Неизлечимая

— Вон там в углу твоя кровать. — прошептала медсестра, кивком показывая на узкую койку с серым пропечатанным бельем. Больница Пятьдесят Пять — жирные черные штампы.

В темноте палата, лишенная всякого цвета, казалась Соне негативом черно-белой реальности. Она прошмыгнула в свой угол, боясь разбудить спящих в палате женщин. Поставила на пол сумку, и, сняв с себя свитер и юбку, свернулась клубочком на серой больничной простыне.

Колени к груди. Руки на животе. Она — галактика, стремящаяся к центру. Там внутри, в самом её средоточении, зародилась и уже могла погибнуть новая жизнь. Маленький беспомощный комочек.

Живот болел, каменея, и эта боль отдавалась у Сони в правом межреберье. Плачем. Или даже предстоянием. Она раньше не знала, что боль — может быть молитвой, а молитва — болью.

Она закрыла сухие глаза. Боль, яркими желтыми пятнами кружилась, пульсировала и уносила Соню внутрь, в себя. Глубже. Глуубже. Глу-у-убо-о-око.

Она плыла по волнам боли и засыпала. Наверное, действовал успокоительный укол.

— Аааах. — кто-то вздохнул рядом. Длинным тяжелым вздохом. И вдруг зарычал.

Соня вскочила. Огляделась.

Тихо. Все спят.

Она села, прикрывая живот руками. Словно защищая свою уязвимость от кого-то неведомого. Сердце колотило по ушам.

— Аххх! — кто-то вдохнул снова. Совсем рядом. Теперь это больше походило на стон.

Кажется, звуки доносились с соседней кровати, поняла Соня.

Белый свет луны падал сквозь оконные стекла, освящая палату. На соседней с Соней кровати лежало тело, обтянутое черной атласной пижамой. Светлые волосы взрывом разлетелись по подушке, оголяя неприкрашенную седину у основания. Лицо потерялось в смятых простынях.

— Простите! Вам плохо? — нерешительно спросила Соня.

Послышалось бормотание.

— Плохо? Врача позвать? — повысила голос.

Соня встала, чтобы подойти ближе, но тут снова донесся рык. Страшный нечеловеческий. Звериный рык.

У Тони похолодела спина.

— Господи… — вырвалось еле слышно.

Женщина пошевелилась, во сне натягивая на себя одеяло. Повернулась на другой бок. И захрапела.

+++

— Ох, бабоньки-бабоньки! Умру я, наверное, скоро. — она сидела в розовом трико и, глядя в карманное зеркальце, красила глаза.

— Ты что? Зачем так говорить? Тебе сколько лет?

— Сорок три. Ну и что? Умру я, девки… — она отложила тушь, и достала пудреницу. — Вон и пятна пошли на лице желтые… — медленно и тихо. — Боюсь, болезнь у меня.

— Какая?

— Не-из-ле-чи-мая.

Пропела она по слогам и вдруг кокетливо повела плечами. Рассмеялась. И уже громко, задорно продолжила:

— А я ведь красивая была! Ух, красивая. Все мужики мои были!

Она убрала зеркальце в косметичку. Потянулась к тумбочке.

— О-ба! Проснулась. Наша новенькая. — весело вскрикнула, всплеснула руками.

— Тебя ночью, что ли привезли? — спросила.

Соня кивнула, рассматривая лицо соседки.

— На скорой?

Лицо было бесформенное, расплывшееся, с маленькими спрятанными глазами голубого цвета. Оно смотрело на Соню и улыбалось, по-видимому, доброжелательно.

— Да.

— А что с тобой?

Соня помедлила. Не хотелось отвечать.

— На сохранение. — наконец, выговорила.

— Аааа.

Что-то изменилось в лице женщины, какая тень пробежала, лицо дрогнуло, как тучей заволокло, глаза ещё дальше спрятались. Она отвернулась.

— А я во сне не кричала, Тамара Васильевна? — спросила она у пожилой дамы напротив. — Я порой кричу.

