Кристина напротив

Кристина сидит напротив. Целый час я могу её рассматривать.  

Сегодня солнечный день. Свет от окна падает на её лицо, и мне хорошо виден маленький белый пушок на щеках Кристины. Он мягкий и свежий, как только что пробившаяся травка на весенней земле. И такой же забавно-трогательный.

Кристина круглолика, смугла, с большими распахнутыми глазами. Глаза Кристина аккуратно подводит черным карандашом. Стрелкой вверх. Оттого эти глаза всегда удивляются. Темные, круглые, влажные как речная галька, которую только что достали из холодной воды, они немного близоруки, что делает взгляд Кристины расстерянно-беспомощным, если она не оденет очки.

Очки Кристины лежат в бордовом футляре в рюкзаке MadPax и редко оттуда вылезают. Они лежат  вместе с книгами, тетрадями, бутылкой воды и сменной майкой. Бутерброды Кристина с собой не носит. Но иногда в рюкзаке появляется яблоко. Всегда большое и зеленое.

У Кристины длинные волосы. Густые, красивого мускатного цвета. Она не носит их распущенными, как впрочем, не заплетает и кос. Кристина любит хвосты и невероятные узлы, которые она вяжет на макушке, перетягивая их разноцветными резинками. Мне нравится рассматривать эти плетения, похожие на сказочные цветы или миниатюрные шляпки. И я всегда изумляюсь, когда Кристина вдруг резко дергает за одну из резинок, и все её творение вмиг спархивает, как испуганная бабочка, и рассыпается, волосы волной падают вниз, где их ловко ловят Кристинины руки, завязывая конский хвост. Кристина любит менять прически.

У Кристины маленькие уши. Молочные, с нетронутыми мочками, они кажутся совсем детскими, неприметными, и чаще всего прячутся под прядями волос. Отсутствие серег Кристина компенсирует множеством браслетов на обоих запястьях. Там есть и плетенные, и дутые, и с бусинами. Разные браслеты. Но меня не привлекает бижутерия, и вместо браслетов, я рассматриваю Кристинины руки.

У нее интересные руки. Они большие, с широкими ладонями. Пальцы белые, сильные, коренастые. Только отсутствие растительности и ровные ухоженные ногти, с прозрачным розовым лаком, указывают, что они — девичьи. А ещё — несколько серебряных колец причудливого дизайна.

Сегодня Кристина одета в трикотажную  серую кофту и широкие спортивные штаны. Её красная бейсболка красуется на столе между нами. Как флажок или как лампочка. Должно быть, Кристина вечером пойдет в спортзал.

Я разглядываю Кристину, потому что люблю рассматривать людей. Мне интересны формы человеческих лиц, выражение глаз, узор морщинок на лбу, пробивающиеся усики у женщин. Меня трогает отражение чего-то внутреннего на внешнем.  Чего-то невидимого на видимом. Мне нравится, разглядывая, придумать людям их истории. Или — сказки.

Эта моя любовь в рассмотрению людей привела меня после школы в социологию. Я полагала, что изучая эту науку, я смогу лучше понимать человека. Однако, уже в конце второго курса пришло осознание: социологии человек как таковой не интересен. Её волнует толпа.  Эта наука в совокупности своих многочисленных теорий,  изучает людей, чтобы делать из них массу. Она призвана взять человека, усреднить его, усерить и смешать со всеми остальными, такими же серыми и безликими. Массой легче управлять.

Да, я не стала социологом. Решила научиться рисовать…Когда ты рисуешь человека, ты всегда его немножко любишь.

Я смотрю на Кристину, и думаю, как лучше набросать её портрет. Карандашом? Это удобно, но не хватит экспрессии. Мелками? Пожалуй, ближе. Но цвет может отвлечь от образа. Тогда -  углем? Да, наверное, углем. Уголь быстро передаст бумаге Кристинину фактуру — её густые брови, черные глаза, волосы… Нет, лучше её написать маслом, живыми мазками, как писали портреты импрессионисты. Чтобы отразить весь букет её детской неуклюжести вплетенной в женскую грацию. Правда маслом я не умею… Углём.

