенствованным он не был, город разрушает психику…»

Почему она вспомнила эти слова? Тоня встряхнула головой. Ах, да… Бездна.

Перед тем, как сесть в самолёт, Тоне казалось она стоит перед открытым люком вертолета, готовая к прыжку. Ей страшно, но всё уже решено, назад возврата нет. Руки скрещены на груди. За спиной уложенный купол парашюта. Впереди — 2-3 минуты захватывающего полета и приземление.

Её жизнь, та, солнечная, свободная, американская жизнь, закончилась. Все точки поставлены. Все мосты сожжены. А новая, российская жизнь, которую она три года назад оставила и уже успела забыть, эта жизнь, еще не началась.

А сейчас — рейс Нью-Йорк — Москва, девять напряженных, медленных часов в небе, а по сути — одно мгновение, это был миг её невесомости. И какого-то абсолюта. Ничего уже не держало её. Ничего еще не связывало… Она спрыгнула. Она летит. В этом бездонном синем небе.

«Пристегните ремни» — зажглась лампочка. И мягкий голос пилота объявил, что самолет начинает снижение на посадку.

Всё. — подумала Тоня. — Вот и всё.

Точка невозврата пройдена. Прыжок сделан. Остаются последние метры высоты. Больно ли будет столкновение с землей?

Глава 2. ДОЖДЬ

Москва встретила Тоню дождем. Он бил по иллюминатору, растекаясь и дробя мир за стеклом.

Хорошо возвращаться в дождь. — подумала Тоня — хорошо возвращаться...

И пока остальные пассажиры вскакивали со своих мест, приводили себя в порядок, укладывали в сумочки вещи, и проверяли, ничего ли они не забыли, Тоня неподвижно сидела и смотрела на дождь, похожий на слезы. Ей не хотелось торопиться.

Наконец, и Тоня зашагала некрепкими от долгого перелёта ногами по вестибюлю аэробуса. «Спасибо!» сказала она приветливым стюардессе и стюарду, они по-американски кивали, широко оголив белые зубы. You are welcome! Have a good day. Последние в её жизни американцы. Прощайте!

Трап. Длинный коридор. Снующие люди.

На земле сразу дыхнуло новой реальностью. Убаюкивающий тон английского языка сменился резковатым русским. С лиц стерлись улыбки и доброжелательность. И почти у всех на лбу нарисовалась деловитость или озабоченность.

Тоня машинально подобрала свой багаж, прошла контроль, вышла на улицу. Поежилась от налетевшего ветра. Забралась в первое подъехавшее к ней такси и назвала мамин адрес. Домой!

В такси пахло свежемолотым кофе, и водитель, внимательно взглянув на девушку в стекло дальнего вида, завел машину.

Тоня любила кофе, и его терпкий аромат обрадовал девушку, словно добрый друг. Рядом с таксистом стоял картонный стаканчик с надписью «Макдоналдс». Она улыбнулась. В этом такси Россия была ещё немножко Америкой.

Она устроилась поудобнее и лбом прижалась к прохладному стеклу. За окном замелькали машины, улицы, дороги, снующие по городу люди.

С жадностью, превозмогая накатившую усталость, Тоня впитывала в себя этот город.

Три года назад она тоже ехала в такси. Это был июнь. Пышные кроны деревьев, развивающиеся платья женщин. Солнечный день. Она ехала в аэропорт с волнующим предвкушением нового, неведомого этапа в своей жизни. И Москва провожала её с легкостью.

Сегодня шёл дождь. Мартовский изнуряющий дождь. Деревья стояли голые, с откусанными кронами, словно кто-то решил, что ничему живому в городе нельзя расти ввысь. Блеклые многоэтажки, огромные коробкообразные торговые центры, назойливые вывески, всепроникающая реклама брали вверх над природой и обитателями. Люди шли под зонтами понурые, в черно-серых одеждах. И лишь изредка ярким пятном всплывал красный шарф или оранжевое пальтецо.

