Из страны далече (полный вариант)

Глава 1. БЕЗДНА

Тоня сидела у иллюминатора и смотрела на небо. Синее бездонное небо. Сверху. Снизу. Вокруг. Бездонность манила и одновременно тревожила душу. Она затягивала Тонин взгляд, и растворяла в себе мысли, чувства и всё бытие девушки. Словно кроме этого бескрайнего неба ничего и нет. Ничего и не было. И никогда, никогда уже не будет.

И как-то больно-сладко щекотала внутри уверенность, случись, что сейчас с самолетом, Тоня даже не испугается, не поведет бровью, а просто —  закроет глаза и соединится с этим небом.

Отчего-то вспомнились слова профессора по урбанистике. Он рассуждал: «Вот Вы стоите на краю платформы в метро, поезд приближается, а Вы смотрите на пути — и Вас начинает затягивать, затягивать, хочется подойти поближе, ещё ближе, спрыгнуть, наконец… Так чувствует себя самоубийца на крыше дома. Бездна тянет. Человеку тяжело противостоять. Порой невозможно…». Профессор был уже седой, с проплешиной на голове и серыми мутнеющими глазами. В его монотонном голосе нельзя было различить и долю улыбки, но что-то в постановке губ всегда выдавало иронию. С такой добродушной иронией умные взрослые смотрят на несмышленых детей. «Мы с Вами здесь учимся строить города, правильно их проектировать — продолжал он. — Мы хотим, чтобы человеку в городе было удобно, или, если хотите, комфортабельно. Физически, интеллектуально, социально. Потому урбанистика в какой-то мере основана на изучении психологии человека. Только вот мы забываем одно — город, каким бы хорошим, современным, усовершенствованным он не был, город разрушает психику…»

Почему она вспомнила эти слова? Тоня встряхнула головой. Ах, да… Бездна.

Перед тем, как сесть в самолёт, Тоне казалось она стоит перед открытым люком вертолета, готовая к прыжку. Ей страшно, но всё уже решено, назад возврата нет. Руки скрещены на груди. За спиной уложенный купол парашюта. Впереди — 2-3 минуты захватывающего полета и приземление.

Её жизнь, та, солнечная, свободная, американская жизнь, закончилась. Все точки поставлены. Все мосты сожжены. А новая, российская жизнь, которую она три года назад оставила и уже успела забыть, эта жизнь, еще не началась.

А сейчас — рейс Нью-Йорк — Москва, девять напряженных, медленных часов в небе, а по сути — одно мгновение, это был миг её невесомости. И какого-то абсолюта. Ничего уже не держало её. Ничего еще не связывало… Она спрыгнула. Она летит. В этом бездонном синем небе.

«Пристегните ремни» — зажглась лампочка. И мягкий голос пилота объявил, что самолет начинает снижение на посадку.

Всё. — подумала Тоня. — Вот и всё.

Точка невозврата пройдена. Прыжок сделан. Остаются последние метры высоты. Больно ли будет столкновение с землей?

Глава 2. ДОЖДЬ

Москва встретила Тоню дождем. Он бил по иллюминатору, растекаясь и дробя мир за стеклом.

Хорошо возвращаться в дождь. — подумала Тоня — хорошо возвращаться...

И пока остальные пассажиры вскакивали со своих мест, приводили себя в порядок, укладывали в сумочки вещи, и проверяли, ничего ли они не забыли, Тоня неподвижно сидела и смотрела на дождь, похожий на слезы. Ей не хотелось торопиться.

Наконец, и Тоня зашагала некрепкими от долгого перелёта ногами по вестибюлю аэробуса. «Спасибо!» сказала она приветливым стюардессе и стюарду, они по-американски кивали, широко оголив белые зубы. You are welcome! Have a good day. Последние в её жизни американцы. Прощайте!

Трап. Длинный коридор. Снующие люди.

На земле сразу дыхнуло новой  реальностью. Убаюкивающий тон английского языка сменился резковатым русским. С лиц стерлись улыбки и доброжелательность. И почти у всех на лбу нарисовалась деловитость или озабоченность.

Тоня машинально подобрала свой багаж, прошла контроль, вышла на улицу. Поежилась от налетевшего ветра. Забралась в первое подъехавшее к ней такси и назвала мамин адрес. Домой!

В такси пахло свежемолотым кофе, и водитель, внимательно взглянув на девушку в стекло дальнего вида, завел машину.

Тоня любила кофе, и его терпкий аромат обрадовал девушку, словно добрый друг. Рядом с таксистом стоял картонный стаканчик с надписью «Макдоналдс». Она улыбнулась. В этом такси Россия была ещё немножко Америкой.

Она устроилась поудобнее и лбом прижалась к прохладному стеклу. За окном замелькали машины, улицы, дороги, снующие по городу люди.

С жадностью, превозмогая накатившую усталость, Тоня впитывала в себя этот город.

Три года назад она тоже ехала в такси. Это был июнь. Пышные кроны деревьев, развивающиеся платья женщин. Солнечный день. Она ехала в аэропорт с волнующим предвкушением нового, неведомого этапа в своей жизни. И Москва провожала её с легкостью.

