Пуповина

Дело в том, что мне забыли перерезать пуповину.

— Да, мам?

— Чего?

— Ну, расскажи, как ты меня родила!

Мы сидим на кухне, за полночь, пьём чай из старых чашек, настоящий фарфор. Их осталось пять штук. А было двенадцать. Раньше мы доставали эти чашки только на праздники. А теперь, какая разница, всё будни.

— Я же рассказывала. Ты разве не помнишь? — мама поправляет волосы, зажигая свет в потухших глазах.

— Помню!

Ложечка стучит звонко по краю чашки. Громче, чем обычно.  Я люблю сладкий чай с молоком. Но сейчас больше — повеселевшую маму.

— Как я тебя родила, как родила…. — начинается сказка, та самая, которую я конечно знаю наизусть, и оттого прошу и прошу снова её повторить. — На седьмом месяце, я заболела гриппом. Температура большая, кашель, слабость. А потом мне стало казаться, что ты меньше шевелишься, совсем не двигаешься внутри. Я перепугалась, конечно. Вызвала скорую. Врач послушал, сердце стучит. Живая, значит. Сказал: «Что же будем рожать!» Положили меня в больницу. А как рожать, срок-то еще не подошел. Вкололи что-то. Начались схватки. Как больно было. Ужас. Промучилась сутки. Ты родилась в рубашке, с пуповиной вокруг шеи…Она такая тоненькая была, пуповина, я даже не поняла сначала, что это, шнурок какой-то, и ты вся в ней запутанная…

— Я плакала?

— Конечно. Сразу закричала. Тебя к лицу моему подносят, спрашивают: «Мамочка, кто у тебя?» А пуповина твоя между ножек висит. Я говорю: «Мальчик». Медсестра  нахмурилась, подумала, я после родов не в себе. А я вдруг увидела. «Девочка, девочка, дочка!»

Я могу слушать о своём рождении бесконечно, напрягая все фибры души в попытке вспомнить. Моё инобытие. Но память — защитный орган чувств, она изворотливо хранит в глубине сердца соприкосновения с вечностью, оставляя уму лишь послевкусие тайны. Свои первые дни мы помним только устами матери.

Однако, есть еще воображение. Оно,  податливое как глина, лепится, формируется, творится внутри, и неожиданно само преобразуется в воспоминание.

Так, я почти явственно ощущаю, что когда-то была частью матери. Неотъемлемой её сердцевиной. А мать — моей вселенной. Я жила, росла, развивалась, только потому, что жила она. И потому что она желала мне даровать жизнь.

От этой мысли перехватывает дыхание.

Я представляю себе тот мир, где нет еще ничего, кроме материнского тепла, обволакивающего со всех сторон, бережно, надежно и крепко, обхватившего и вынашивающего. В этом мире нет образов, но есть звуки. Стук материнского сердца — первый секундомер, который возвещает о времени. О том, что все не вечно. И когда-то придет срок выйти из материнского лона. Причиняя боль себе и ей, пробить свою дорогу. Ослепнуть от света. Обжечь воздухом легкие. И впервые — закричать. Я есмь. Я существую.

Или не так. Иначе.

Сердцебиение матери убаюкивает, дарует покой и веру в незыблемость бытия, где тебя беспрекословно любят. Тогда как в один момент, мир, этот нежный, оберегающий мир, вдруг начнет содрогаться и извергать вон. Жестоко и насильственно. Рождение в жизнь знаменуется смертельной агонией. И — первым уколом одиночества. Тогда, родившись, мы кричим от боли. Души, столкнувшейся с предательством.

— А дальше?

— Что дальше?

— Ты родилась недоношенной и лежала в боксе несколько месяцев.

— И ты со мной?

— Нет, меня скоро выписали, но я приходила каждый день. Я же кормила тебя…

— Грудью?

— Ну да.

— И что, пришло молоко?