Тоня узнавала и не узнавала свою родную Москву. Радовалась и пугалась этой встрече. То ли из-за дождя, то ли из-за весенней переменчивости, то ли из-за усталости девушки, город казался серым, безразличным, и холодным. Тоня, морща лоб, пыталась разглядеть за фасадами глубину. Но глубина ускользала, размывалась холодным дождём, блёкла. Святая Русь, манившая за границей, сейчас казалась жалкой старухой на паперти… Было больно и тоскливо. И щемило в груди: может, рано она возвращается? Может, зря? Что, что, что её здесь ждёт? И ждёт ли вообще что-то?

Тоня закрыла глаза.

ГЛАВА 3. ПРЕДЛОЖЕНИЕ

— Слушай, а выходи за меня замуж!

Они сидели напротив друг друга в маленькой кофейне. Между ними круглый белый стол и две чашки чёрного кофе.

— Нет, я серьезно, давай распишемся. Мне говорили, в Америке это сделать очень просто. А главное — быстро.

Он откинулся на спинку стула, словно хозяин, любующийся своей щедростью. Ему хотелось закурить, и медленно и широко выдохнуть дым из груди, но папирос в кармане брюк не оказалось, и он раздраженно теребил зажигалку между пальцами.

Странное дело, Тоня совсем не удивилась его словам. Она лишь озадаченно подняла глаза и посмотрела на него. Лет сорок пять. На макушке уже редеют рыжеватые волосы. Мелкие черты лица. Щуплая фигура. И глаза, серые, острые. Колючие глаза.

Они встретились утром возле башни с часами. Кто-то на кампусе сказал Тоне, что нужно помочь одному русскому, Борису, оформить документы. В джинсах и желтой футболке, он ничем внешне не отличался от американцев, однако Тоня сразу поняла — он и есть Борис. В Америке Тоня встречала разных русских. Русских, подчеркивающих свою русскость. Русских, пытающихся слиться с другими американцами. Русских, недавно приехавших в штаты, и уже ассимилировавшихся русских. Старых русских-интеллигентов. Новых русских либералов. Русских-романтиков и русских-дельцов. Кажется, Борис был из последней категории. И на его лбу складкой лежала напряженная деловитость.

Он оказался словоохотливым. И говорил всю дорогу до административного здания, сразу перейдя на ты. Он рассказывал о своей жизни, о скитаниях, о планах. Ругал современную американскую бюрократию и вспоминал свои юношеские годы в СССР.

Было уже далеко за полдень, когда они закончили с бумагами, и зашли в эту кофейню. На обед в студенческую столовую Тоня уже опоздала.

— Ну что, распишемся? — нетерпеливо повторил Борис.

— А зачем? — спросила Тоня.

Он ухмыльнулся.

— Как зачем? Я — политический дезертир. Америка предоставила мне убежище. Фактически у меня уже есть гражданство. Ты — выйдешь за меня замуж, и сразу получишь Грин кард. Тебе не надо будет возвращаться в Россию.

Он говорил громко, деловито жестикулируя. Посетители оглядывались на русскую речь, но не понимали. И ему нравилось это преимущество беседы иностранцев.

— А ты в свою очередь поможешь мне. Я совсем не знаю языка, а ты — знаешь. Ну, это будет фиктивный брак. Мы просто поможем друг другу. А, наладиться всё — так можно и по-настоящему, семьей, жить.

Так это сделка! Конечно же. Тоне захотелось рассмеяться, встать и уйти, но она осталась сидеть на месте.

— Нет. — наконец, проговорила она.

— Чего нет?

— Спасибо, Борис, но я не хочу так…

— Как?

— Мне не нужен фиктивный брак, чтобы остаться в этой стране, Борис. Я могу продлить студенческую визу. Я могу найти работу и получить рабочую визу. Но… я просто хочу вернуться на родину.

— Ты что глупая что ли… — вскричал Борис. — Какая родина? Что ты там будешь делать?

Тоня пожала плечами. Перевела взгляд на остывающее кофе. И почувствовала усталость.

— Тебя кто-то там ждёт что ли…

— Мама.

— Мама! — Борис начинал злиться. — Мать твоя, небось, мечтает, что ты тут осядешь, и её к себе вызовешь. А ты вернешься, и что?