Сегодня шёл дождь. Мартовский изнуряющий дождь. Деревья стояли голые, с откусанными кронами, словно кто-то решил, что ничему живому в городе нельзя расти ввысь. Блеклые многоэтажки, огромные коробкообразные торговые центры, назойливые вывески, всепроникающая реклама брали вверх над природой и обитателями. Люди шли под зонтами понурые, в черно-серых одеждах. И лишь изредка ярким пятном всплывал красный шарф или оранжевое пальтецо.

 Тоня узнавала и не узнавала свою родную Москву. Радовалась и пугалась этой встрече. То ли из-за дождя, то ли из-за весенней переменчивости, то ли из-за усталости девушки, город казался серым, безразличным, и холодным. Тоня, морща лоб, пыталась разглядеть за фасадами глубину. Но глубина ускользала, размывалась холодным дождём, блёкла. Святая Русь, манившая за границей, сейчас казалась жалкой старухой на паперти… Было больно и тоскливо. И щемило в груди: может, рано она возвращается? Может, зря? Что, что, что её здесь ждёт? И ждёт ли вообще что-то?

Тоня закрыла глаза.

Глава 3. ПРЕДЛОЖЕНИЕ

 — Слушай, а выходи за меня замуж!

Они сидели напротив друг друга в маленькой кофейне. Между ними круглый белый стол и две чашки чёрного кофе.

— Нет, я серьезно, давай распишемся. Мне говорили, в Америке это сделать очень просто. А главное — быстро.

Он откинулся на спинку стула, словно хозяин, любующийся своей щедростью. Ему хотелось закурить, и медленно и широко выдохнуть дым из груди, но папирос в кармане брюк не оказалось, и он раздраженно теребил зажигалку между пальцами.

Странное дело, Тоня совсем не удивилась его словам. Она лишь озадаченно подняла глаза и посмотрела на него. Лет сорок пять. На макушке уже редеют рыжеватые волосы. Мелкие черты лица. Щуплая фигура. И глаза, серые, острые. Колючие глаза.

Они встретились утром возле башни с часами. Кто-то на  кампусе сказал Тоне, что нужно помочь одному русскому, Борису, оформить документы. В джинсах и желтой футболке, он ничем внешне не отличался от американцев, однако Тоня сразу поняла — он и есть Борис. В Америке Тоня встречала разных русских. Русских, подчеркивающих свою русскость. Русских, пытающихся слиться с другими американцами. Русских, недавно приехавших в штаты, и уже ассимилировавшихся русских. Старых русских-интеллигентов. Новых русских либералов. Русских-романтиков и русских-дельцов. Кажется, Борис был из последней категории. И на его лбу складкой лежала напряженная деловитость.

Он оказался словоохотливым. И говорил всю дорогу до административного здания, сразу перейдя на ты. Он рассказывал о своей жизни, о скитаниях, о планах. Ругал современную американскую бюрократию и вспоминал свои юношеские годы в СССР.

Было уже далеко за полдень, когда они закончили с бумагами, и зашли в эту кофейню. На обед в студенческую столовую Тоня уже опоздала.

— Ну что, распишемся? — нетерпеливо повторил Борис.

— А зачем? — спросила Тоня.

Он ухмыльнулся.

— Как зачем? Я — политический дезертир. Америка предоставила мне убежище. Фактически у меня уже есть гражданство. Ты — выйдешь за меня замуж, и сразу получишь Грин кард. Тебе не надо будет возвращаться в Россию.

Он говорил громко, деловито жестикулируя. Посетители оглядывались на русскую речь, но не понимали. И ему нравилось это преимущество беседы иностранцев.

— А ты в свою очередь поможешь мне. Я совсем не знаю языка, а ты — знаешь. Ну, это будет фиктивный брак. Мы просто поможем друг другу. А, наладиться всё — так можно и по-настоящему, семьей, жить.

Так это сделка! Конечно же. Тоне захотелось рассмеяться, встать и уйти, но она осталась сидеть на месте.

— Нет. — наконец, проговорила она.

— Чего нет?

 — Спасибо, Борис, но я не хочу так…

— Как?

— Мне не нужен фиктивный брак, чтобы остаться в этой стране, Борис. Я могу продлить студенческую визу. Я могу найти работу и получить рабочую визу.  Но… я просто хочу вернуться на родину.

— Ты что глупая что ли… — вскричал Борис. — Какая родина? Что ты там будешь делать?

Тоня пожала плечами. Перевела взгляд на остывающее кофе. И почувствовала усталость.

— Тебя кто-то там ждёт что ли…

— Мама.

— Мама! — Борис начинал злиться. — Мать твоя, небось, мечтает, что ты тут осядешь, и её к себе вызовешь. А ты вернешься, и что?

Тоня пожала плечами и вспомнила:

— Вы же говорили, у Вас жена, рассказывали, как это прекрасно взять новорожденного сына в руки…

Он оскалился.