Мы познакомились месяца три назад, в начале второго семестра. После Рождества я получила письмо по электронной почте:

Привет! Меня зовут Кристина. Я бы хотела заниматься русским языком. Два раза в неделю. 10 долларов в час.

Мой адрес ей дали в университетском отделе занятости.  Когда-то в графе «особые навыки» я без смущения отметила «Русский язык». Словно для носителя языка априори является лингвистический профессионализм.  И вот, нежданно получив спрос на предложение, я сразу осознала своё дилетантство, однако на попятную не пошла. Воодушевила сумма. За 10 долларов профессионалов не ищут.

Мы встретились.

Она протянула мне руку, неловко сжимая кисть. Одернула. Засмеялась. Зашумела. Загремела браслетами. Я поняла — волнуется. Первокурсница. И имя у неё хорошее, значит, христианка, скорее всего девушка, придумала я. Мне это всё ужасно легло на душу.  И  последние сомнения улетучились.

Так начались наши встречи по понедельникам и четвергам.

Кристина не замечает, что я её рассматриваю. Она вообще видит только то, что хочет увидеть. Это еще не взрослое прятанье от мира в своем зазеркалье. Это — блаженство юности и чистоты, что наполняет душу весной. Зачем ей отвлекаться на что-то иное?!

Вот сейчас Кристина смотрит на меня, но не прямо, в мои глаза, а куда-то на переносицу, и скруглив губы, пытается выговорить нужное слово. «Защищаться». Но шипящие звуки ей даются плохо. И она, ломая язык, говорит что-то бессвязное. Хохочет.

 Буквально взрывается смехом, искренним, живым, таким заражающим, что на наш столик тут же оглядывается несколько человек. Но и эти любопытные взгляды Кристина не замечает. Поглощенная хохотом.

Я останавливаю её рукой. И поправляю.

— За-щи-щать-ся — говорю я четко, по слогам.

Она сосредотачивается. Повторяет, неотрывно глядя мне в рот.

— За-си-сяться

— Уже лучше. Ещё раз.

— За-си-щаться. Защисаться. Защищаться.

Эврика. Красная бейсболка горит огоньком.

— Защищаться. I got it! Если послушать разговор двух русских, получится: «Щщщщщщ-шшш-ррр-щщщщ-шшшш-ррррр». — замечает она, хитро улыбаясь своей победе.

Соглашаюсь уголками губ. Не более.

Я знаю, главное в моей роли — помочь Кристине понять и полюбить русский язык. Оттого мне необходимо держать дистанцию — не переходить ту невидимую границу между наставником и подругой. Я могу разглядывать её, в уме рисовать портрет, могу немного шутить, но при этом я должна сохранять строгость и быть на ступенечку выше, чтобы в нужный момент поправить, дать задание, а затем потребовать решения. Эта ступенька нужна для того, чтобы не было эмоций. А царила бы прохладная четкость.

Держать дистанцию мне изрядно помогает наша разница в возрасте. Я на семь лет старше Кристины. Для неё семь лет — целая вечность, треть её жизни. Плюс — мой опыт. То что я учусь на магистратуре, иностранка, делает меня в её глазах чем-то вроде сфинкса. Мудрого, таинственного и всезнающего. Я поддерживаю образ.

Единственно, что меня уязвляет в моих собственных глазах — мой английский. Оказывается, весьма сложно объяснять свой родной язык на языке иностранном. Кристинин учебник русского языка написан каким-то Брейхом или Шмейхом, который сам похоже был и не русским и не американцем. Его формулировки кажутся мне какими-то искусственными, сложными и надуманными. Правила же орфографии, пунктуации, а главное — построения, которые я проходила в школе, я, конечно, успела подзабыть. Потому  перед уроками, я стараюсь готовиться сама. Это — интересно. К тому же, я поразмыслила, объяснять все правила — не моё дело, это Кристина и так получит в своём классе. Моя задача — привить ей любовь. Или хотя бы интерес. Если ей станет интересно, она сама заговорит.