— Нет, я не слышала. — спокойно ответила та.

— Храпела только громко! — вставил кто-то с другого конца палаты.

— Это я могу, бабоньки. Храпеть я умею. — снова защебетала она, переходя на игривый тон. — Мой второй муж, или третий? Он ругал меня, ой ругал. Говорит, заснуть с тобой невозможно.

Она снова повернулась к Соне, сверкнула глазами, улыбнулась.

— Курить пойду! Чао! — и заботливо протянула. — А тебе — нельзя….

+++

Тамара Васильевна, лет пятидесяти шести, с черными седеющими волосами, падающими на худые плечи, располагала к себе своим спокойствием. Она была самой старшей в палате. Но не возраст притягивал к ней, а её ровное отношение ко всем окружающим, к жизненным обстоятельствам, к врачам, больничным процедурам и столовской еде.

— Первый? — села она на Сонину кровать. Мягко, ласково посмотрела в самые глаза.

— Первый… — вздохнула Соня, и как собака, неожиданно нашедшая доброго человека, преданно улыбнулась, продолжила. — Срок маленький. По УЗИ непонятно, развивается или нет…

— Развивается. — твердо сказала Тамара Васильевна.

— Дай Бог! — обрадовалась Соня, словно Тамара Васильевна своей уверенностью могла вершить судьбы. — А у Вас есть дети? — спросила.

— Двое. Сын и дочь.

Соня снова вздохнула.

— А ты настройся на хорошее. — проговорила Тамара Васильевна. — Разговаривай со своим малышом, гладь его, обнимай.

— Да. — закивала Соня.

— И главное — не нервничай. И поменьше слушай наши, бабьи разговоры. Не надо тебе слушать ничего. Книги читай. Добрые. Лучше детские. И Богу молись.

— Да. Да. Я молюсь. Читаю.

Тамара Васильевна сжала Сонину руку. Ладонь у неё была хрупкая, тонкая, но теплая.

— Девочки, завтрак! — в дверях показалась пышная нянечка с кастрюлей на тележке. Еду здесь разносили по палатам.

+++

— Когда поступила? — нянечка протягивала Соне дымящуюся пшенную кашу. — Ночью? Тебе масло не полагается. У нас списки составляются за день. Хлеб бери. Два куска.

— Да она беременная…

— Тем более? Беременных пусть мужья кормят. — проворчала нянечка и смягчилась. — обедать уже будешь полностью. А какао себе налей! Какао у нас много.

Соня с тарелкой каши села за стол.

— Держи — масло. — послышался запах табака, и соседка в розовом села рядом. — Держи, держи. Я его все равно не ем! Фигуру берегу.

— Спасибо.

— Вообще не могу тут есть ничего. — соседка придвинулась ближе. — А ты верующая что ли? У тебя молитвослов на тумбочке…

— Да.

– И я в Бога верю. — призналась. — У меня и иконочка есть. Сейчас достану.

Она вытрясла кошелек — на стол посыпались купюры, монетки, пластиковые карточки супермаркетов.

— А вот она. Божия Матерь. Она, говорят, помогает путешествующим….- и громко на всю палату объявила. — А я и в монастыре была, девочки. Между прочим, мужском. — захихикала.

Соня уткнулась в тарелку.

Но соседка уже трясла чем-то перед её глазами.

— А вот моя фотография в юности. Мне тут 18 лет.

С карточки глядела изящная девушка с грустными светлыми глазами.

— Это Вы?

— Да! Не похоже?

— Красивая…

— Да. Тут я уже замужем была. Первый раз рано я выскочила. Сразу после школы. Муж-то мой меня как запузырил, мне 16 было…

— У Вас есть дети?

— Сын.

— А где он? Уже вырос?

— Ну он… он в больнице у меня…Письма мне пишет. Потом тебе покажу.

— А в монастыре ты что делала-то? — спросил кто-то.

— Что, что… Жила я там!