— Да шут с женой! Я бежал из России сразу после путча, в девяносто первом году. Сначала в Израиль, потом в Германии жил, в Европе…. Жена была. ТАМ осталась. Она не ждёт меня больше. Я вообще не знаю про неё ничего. А сын… Сколько ему сейчас? Уже взрослый… Что ему до меня. А мне до него? Это была другая жизнь, понимаешь?! — он почти кричал. — А здесь, здесь, я надеюсь, осяду. Америка — прекрасная страна. Страна возможностей. А там — там нищета, глупость, мрак…

Внезапно его голос сник. Он снова вопросительно взглянул на неё.

Тоня покачала головой.

— Как хочешь. — буркнул Борис. — Пожалеешь потом.

Кофе остыл. Стал горьким и невкусным.

Обратную дорогу до кампуса они шли молча.

Тоня заметила, что Борис ниже её почти на голову. Худой, высохший. Что-то вроде жалости шевельнулось внутри. Но не теплой русской жалости — отголоска любви, не жалости — сочувствия, когда ты можешь понять и попытаться понести бремя другого, нет. Просто больно укололо, резануло по душе: этот человек, что идёт рядом, есть в нём что-то ветхозаветное — каинова печать — без корней, без тепла, без поддержки, без веры и доверия, он  осуждён вечно скитаться, не находя себе в этом мире нигде места.

В тот вечер она достала свои чемоданы. Надо было собираться, пока она была ещё в состоянии вернуться на родину.

Глава 4. ДОМ.

За  те годы, что они не виделись, Тоня отвыкла от мамы. Она жила в студенческом городке, в мире, в котором выросшие дети предоставлены сами себе. И хотя Тоня очень скучала по матери, часто ей звонила и переписывалась по скайпу, сейчас, сидя за столом напротив неё, Тоне хотелось побыстрее остаться одной в своей комнате.

Мама постарела, и стрижка, которую она, видимо, сделала к приезду заграничной дочери, ей не шла.  Она суетилась на кухне, пряча за заботой своё смущение. Её любовь, не умея вылиться в открытом разговоре по душам, выражалась в желании накормить, побаловать дочку. Тоне же не хотелось есть. И она сидела, ковыряясь вилкой в тарелке. В квартире, за три года её отсутствия сжавшейся до метровой клети, Тоне не хватало пространства, ей не хватало воздуха. Она ощущала себя Алисой внезапно выросшей и не умещающейся в комнате. Хотелось открыть все окна и двери.

Её мысли беспорядочно кружились в голове. Она вспоминала. Но воспоминания казались какими-то обрывочными, словно кусочки из мозаики. Это оклиматизация, разница во времени. Всё пройдёт. Надо спать.

— Мама, прости, я очень устала… Можно, я пойду. Потом ещё посидим, поговорим с тобою…

В комнате была открыта дверь на балкон, и белые занавески играли с ветром.  Пахло свежестью и детством. Тут всё было как раньше. Её стол, стул, диван, книги…Всё застыло точно так, как в день её отъезда. «Словно этих трех лет никогда и не было». — мелькнула мысль.

Когда мама провожала Тоню в аэропорт, та плакала. Она говорила: «Тоня, ты уедешь, что я буду делать?» Тоня с эготизмом ребёнка отмахивалась: «Мама, у тебя всё будет хорошо!». Мать вздыхала. «Ну, хочешь, я останусь?» — спрашивала Тоня, зная ответ матери. «Нет, нет, поезжай…» Объявили Тонин рейс. «До свидания, мамочка!» Тоня поцеловала в щеку мать и ушла, не оборачиваясь, чтобы не делать ещё больнее. А мама долго стояла и смотрела вслед дочери.  Тоня, честно говоря, забыла про то прощание, увлеченная новой жизнью. А вот теперь, глядя на старенькие обои, на своё детское фото в рамочке на стене, на запыленные иконы в красном углу, она всё это вспомнила и спрашивала саму себя: как мать тут жила? Чем она жила? Ведь эти три года не застыли же для матери, что-то ведь происходило и здесь?

Но эта комната, эти нетронутые вещи — они словно отвечали Тони: «Тоня, как и раньше, мама жила тобой!» Кольнуло в груди: значит, не прав Борис, значит, мама, мама ждала Тоню. Верила, надеялась — вернется дочь, потому всё и сберегла здесь, ничего не поменяла.

Тоня открыла шкаф и достала своё старое домашнее платье. Родное, оно уже поблекло от времени, растянулось, но также пахло чистотой детства и юности. Тоня облачилась в платье и легла на диван поверх покрывала.

Глава 5. ЗВОНОК.

— Тоня, тебя к телефону! — разбудил её мягкий голос матери.

Девушка открыла глаза, не понимая, где она, и на каком языке ей с ней разговаривают.

— Мужской голос! — добавила мать и подняла брови.

«Сеня!» — догадалась Тоня.

Она встала с кровати. За окном уже стемнело. Посмотрела на часы. Восемь тридцать. Скорее всего, это еще вечер вчерашнего дня.

— Хэллоу! — дыхнула в трубку по привычке.

— Алло!

Да, это Сеня.

— Прилетела?

— Да, я дома.

— Всё хорошо?