Я помню свои иностранные мытарства. Я начала учить английский язык во втором классе. У нас была учительница, которая говорила по-английски, как по-немецки. Впрочем, и по-русски она говорила также. «Хендехох!» — слышалось мне во всех её словах. И когда она вызывала меня к доске, язык прилипал к гортани, я стояла, дрожа, не издавая ни одного звука. Именно тогда, я прочувствовала, что страх — сильнейший тормоз в развитии.

«Забирайте документы. Ваша дочь не способна к иностранным языкам. — спокойно сказала завуч спецшколы моей маме. — она стоит и смотрит на нас своими красивыми круглыми глазами и мычит».

Моя милая упрямая мама документы не забрала,  но наняла репетитора. И ко мне два раза в неделю приходила добрая женщина с мягким ртом. Лариса Леонидовна. Она ставила меня около зеркала и говорила: «Смотри, звук I — это словно ты улыбаешься кому-то. I (Ай) — улыбаешься, тебе хочется понравится. Ай. А W — это бабочка крылышками взмахнула. W”

Лариса Леонидовна мягко, бережно, но твердо привела меня к любви к английскому языку. Так что никакая учительница мне была уже не страшна. Любовь сильнее страха.

Теперь моя задача — научить Кристину любить русский. Если, конечно, этот язык ей действительно нужен.

— Зачем ты учишь русский? — спрашиваю.

— Россия сейчас занимает важное место в политике. — выпаливает моя Кристина. И добавляет. — Потом я хочу прочитать Достоевского в оригинале.

Есть такой показатель интеллектуальности среди образованных Американцев — прочесть в оригинале Достоевского.

— Горе от ума. — продолжает собеседница.

— Это Грибоедов. — вставляю.

Она скругляет глаза.

— Достоевский написал: «Преступление и наказание»…

Кривит губы, на лбу складки. Делает вид, что вспоминает.

— Да, да….. Конечно….

Ладно, неважно. Первокурсница!

Она украдкой поглядывает на часы. Ещё десять минут занятия.  Спешит?

Мне становится тревожно.

На прошлой неделе я встретила её в главном корпусе. В короткой юбке, с глазами, покрытыми тушью, она держала под руку какого-то типа в спортивном костюме и хохотала.

Я хотела пройти стороной.

— Эй. — окликнула меня Кристина. Оторвалась от своего спутника. Подбежала, и виновато засеменила, одергивая юбку. — Коротковата, да? Что-то холодно сегодня. А мы на праздник. Это Джек — мой друг. — и вдруг по-русски — Правда, Хароший?

Сияющая от счастья.

Снова прицепилась к парню, помахала рукой.

Нет, Кристина. Не хороший. Хотелось крикнуть вослед. Промолчала.

Джек или как его-там зовут, мне не понравился. Высокий, черноволосый, с щетиной вокруг скул. С цепким холодным взглядом, который полоснул и по мне. В его лице проглядывал кошачий интерес, смесь хищничества и эгоизма. Такие парни ищут удовольствия, больше ничего. Кристина, друг, зачем он тебе?

Я ничего не сказала Кристине, и сейчас ничего не скажу. Хотя, глядя на её спешку, я почти уверена, после урока она побежит к нему.

 Я не имею права говорить. И что сказать? Что мне не нравится, как он выглядит? Что в некоторых людях сразу проглядывает грех? Делает их лица темными, лишенными света? Что таким типам не нужны серьезные отношения? И что, лучше бы Кристине не видится с ним?

Вот, молодец. А на каком сновании я ей это все скажу? Как репетитор русского? Как друг? Как старший человек? Как женщина?

Я колеблюсь. Потому что не уверена, что мои суждения верны.

 Мне двадцать шесть лет. И я — старый чулок. Я люблю длинные юбки и широкие свитера. А волосы прячу в пучок. Бабушкин-стиль — смеются мои однокурсники. И они правы. Меня со спины можно спутать с бабулькой. А мне — нет и тридцати.