Она встала из-за стола, легла на свою кровать, запрокинула руки за голову. Окинула властным взором присутствующих.

— О небо чистое лазури,

Как мне добраться до тебя?

Продекламировала она негромко, но все услышали.

— В монастыре и написала. Там длинное было стихотворение, только я уж не помню ничего, кроме этих срок. Стихи так и лились из меня. Их даже печатали в монастырской газете… Знаешь, — она посмотрела на Соню. — знаешь монастырь под Рязанью… Ну там старец есть, кажется, умер он уже, прозорливый, он отчитывает… Меня после отчитки трясло всю, кричала, плакала. Он мне сказал: «Не уезжай. Поживи здесь, в монастыре. У тебя душа больная, но хорошая, добрая душа. Поживи хотя бы год. А уедешь, сказал, погибнешь…» Я не смогла. Год без мужика! Нееет. Через три месяца сбежала я.

Её глаза забегали в стороны. Непроницаемое лицо растеклось, обмякло. Стало похожее на лицо провинившегося ребенка.

— Хотел меня в монашки постричь… А я … Я ведь не могу. Отчитывал меня почти каждый день. Я вырывалась, сильная такая, так меня монахи за руки держали.. Это, говорит, тебе, потому что ты аборты делала. А как мне не делать? Я родила в шестнадцать. Потом через полгода снова забрюхатела. Муж хотел ребенка, а я вымоталась и так с первым. Тайком убежала, сделала. А после того… У меня утроба как у кошки что ли. Некоторые забеременеть не могут годами, я же — только плюнь. А муж детей хотел. Но после того аборта, как ребенок расти начинает, так все болит у меня внутри. Терплю, терплю, а работать надо, я медсестра между прочим, я бежала к врачам. У меня уже свои знакомые были. А муж ушел от меня к другой. Та ему нарожала!

Она говорила-говорила, почти без интонации, не к кому-то конкретно обращаясь, а как-то отстраненно, словно это было её личное рассуждение, беседа с собой. Или — исповедь.

— Я про аборты все знаю. Там главное — срок угадать, не слишком рано, но и не поздно. Могу посоветовать, если нужно. Я сделала двадцать четыре аборта.

— Двадцать четыре… — выдохнула Соня.

Соседка вскочила, вскинула глаза, вдруг загоревшие злобой, крикнула с вызовом:

— А что?

— Прости. — замялась Соня, выдерживая тяжелый взгляд. — Я же не с осуждением. Просто, двадцать четыре — это же целый детский сад…

Женщина села, отвернулась к окну. Затем, как у неё обычно бывало, резко засмеялась. Накинула на плечи белый платок с цветами и с жутковатым кокетством пропела:

— Ох, бабы, грешная я, грееешная. Пойду, покурю.

Вышла.

Каша остыла. Во рту пересохло. Какао мутным пятном глядело из чашки. Затягивало. Соня хотела подняться, пойти прилечь, но что-то скрутило её, дернуло изнутри, вывернуло наизнанку.

— Что, девонька, плохо? — подбежала Тамара Васильевна. — Эх. Раньше беременные в отдельных палатах лежали, не слушали наши перетолки, берегли раньше матерей..

Тоню рвало.

+++

— Это хорошо, что тошнит. — ровным голосом говорила врач Мария Геннадиевна. — Тошнит, значит, беременность твоя прогрессирует. Радуйся!

Соня лежала на кровати, обессилевшая, слабая. Хотелось спать.

— А соседку Вашу выписываем сегодня. — добавила Мария Геннадиевна. — Где она? Курит? Ну, пусть-пусть.

+++

После обеда в палату пришла нянечка. В перчатках она сняла все постельное белье с соседней к Соне кровати и положила его в большой пластиковый мешок. И принялась отмывать дерматиновый матрас, ножки кровати и тумбочку. Острый запах хлорки разлетелся по палате.

Соня открыла окно. И долго-долго смотрела на небо.

В синем небе ей виделись чистые грустные глаза молодой девушки восемнадцати лет.