Тоня пожала плечами и вспомнила:

— Вы же говорили, у Вас жена, рассказывали, как это прекрасно взять новорожденного сына в руки…

Он оскалился.

— Да шут с женой! Я бежал из России сразу после путча, в девяносто первом году. Сначала в Израиль, потом в Германии жил, в Европе…. Жена была. ТАМ осталась. Она не ждёт меня больше. Я вообще не знаю про неё ничего. А сын… Сколько ему сейчас? Уже взрослый… Что ему до меня. А мне до него? Это была другая жизнь, понимаешь?! — он почти кричал. — А здесь, здесь, я надеюсь, осяду. Америка — прекрасная страна. Страна возможностей. А там — там нищета, глупость, мрак…

Внезапно его голос сник. Он снова вопросительно взглянул на неё.

Тоня покачала головой.

— Как хочешь. — буркнул Борис. — Пожалеешь потом.

Кофе остыл. Стал горьким и невкусным.

Обратную дорогу до кампуса они шли молча.

Тоня заметила, что Борис ниже её почти на голову. Худой, высохший. Что-то вроде жалости шевельнулось внутри. Но не теплой русской жалости — отголоска любви, не жалости — сочувствия, когда ты можешь понять и попытаться понести бремя другого, нет. Просто больно укололо, резануло по душе: этот человек, что идёт рядом, есть в нём что-то ветхозаветное — каинова печать — без корней, без тепла, без поддержки, без веры и доверия, он осуждён вечно скитаться, не находя себе в этом мире нигде места.

В тот вечер она достала свои чемоданы. Надо было собираться, пока она была ещё в состоянии вернуться на родину.

Глава 4. ДОМ.

За те годы, что они не виделись, Тоня отвыкла от мамы. Она жила в студенческом городке, в мире, в котором выросшие дети предоставлены сами себе. И хотя Тоня очень скучала по матери, часто ей звонила и переписывалась по скайпу, сейчас, сидя за столом напротив неё, Тоне хотелось побыстрее остаться одной в своей комнате.

Мама постарела, и стрижка, которую она, видимо, сделала к приезду заграничной дочери, ей не шла. Она суетилась на кухне, пряча за заботой своё смущение. Её любовь, не умея вылиться в открытом разговоре по душам, выражалась в желании накормить, побаловать дочку. Тоне же не хотелось есть. И она сидела, ковыряясь вилкой в тарелке. В квартире, за три года её отсутствия сжавшейся до метровой клети, Тоне не хватало пространства, ей не хватало воздуха. Она ощущала себя Алисой внезапно выросшей и не умещающейся в комнате. Хотелось открыть все окна и двери.

Её мысли беспорядочно кружились в голове. Она вспоминала. Но воспоминания казались какими-то обрывочными, словно кусочки из мозаики. Это оклиматизация, разница во времени. Всё пройдёт. Надо спать.

— Мама, прости, я очень устала… Можно, я пойду. Потом ещё посидим, поговорим с тобою…

В комнате была открыта дверь на балкон, и белые занавески играли с ветром. Пахло свежестью и детством. Тут всё было как раньше. Её стол, стул, диван, книги… Всё застыло точно так, как в день её отъезда. «Словно этих трех лет никогда и не было». — мелькнула мысль.

Когда мама провожала Тоню в аэропорт, та плакала. Она говорила: «Тоня, ты уедешь, что я буду делать?» Тоня с эготизмом ребёнка отмахивалась: «Мама, у тебя всё будет хорошо!». Мать вздыхала. «Ну, хочешь, я останусь?» — спрашивала Тоня, зная ответ матери. «Нет, нет, поезжай…» Объявили Тонин рейс. «До свидания, мамочка!» Тоня поцеловала в щеку мать и ушла, не оборачиваясь, чтобы не делать ещё больнее. А мама долго стояла и смотрела вслед дочери. Тоня, честно говоря, забыла про то прощание, увлеченная новой жизнью. А вот теперь, глядя на старенькие обои, на своё детское фото в рамочке на стене, на запыленные иконы в красном углу, она всё это вспомнила и спрашивала саму себя: как мать тут жила? Чем она жила? Ведь эти три года не застыли же для матери, что-то ведь происходило и здесь?