— Хорошо. Сплю.

— Я тебя разбудил?

— Нет… Ничего.

— Прости. Просто я подумал, что ты уже дома.

— Я дома.

— Я позвоню завтра.

— Окей.

— Чего?

— Хорошо.

— Спокойной ночи!

Тоня положила трубку.

Сенька….Сенька — друг. Она улыбнулась. Темнота комнату обнимала, грела. Тихонько мигал огонек лампады, приковывая к себе взгляд.

С Сеней они учились в одном институте, только на разных курсах и факультетах, и не особо знали друг друга. Уже в Америке, этой зимой, они случайно пересеклись в какой-то социальной сети. Оказалось, у них много общего. Подружились.

После окончания ВУЗа, как и Тоне, ему предлагали магистратуру за рубежом, но он отказался.

— Почему, Сеня?

— А зачем? Мне и тут хорошо!

 Он закончил аспирантуру в Москве и пошёл работать.

В свободное время Сенька фотографировал храмы, и это у него здорово получалось. Особенно нравилось Тоне смотреть на фотографии сельских церквей. Эти церкви тянули её в Россию, наверное, больше всего. И Сеня делал новые и новые фото.

— Русский человек должен жить в России. — говорил он.

Эти слова напоминали Тоню её учительницу русского языка и литературы Надежду Васильевну.

В девятом классе несколько человек из их класса ездили с семьей баптистов, проживавших в России с миссией, на каникулы в Калифорнию. Они вернулись, и потом перед одноклассниками и учителями делали доклад о своём путешествии, показывая слайды. Они рассказывали, как здорово в Америке, как весело и замечательно там живут люди. И что быт в США превосходит наш, русский быт. В Америке удобнее, комфортнее и, пожалуй, лучше… Надежда Васильевна слушала, слушала, а в конце всех выступлений, встала со своего места и сказала:

— Друзья мои, мне грустно! Да, Вы отлично провели время. И Америка — прекрасная страна. Но … Вы же русские…. А, кажется, готовы продать свою страну за американскую жвачку и голубые джинсы.  Меня очень огорчает, что НИКТО, никто из Вас не сказал: «Спасибо за тот опыт, но я рад, что вернулся к себе на родину. Это мой дом — Россия. И другого дома мне не нужно.»

После слов учительницы все присутствующие притихли. Кто-то из учителей, не вставая с места, буркнул: «Не будьте слишком строги, Надежда Васильевна, это же дети, что плохого, что они отдохнули…»

И вроде замялось, забылось, и улеглось в памяти.

А после того, уже давнего разговора с Сеней выплыло. И стало казаться, прав Сеня, и права была учительница. Чтобы остаться русским, надо жить в России.

Но эта правота дается только очень смелым и очень свободным людям… Или же безрассудным.

Глава 6. ХРАМЫ

Утром Тоня проснулась рано, раньше мамы. Она тихонько умылась, причесалась. И, обойдя свои нераспакованные чемоданы, вновь открыла шкаф и достала серую длинную юбку и теплый черный свитер, давно ожидающие её. В коридоре нашла мамин платок. Накинула куртку. И, неслышно закрыв дверь, вышла из дома.

Дождя не было, но небо, серое, хмурое, задумчиво взглянуло на неё.

Тоня побежала между луж в храм.

Уже началась служба. Читались кафизмы. Великопостные часы. Народу было немного — несколько извечных бабушек, незнакомые женщины в черных платках, алтарники.

Служил пожилой священник, которого Тоня раньше никогда здесь не встречала. Отца Валентина не было.

Тоня стояла около подсвечника в уголке храма, пытаясь сосредоточиться на словах кафизмы. Но тщетно. Она ловила себя на мысли, что этот храм — храм, где она делала свои первые церковные шаги, этот храм уже не её дом.  Хотелось тепла, человечной ласки, хотелось радости встречи, но здесь никто не знал её, никто не помнил.

Приходил на ум маленький приход Воскресенской церкви — храм, в который она ходила в Америке. Это была не просто церковь — это была семья. Где все друг друга знали, все заботились друг о друге, помогали. Где все причащались на каждой службе, а после — вместе обедали, делясь друг с другом всем, что произошло за неделю.

Тоня почувствовала одиночество — такое прохладное, щемящее душу чувство, словно звук натянутой струны. По лицу её потекли слезы. И странно, в этих слезах было что-то утешительное, очищающее. Тоня заплакала ещё сильнее, не понимая причины своих слез, но не мешая им вылиться.

Отец Андрей — настоятель Воскресенской церкви был русским. Он эмигрировал в США девятнадцати лет от роду. В Америке пришёл в русскую общину, познакомился с о. Александром Шмеманом, крестился, воцерковился и даже стал священником. Америка — была местом его «первой любви» — местом его встречи с Богом. Его Синаем.

Он говорил Тоне: «Антонина, христианин не имеет своего отечества. Его отечество — Царствие Небесное. Мы — граждане неба, а жить на этой земле можно где угодно. Главное, жить честно, не грешить».

Тоня кивала.