— Да, я заливалась им. Сцеживалась, и давала женщинам, у которых молока не было. — хвастает мама, с какой-то непонятной мне женской гордостью.

— А я?

— Что ты?

— Какая я была?

— Маленькая. Вся волосатая. На щеках бакенбарды…. И ручки, сморщенные. А лицо, как у старушки. Мудрое. Я плакала, когда смотрела на тебя.

— Такая страшненькая? — всплывает моя неуверенность.

Мама улыбается, раскрасневшаяся от воспоминаний.

— Нет, прекрасная. Ты казалась мне красивей всех.

— Значит, ты меня тогда любила?

— Глупенькая. Как же тебя не любить… Ты была такой беззащитной, маленькой. Когда я прикладывала тебя к груди, меня охватывал восторг. Ни с одним мужчиной не сравнится…Потом, ты была так привязана ко мне…

— Это потому что я родилась раньше срока. — догадываюсь.

— Ты думаешь? — мама глядит задумчиво.

— Ну да. Мне всегда тебя не хватало... Возможно, если бы я просидела внутри тебя все девять месяцев, я была бы готова … я стала бы самостоятельнее....

— Не знаю. — мама не убежденно жмет плечами. Она встает, снова ставит на плиту остывший чайник.

На газу он сразу начинает шипеть и потрескивать. И на кухне становится уютнее.

Без пятнадцати час. Надо идти спать, но мы обе не решаемся прервать эту ночь.  Мы слишком редко теперь разговариваем. Мы настолько хорошо знаем друг друга, что совсем перестали понимать.

— Мама? — спрашиваю, когда чай налит в чашки.

— Да. — оборачивается она.

Решаюсь.

— Мама, я хочу уйти в монастырь.

Её глаза, ещё теплые, светящиеся, не сразу принимают удар. Они пока еще смотрят на меня с нежностью. Но рот уже скривился в тонкую полосу. Неровную, вздрагивающую.

— Я так и знала.  — выдыхает она, вдруг вся напитавшись болью. Она не знает, как с ней справится, и злится. Её руки ищут сигареты. Нервно борются со спичками. Она опускает глаза, а когда снова их поднимает на меня, в них читается леденящий укор.

— Ты всегда была эгоисткой. Только о себе и думала. -  она затягивается, выдыхает дым прямо перед собой, и бьёт, беспощадно бьёт меня словами: — Конечно, монастырь — как это прекрасно! Это даже героизм. Батюшка будет доволен.

— А обо мне, обо мне ты подумала? — вдруг срывается, прячет рукой глаза.

— Мама…

— Да, так устроен мир. Мы растим детей, они уходят… — шепчет она. — Но ты никогда, никогда меня не поймешь, пока сама не родишь! Мы оплачиваем долг перед родителями заботой о своих детях…

Я вздыхаю. Мне нечего сказать. Я — эгоистка. Избалованная любовью. Это всё так и есть. Но как я могу иначе, мама?

Она машет рукой на меня, перечеркивает, гонит из своей жизни, тут же начинает плакать, и неровно, по-женски трогательно причитает:

— Это я виновата. Я не смогла… Папа умер, и ты… ты не знала, что такое отец, мужчина… А я не научила…. Ты не умеешь любить… Ты боишься….

Она плачет, зажженная сигарета дымится на блюдце, она плачет, обхватив лицо руками, закрываясь ими от меня. Так плачут маленькие дети, которым больно и страшно.

— Мамочка. — я подхожу к ней, обнимаю за плечи. Она вздрагивает под моими руками. Напрягается. — мамочка, милая мамочка.

Её волосы пахнут полынью. Они мягкие и хрупкие. И седые у основания. Она плачет от отчаяния. Она не знает то, что я сейчас так ясно осознаю. В своем бессилии — мама всемогуща. Им она вяжет меня. Мягко, но прочно, как связан уже выросший ребенок пространством материнской утробы. Мне никуда не деться.

Я не смогу перерезать пуповину.