Но эта комната, эти нетронутые вещи — они словно отвечали Тони: «Тоня, как и раньше, мама жила тобой!» Кольнуло в груди: значит, не прав Борис, значит, мама, мама ждала Тоню. Верила, надеялась — вернется дочь, потому всё и сберегла здесь, ничего не поменяла.

Тоня открыла шкаф и достала своё старое домашнее платье. Родное, оно уже поблекло от времени, растянулось, но также пахло чистотой детства и юности. Тоня облачилась в платье и легла на диван поверх покрывала.

Глава 5. ЗВОНОК.

— Тоня, тебя к телефону! — разбудил её мягкий голос матери.

Девушка открыла глаза, не понимая, где она, и на каком языке ей с ней разговаривают.

— Мужской голос! — добавила мать и подняла брови.

«Сеня!» — догадалась Тоня.

Она встала с кровати. За окном уже стемнело. Посмотрела на часы. Восемь тридцать. Скорее всего, это еще вечер вчерашнего дня.

— Хэллоу! — дыхнула в трубку по привычке.

— Алло!

Да, это Сеня.

— Прилетела?

— Да, я дома.

— Всё хорошо?

— Хорошо. Сплю.

— Я тебя разбудил?

— Нет… Ничего.

— Прости. Просто я подумал, что ты уже дома.

— Я дома.

— Я позвоню завтра.

— Окей.

— Чего?

— Хорошо.

— Спокойной ночи!

Тоня положила трубку.

Сенька….Сенька — друг. Она улыбнулась. Темнота комнату обнимала, грела. Тихонько мигал огонек лампады, приковывая к себе взгляд.

С Сеней они учились в одном институте, только на разных курсах и факультетах, и не особо знали друг друга. Уже в Америке, этой зимой, они случайно пересеклись в какой-то социальной сети. Оказалось, у них много общего. Подружились.

После окончания ВУЗа, как и Тоне, ему предлагали магистратуру за рубежом, но он отказался.

— Почему, Сеня?

— А зачем? Мне и тут хорошо!

Он закончил аспирантуру в Москве и пошёл работать.

В свободное время Сенька фотографировал храмы, и это у него здорово получалось. Особенно нравилось Тоне смотреть на фотографии сельских церквей. Эти церкви тянули её в Россию, наверное, больше всего. И Сеня делал новые и новые фото.

— Русский человек должен жить в России. — говорил он.

Эти слова напоминали Тоню её учительницу русского языка и литературы Надежду Васильевну.

В девятом классе несколько человек из их класса ездили с семьей баптистов, проживавших в России с миссией, на каникулы в Калифорнию. Они вернулись, и потом перед одноклассниками и учителями делали доклад о своём путешествии, показывая слайды. Они рассказывали, как здорово в Америке, как весело и замечательно там живут люди. И что быт в США превосходит наш, русский быт. В Америке удобнее, комфортнее и, пожалуй, лучше… Надежда Васильевна слушала, слушала, а в конце всех выступлений, встала со своего места и сказала:

— Друзья мои, мне грустно! Да, Вы отлично провели время. И Америка — прекрасная страна. Но … Вы же русские…. А, кажется, готовы продать свою страну за американскую жвачку и голубые джинсы. Меня очень огорчает, что НИКТО, никто из Вас не сказал: «Спасибо за тот опыт, но я рад, что вернулся к себе на родину. Это мой дом — Россия. И другого дома мне не нужно.»

После слов учительницы все присутствующие притихли. Кто-то из учителей, не вставая с места, буркнул: «Не будьте слишком строги, Надежда Васильевна, это же дети, что плохого, что они отдохнули…»

И вроде замялось, забылось, и улеглось в памяти.

А после того, уже давнего разговора с Сеней выплыло. И стало казаться, прав Сеня, и права была учительница. Чтобы остаться русским, надо жить в России.

Но эта правота дается только очень смелым и очень свободным людям… Или же безрассудным.

(Продолжение следует...)