«Поступай после своей аспирантуры в Свято-Владимирскую семинарию. — продолжал отец Андрей. — Да, там молодых женщин тоже принимают, это же Америка! Встретишь хорошего человека, выйдешь замуж…»

Тоня кривила брови.

— Батюшка… Разве туда поступают, чтобы выйти замуж?

— А что в этом плохого? Для женщины очень важно найти подходящего человека, создать семью, родить деток…

Тоня водила плечами.

— Эх, Тоня. — качал головой священник. — Будь осторожна, тому, кто много скитается, очень тяжело остановиться и пустить корни. Сколько тебе лет?

— Двадцать шесть…

— Вот видишь…

— Батюшка, я вернусь в Россию.

— Зачем? — устало спрашивал о. Андрей.

Тоня и сама не знала зачем она вернется. Наверное потому, что если она останется, если встретит человека, создаст семью, даже если её муж тоже будет русским — их дети уже родятся американцами…

Ну и что? Разве американцы плохие люди?

Да, нет, замечательные. Просто не русские они…

Глава 7. ОТЧИЗНА

Когда в человека зарождается любовь к своей отчизне? Когда он начинает осознавать себя как часть народа?

Тонино раннее детство случилось в то время, когда незыблемый СССР уже дал трещину, которая как паутина расходилась в разные стороны, убивая в народе уверенность в своей целостности. В октябрята их принимали у мавзолея. Тоня помнила эту длинную очередь к Ленину, белый свет электрической лампы на его восковом лице, темно-синий костюм. И их, детские немного нервные смешки. Им было страшно в этом месте, страшно подходить к этому, как утверждали взрослые, великому, но уже умершему человеку, которого отчего-то не предали земле. В мавзолее было холодно, и от этого становилось ещё страшнее. Может поэтому, и слова октябрьской клятвы, которые они все повторяли за старшеклассниками-комсомольцами, казались пустыми, умершими, как этот лежащий человек-кукла.

После мавзолея, врезалось в Тонину память, они шли обратно в метро, и в переходе встретили группу иностранцев, и один мальчишка, самый озорной — Ленька Данилов вдруг как крикнет: «Бабл Гам, бабл Гам. Дай-дай!» Иностранцы остановились, стали фотографировать русских детей. Кто-то вытащил жвачку, уже начатую пачку фруктовой жвачки, протянул. Учительница младших классов смялась, побледнела. «Спасибо, не надо, у нас всё есть!» А Ленька жвачку выхватил. И как-то неловко было Тоне от иностранной речи, вспышек фотоаппаратов. А, главное, от этого выклянчивания. А ещё от того, что все дети подбежали к Леньке и с завистью рассматривали содержимое его ладони. Бабл Гам.

СССР рухнул. Пришла Перестройка. Она прокралась и в школу. Мы — свободная страна. Уроки истории стали размыты, нечётки, не хватало ясности. Зато много времени уделялось изучению английского языка. К ним в школу часто приходила семья баптистов-американцев. Это оказались добрые люди, сплоченная многодетная семья. Они давали детям уроки, а на деле — рассказывали об Америке, и о Боге. О своём Боге. «Jesus loves you» — говорили они и дарили детям наклейки, конфеты, красивые тетради.

А потом Тоня узнала, что её лучшая подруга с родителями уезжает в Канаду. Насовсем. «Почему, Никоша?» «Сваливаем отсюда, что здесь делать?». Вероника уехала, и Тоня долго после её отъезда смотрела на окно на одиннадцатом этаже, где очень скоро появились новые занавески и незнакомые люди.

Дети уезжали со своей отчизны в поисках свободы и приволья, как некогда бежал из дома блудный сын. Уехала и Тоня.

Но вдруг, именно в Америке Тоня почувствовала, что она — русская. И именно в Америке она поняла, осознала, выстрадала, что любит свою страну. Она любила родину, как любят мать, которая возможно уже не молода, не так прекрасна, не богата, но мать — родная, выкормившая тебя сосцами, вылепившая душу твою своими просторами, полями, березками, ветрами, согревшая душу бабушками в пестрых платках, с добрыми круглыми лицами, выжженными солнцем и толстыми венами на натруженных руках.

Глава 8. СКИТАНИЯ

Служба закончилась. Прихожане разбрелись кто куда. Тоня в нерешимости постояла в пустом храме и вышла на улицу. Домой идти не хотелось. Робкое весеннее солнце ободряюще глядело свысока.

Звякнул колокольчик. К остановке подъезжал трамвай, и Тоня, поддавшись неопределенному порыву, побежала к вагону.

Есть в трамваях некая притягательность. Эти почти сказочные вагончики скользят по городу, постукивая и побрякивая на своём пути. И отчего-то ужасно уютно сидеть внутри трамвая и смотреть по сторонам.

Трамвайчик нес Тоню по улицам и закоулкам Москвы, вдоль набережной, по мосту, к самому сердцу столицы.