Почему так?

В возрасте Кристины я мечтала о любви, и, как и все глупые девчонки считала, что человек черпает мудрость из взаимоотношений. Девство казалось странным ненужным препятствием. И возможно будь я привлекательнее или увереннее, я не была бы сейчас старой девой. Но, видно, Господь меня хранил, оберегая от ошибок юности. Скоро я пришла в церковь. И майки, джинсы, мини-юбки  — ушли восвояси. Взаимосвязь? Нет никакой. Обычное неофитство.

Сейчас мне двадцать шесть. И я уже неисправима. Вряд ли я выйду замуж.

Я думала уйти в монастырь. Но, честно говоря, и в этом нет уверенности. Меня тревожит коллективность жития. И женская общинность. Я серьезно. Это та же социология — правила поведения, дисциплина, послушание, переходящее в подчинение… Нет, я не хочу. Я не умею. Я не умею жить по правилам. В координате, в графике двух прямых, даже трех или четырех, я не уживусь. Я не люблю аксиомы. Мои параллели обязательно пересекутся.

Что же я могу сказать Кристине: «Берегись влюбиться? Пожалеешь?»

А если — я не права? Если под всеми моими домыслами живет банальная — зависть? А?

Наконец, она захлопывает учебник. Протягивает свернутую бумажку — деньги за урок.

Дергает за одну из резинок, и цветок на её голове рассыпается. Она снова скручивает, вяжет. Одевает сверху бейсболку.

— До понедельника! — надевает рюкзак на плечи.

— Пока, Кристина!

После урока я иду в мастерскую. У нас занятия по вечерам. Вот уже вторую неделю мы рисуем мелками мистера Уилли. Он небольшого роста, американец, хореограф.

В мастерской тепло — работает обогреватель. Мистер Уилли раздевается в смежной комнатке. Мы рисуем обнаженную натуру.

Я никогда не видела голых мужчин. Но Мистер Уилли — это не мужчина, это искусство. Мы рисуем его полтора часа. Нас восемь человек в мастерской. Пять девушек и три парня. Плюс Мистер Смит — преподаватель.

Я рисую и думаю, как святой Симеон голым ходил между продажными женами, не испытывая никаких побуждений. Как голыми ходили блаженные. И мистер Уилли мне кажется почти блаженным. Полтора часа он стоит посреди комнаты, под обстрелом 18 глаз, не шелохнувшись, беспристрастно. Тихо, монументально, с величием человека, которому больше нечего прятать.

В понедельник Кристина опаздывает. Я жду её минут десять. Наконец, она приходит. Садится напротив.

Я сразу не понимаю, что в ней изменилось. Что-то не так. У неё распущены волосы. Локоны свисают на одну сторону. Я  приглядываюсь, и замечаю на лбу замазанный тональным кремом синяк.

Она кладет на стол 10 долларов.

— Что случилось? — спрашиваю.

— Ничего. — улыбается, не поднимая глаз.

— Кристина…

— Да, ничего.

— У тебя — синяк?

— Заметно?

— Да.

— Ударилась.

— Сама?

Вздохнула.

— Ладно. Я скажу тебе. Мы были на вечеринке, Джек и я. Остались в комнате одни. Он стал меня целовать. Я отвернулась. Сказала — не надо. Он полез. Я вывернулась. Он ударил меня в лицо…

Она говорила тихо, бесцветным голосом.

— И что?

— Ничего.

Она встала со своего места. Какая-то усталая и потемневшая.

— Я сегодня не могу заниматься. Может,  в четверг?

— Я не возьму деньги.

— Возьми, пожалуйста. — она мягко посмотрела, по-взрослому, сверху вниз. — Возьми. Ты же пришла. Это твоё время. — и добавила. — Если я смогу, я приду в четверг. А если нет — я напишу.

И она ушла.

10 долларов лежали на столе. Смятые, потертые.

Я сидела и смотрела в пустоту напротив. Туда, где раньше сидела моя Кристина.

Она больше не придет, поняла я.