«Батюшка, я унываю. Я унываю, батюшка. Я очень хотела вернуться в Россию. Я вернулась. А сейчас я не знаю, что мне делать. Я бродила вчера по городу… Москва очень изменилась. Сложно это объяснить, понимаете, как будто город стал чужой. Кругом иностранные надписи, евроремонт, и лица… Совсем другие лица. Но не в том суть… Я ходила по городу и не могла найти себе места. Жизнь кругом идет, движется, и всё — мимо, мимо меня.»

Тоня говорила сбивчего, пытаясь пробраться сквозь дебри развившейся в ней тоски.

Накануне она бродила по знакомым и незнакомым улицам Москвы почти до самого вечера. Ей встречались разные храмы, в которых она останавливалась и внутри вглядывалась в иконные лики и в лица прихожан. В какой-то церквушке девушка с короткими волосами сиреневого цвета привлекла взор. Такие девушки-неформалки обычное явление в Америке, здесь же, в России, в православном храме, её вызывающий ежик, непокрытый платком, слишком выделялся. Тоня внимательно смотрела на эту девушку, пытаясь понять, кто она, откуда. Ей захотелось подойти, заговорить с ней. Вдруг девушка подняла свои глаза, скривила рот и выдвинув вперед третий палец правой руки, показала его Тоне. А затем быстро вышла из церкви. Ошарашенная Тоня мотнула головой. Первым порывом было догнать девушку, сказать: «Зачем ты так? Я же не со зла, не с осуждением. Я такая же как ты. Подумаешь платок…» Но в церковном дворе девушки уже не оказалось.

Батюшка внимал её бормотанию, наклонив голову.

«Там, в Америке, Россия казалась мне святой. И чем больше её ругали вокруг — американцы, а чаще сами русские эмигранты, тем сильнее хотелось вернуться. Мне казалось, Россия — престарелая мать, нуждающаяся в помощи. Но в действительности вышло всё не так. Москва уже вовсе не русская. И мы… я, я — ей не нужна. Даже церковь… — Тоня всё больше путалась в словах. — Пронимаете, один священник в Америке говорил, что православие в России сегодня словно покрыто пылью. Ну что мы здесь слишком привязаны к традициям, изжившим себя. Я не поверила ему. Только вчера… я испугалась, а вдруг он прав? Может, мне не надо было возвращаться?» — наконец, заключила она.

Отец Валентин улыбнулся грустными глазами.

— Знаете, Тоня, я очень рад, что Вы возвратились на родину.

И его борода блеснула серебром.

— Конечно, можно жить где угодно — наше место пребывания совсем не играет роли в деле нашего спасения. Вы сделали свой выбор. Вы — вернулись. Это был ведь осознанный выбор. Выбор, скорее основанный на любви. Пусть наивной любви, романтизированной, но всё же. И сейчас Вам придется претерпеть некоторые искушения, чтобы любовь свою утвердить. И ещё, Антонина, нельзя дважды войти в одну реку. Всё меняется. За эти годы изменился этот мир, изменились Вы сами. Вам надо теперь полюбить не выдуманный Вами идеал, а настоящую реальность. Тогда Вы действительно вернетесь из своей Америки в Россию.

Глава 9. НА ПУТИ В ЛАВРУ

Они встретились с Сеней за городом, в Сергиевом Посаде. И долго разговаривали, поднимаясь и опускаясь по холмам этого города. Они шли в Лавру.

— Тебе, Сеня, легче, ты не был нигде за границей. Ты любишь свою страну, потому что не знаешь ничего другого.

— А зачем?

— Что зачем?

— Ну это странная логика… Чтобы понять, что я люблю свою страну, мне не нужно уезжать. Это так же, как мужу, чтобы понять, что он любит свою жену, необязательно изменять ей, верно?

Тоня промолчала, удивленная сравнением.

— Мне кажется, я не нужна своей стране…

— А Америке была нужна?

— Я не знаю. Учиться мне нравилось.

Сеня хмыкнул.

— Понимаешь, все эти гранты — это воровство. Интеллектуальное воровство. Америке ты не интересна, ей нужны твои мозги… Как впрочем и России. Личность человека, его душа цены только Богу, и возможно, некоторым близким людям.

К тому же Москва — это не Россия. — добавил он. — Вот летом съездим с тобой в Тотьму, ты увидишь совсем другую страну.

Они шли молча, каждый раздумывая о своём.

— И что ты сейчас делаешь? — спросил неожиданно Сеня.

— Ничего. — пожала плечами Тоня. — живу дома с мамой.

— Потому и грустишь. — выпалил он. — Знаешь, у нас в храме нужен человек за свечной ящик, хочешь я поговорю, устрою тебя?

Тоня опешила.

— За свечной ящик?

— Ну временно это. Пока ты не найдешь подходящую работу, давай?

Она помедлила, раздумывая.

Это было странно, нелепо и нелогично, получив образование за рубежом, вернуться и устроиться работать в храм. Но порой самые казалось безрассудные решения — единственно верные. И Тоня ответила:

— Хорошо.

 Глава 10. В МЕТРО

В половина седьмого утра метро не слишком людное место, но всё же народ есть. Тоня сидела в уголке вагона и прижимала к ушам наушники. Сеня оставил ей свои записи. Этот руссофил, оказывается, слушал британский рок! Тоня внимала английским философским текстам о бытии человека, и думала о своем.

Прав батюшка Валентин, за эти три года Тоня, действительно, изменилась. Хотела она или нет Америка оставила на ней свой отпечаток. Потихоньку, незаметно для себя Тоня впитала Американскую культуру, понятия и ценности этой страны. И теперь, сидя в московском метро, Тоня чувствовала в себе американскую закваску.

Наверное, самое заметное заключалось в манере одеваться.

Тонины корни уходили в русскую деревню. Её бабушка с дедушкой строили Москву, а потом здесь обосновались. В их семье сохранилось трепетное отношение к городу. «Идти в город» — даже если это означало просто выходить из своей квартиры, чтобы купить хлеба в соседней булочной, воспринималось в семье, как выходить в люди, красиво одеваться, чистить обувь, делать прическу.

Америка, с её непосредственностью, разбила Тонину городскую чванливость. Главное для американца в одежде — это удобство и простота. И хотя и в США встречаются стиляги, чужой одежде никто особого внимания уделять не будет. Ты можешь ходить в чем угодно — это твоё личное дело. Главное, чтобы одежда была чистая. Такая свобода Тоне нравилась, было в ней что-то христианское, непритязательное. И Тоня охотно переняла американскую манеру одеваться просто, почти не гладить белье, носить вещи поношенные. Внешний вид дочери немного коробил Тонину маму. «Что ты как Ксения Петербургская!» — порой восклицала она. Но Тоня лишь улыбалась.

Это ещё один Американский дар — не обращать внимания на пересуды других людей. Возможно Америка запуталась в своём либерализме и плюрализме, и  политкорректность переросла у неё в абсурд, всё это вероятно. Но именно у американцев Тоня научилась уважению к другому, отличному от тебя человеку. Конечно, это уважение еще не было христианской добродетелью неосуждения, но все же довольно близко подходило к нему. Американцы ценили собственную свободу частной жизни, и уважали свободу других.

В наушниках началась новая композиция. Тоня прислушалась. Нахмурилась. Слова песни ранили, будоражили и в тоже время вызывали протест. Это был Моррисси. I have forgiven you Jesus. Она перекрутила песню и прослушала её сначала.

I was a good kid, I wouldn't do you no harm,
I was a nice kid, with a nice paper round
Forgive me any pain, I may have brоught to you,
With God's help I know, I'll always be near to you

But Jesus hurt me,
When he deserted me, but,
For all the desire,
You placed in me when there's nothing I can do with this desire

I was a good kid,
Through hail and snow, I'd go just to moon you,
I carried my heart in my hand
Do you understand,
Do you understand

But Jesus hurt me,
When he deserted me, but, I have forgiven you Jesus
For all of the love,
You placed in me when there's no one I can turn to with this love

Monday — humiliation,
Tuesday — suffocation,
Wednesday — condescension,
Thursday — is pathetic
By Friday life has killed me,
By Friday life has killed me,
Oh pretty one, Oh pretty one

Why did you give me so much desire,
When there is nowhere I can go to offload this desire?
And why did you give me so much love in a loveless world,
When there is no one I can turn to
To unlock all this love?
And why did you stick in self deprecating bones and skin?
Jesus do you hate me?
Why did you stick in self deprecating bones and skin?
Do you hate me?
Do you hate me?
Do you hate me?

Слова песни завораживали, и пугали. Разве Бог может ненавидеть? Разве Он — настолько жесток? Разве Он создает нас, чтобы мучить? Дарует нам что-то, чтобы потом этим же уязвить? Или мы сами, своим неправильным отношением к Его дарам, уязвляем себя?

Тоня вспомнила Сарру.

Глава 11. ЖЕСТОКИЙ БОГ

-Знаешь, Тони, мне кается, что Бог — такой маленький жестокий старик. — поделилась однажды подруга. — Он сидит у меня на плече и смеется надо мной.

Они подружились случайно. Просто часто сталкивались в столовой во время обеда. Обе кучерявые, среднего роста, с карими задумчивыми глазами. Они были похожи как сестры. И Тоня сразу почувствовала, что в Сарре некую родственность. Как и Тоня, Сарра верила в Бога. Верила искренне и горячо. Но Сарра оказалась иудейкой. Она соблюдала шабат, и даже считала шаги, пройденные ею в субботний день.

Однако, вера не мешала их дружбе. Америка научила Тоню, что двое верующих человека разного вероисповедания, если они не фанатики, быстрее друг друга поймут, чем верующий человек и атеист.

Сарра интересовалась православием. Она говорила:

— Тони, я слышала, у Вас в церкви поют псалмы Давида. Я бы хотела как-нибудь прийти к Вам в субботу на Вечерню.

Тони радовалась словам другини. Но храм оказался слишком далеко, и, наверное, лимит положенных шагов у Сарры не позволил девушке проделать этот путь.

— Да, — продолжала Сарра. — Бог сидит у меня на плече и смеется над всем, что я делаю. Потому что я никуда не гожусь.

— Нет, Сарра. — возмущалась Тоня. — Бог не такой. Я не так Бога вижу. Он не будет насмехаться над человеком. Он смотрит на нас. Он жалеет. Ему больно, когда мы грешим. Но Он не смеется над нами, Сарра.

— Ты полагаешь? — задумчиво смотрела Сарра.

Кроме Тони у Сарры был Эдам. Они были с одного потока, и потому казались почти неразлучны. Только Эдам исповедовал католицизм. И Сарра держала его на расстоянии преданного друга. От этого Эдам очень страдал. Им было по двадцать лет.

— Мой брат уехал в Иерусалим. — делилась Сарра с Тоней. — Он ортодоксальный иудей. У нас очень традиционная семья, понимаешь? Однажды и я поеду к нему.

— Почему?

— Это Святой город. Место нашего храма.

В институте, где учились Сарра и Тоня иудаизм процветал, проникая во все сферы студенческой жизни. И даже Тоня на уроке Новейшей литературы была вынуждена прочесть три книги, посвященные холокосту и эмигрирующим евреям. О христианстве же, в этом когда-то католическом учебном заведении, упоминать стало уже неловко.

— Скажи, Сарра, — спросила Тоня. — а ты по национальности еврейка?

Вопрос не очень политкорректен. В Америке такой вопрос задавать не станут. Но Тоня — русская, её можно простить.

— Я — американская еврейка. — ответила Сарра.

Это было необычное сочетание. Впрочем, оно отображало действительность. Америка причудливым образом поглощала различные конфессии, культуры и ценности, вылепливая из различного материала нечто унифицированное, схожее, единое.

Глава 12. МАСТЕРСКАЯ

Работа за свечным ящиком неожиданно увлекла Тоню. Дни потянулись один за другим, и каждый день Антонина проводила в храме. Здесь была своя община, своя обособленная, но довольно сплоченная жизнь. Сны на английском языке ей снились всё реже. Она пообвыкла, успокоилась. сжилась со своим настоящим.

Однажды в переходе Тоня повстречала свою знакомую — иконописцу Лену.

— Из страны делече?

— Давно уже. С начала поста.

— Пойдем к нам в мастерскую пить чай! — позвала Лена.

Это был Тонин выходной, и она охотно согласилась.

— А ты окрепла как-то. — заметила Лена и засмеялась. — Ну в Америке все толстые!

— Вовсе нет! Почему ты так решила? — изумилась Тоня.

— А ты насовсем?

— Да.

— Ну и правильно. Что там делать?

— Да нет. Там хорошо. Там есть хорошие люди. Там церковь…

Но Тоня не стала дальше продолжать, видя, что интерес собеседницы иссяк. Человек слышит только то, что хочет услышать — в этой непреложной истине Тоня не раз убеждалась. Потому она замолчала.

Мастерская, где работала Елена располагалась на территории древнего московского храма. Они перекрестились, зашли в церковь, Лена кивнула церковнице, и открыла незаметную дверь в притворе. По лестнице они поднялись на второй этаж.

В мастерской уже работали несколько человек. Старенькая учитель-иконописец сидела за столом. А рядом у мольберта тонюсенькая девочка-подмастерье выводила кистью рисунок на доске.

Поставили чайник. И пока он закипал в мастерской оживилась беседа.

— Эх, молодежь! — вздыхала старица. — Вот сидит девонька. Сидит и думает: я иконописец, это так высоко, поднебесно. Вся из себя изящная, хрупкая, неземная. Думает, я буду молиться, и икона сама собою напишется. Чудесным образом. А иконопись — это труд. Иконописец прежде всего вол, который должен пахать сутки напролет, чтобы чего-то достичь, понять, изобразить. Иконопись — это тяжелый, порой, нет даже очень часто — физически тяжелый труд. Тут не до самолюбования, друзья. Христианство вообще чуждо самолюбованию. Тут пахать нужно. Пахать. Ради себя. Ради другого. Ради того, что ты делаешь.

Тоня кивала, проникшись симпатией к этой умудренной возрастом и опытом женщине. Такие задушевные разговоры за чашкой чая бывают только у русских, подумала она.

Её память вытащила из закрома  песню Моррисси. И Тоня поняла.

Когда-то она вообразила, что наш Бог — это Бог любви. «Главное — это любовь. Всё надо делать по любви…» повторяла она. Любовь казалась возвышенной, легкой усладой, скрашивающей жизнь истинных христиан. Но жизнь шла, Тоня взрослела, узнавала себя, спотыкалась о свои немощи. Сталкивалась с немощами других. Любить становилось всё тяжелее. Порой невозможно. И тот неофитский девиз «Всё по любви» теперь стал пустым, ничего незначащим. То есть значащим совсем иное, нежели она ожидала.

Любовь не песня. Любовь — это жертва. Делание. Труд. Это понуждение себя. И Бог наш — не Бог любви, наш Бог — Распятый. Бог, сошедший со Креста.

Тоня шла по московской улице. Было начало мая. Предпасхальные дни. Страстные. Она шла и чему-то тихо улыбалась. Всё стало на свои места. Она, наконец-то, вернулась домой.