Омилия

Отличная  была  погода. Та   особая  питерская  погода в  преддверии бабьего  лета, когда  не жарко, мягкое  солнце  сияет  на  безоблачном голубом  небе, дышится  легко, кругом  тихо и покойно.

На  скамейке сидела полная женщина, годков  ей было под  шестьдесят. На её распухших ногах  были   стоптанные домашние тапочки,  одета  она  была  в  длинное  платье из  плотного материала, поверх которого была  накинута  шерстяная  кофта. На скамейке справа от неё  стояла магазинная  банка с  кабачковой  икрой, в которую она  окунала  хлеб и ела. Первая мысль  была: бездомная. Подошёл ближе —  не грязная, хотя и неухоженная.

Спит ясноокая весна,
Во сне с детьми играет,
Укутав шалью белой резвы ноженьки,
А солнце, солнце тает,
И, снегом умываясь,
Как желтый блин сияет,
Капелью обращаясь…

Птенцы, наконец, угомонились, и заснули, уткнувшись в мягкий подкрылок матери. Суик сидела в гнезде неподвижно, успокоенная размеренным ритмом пяти сердечек, бьющихся под её крыльями.

«Какие же они у меня милые! — думала она о детях. — Кирики больше всех похожа на отца — крупная, с глазами-бусинками, и такая же рассудительная. У Трикки — забавный хохолок на самой макушке, и как он умеет трещать — заслушаешься. Труи — тот с характером: он надувает грудку от важности! А вот Сиби — вылитая я: миниатюрная, изящная, юркая. Маленький Тиик — ещё желторотый, но уже такий отважный. Не испугался даже большой пчелы, что сегодня залетела к нам в дупло!»

За размышлениями о птенцах, Суик невольно задремала, как в окошке дупла показался Тралли с добычей.

Хвала Тебе за жизни дуновенье,
За мир прекрасный, созданный Тобой,
И сердца старого, за каждого биение,
За гром грозы и вод морских прибой,

За золото зари, за алые закаты,
За солнца зной, за серенькие дни,
За ветра шум в листве, цветов за ароматы,
За звезд ночных несметные огни,

За матери, отца, любовь и нежность,
За дружбы жар, супруга и семью,
За скорбь и боль, разлуки безнадежность,
За руку щедрую во тьме ночной Твою.

Я прохожу любви урок,
Но тлеет в сердце уголёк,
Ломает время суета,
Кричит душа, что я - не та.
А сердце жаждет прорасти
И луч нетленный обрести.
Я прохожу любви урок,
Роняя слёзы между строк...

А в жизни всё необычайно просто –
И эта мысль, возникнув изнутри,
Пронзает рой бесчисленных вопросов,
Как тьму ночную – первый луч зари.

И эта мысль – не подвиг интеллекта,
Не плод страданий и душевных мук,
А просто вдруг сварливую соседку
Ты любишь и не знаешь, почему?

И просто улыбаешься прохожим,
И переулок тёмный не страшит.
А в жизни просто всё,
                           когда Дух Божий
Наполнит вдруг сосуд твоей души.

Ты ощущаешь острые углы кожей.
Не можешь привыкнуть к такому раскладу.
Ты заставляешь себя повторять: - Можешь!
Не плачь. Иди по Гефсиманскому саду!

Твой крест тяжел. Но разве у других легче?
Ты хочешь пить. Ты умираешь от жажды.
Но если Богом голос тебе дан певчий:
Ты будешь петь. Ты сможешь примирить граждан.

Ты ощущаешь острые углы кожей.
Не можешь привыкнуть к такому раскладу.
Ты заставляешь себя повторять: - Можешь!
Не плачь. Иди по Гефсиманскому саду!
10. 03. 13

Сеял, веял ветер листья.
Мои думы, мои мысли
разлетелись, разбежались,
но не все –
                   ещё остались…

Мои мысли копошатся:
ни вздохнуть, ни раздышаться…
Мои мысли-мои пчёлки –
больно жалят,
                      как иголки.

Бродит ветер, колобродит,
сквозняками всех разводит.
Изменяет быстрый ветер
всё на свете, всё на свете.

И сказал: посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью (Мф. 19:3)

Жил некий человек в краю далёком,
Всё было у него: достаток, дом.
Но вот однажды в поле ненароком
Свою он руку повредил ножом.

«Ах, ты, рука!  Болишь!  Мне нет покоя!» —
Всё сокрушался он и духом сник.
Лишился радости тот человек от горя,
Так ропот тихо в жизнь его проник.

Бумага стерпит многое,
Не спросит день и час, –
Что с радостью, с тревогою
Пришло к перу от нас.

…И лесть, и ложь бесплодную,
Страстей пьянящих яд,
Неискренность холодную
И мрачной злобы взгляд.

Бумага стерпит многое,
Теченьем фраз дыша, –
Бесчестное, жестокое…
Но стерпит ли душа?

17.03.2011 г.

— Что ты видишь во мне?
— Свет...
— Что ты любишь во мне?
— Крылья...
— А если крылья я дома забыла?
— Я тебе одолжу свои...

— А меня ты любишь, скажи?
— Да, люблю — все твои этажи...
— А меня — такою как есть —
без крыльев, без света...
— Ты здесь,
я крылья твои сохраню,
ведь я только крылья люблю...

— А я тебя и до крыльев любила,
ведь это любовь мне подарила
крылья мои.

Два крыла у меня,
два крыла:
боль глубокая
и радость высокая.

Я без них летать
не смогла б:
одинокая и жестокая.

Если больно,
я вглубь бегу.
Если радостно,
то взлетаю.
По пути себя
обретаю —
вертикаль любви
берегу.

В иглу догорал костёр. Пахло молоком и вяленым мясом. Женщина с круглым белым лицом качала на руках такого же круглолицего младенца, укутанного в тонкие выделанные шкуры. Старик-эскимос с небольшой седой бородкой и широкими скулами сидел у кострища. В одной руке он держал пологий  бивень с ароматным чаем из трав, а в другой — гладкую палку, которой он шевелил угли в костре. Над костром на прутьях лежали тонкие куски оленины.

— Тлинга, — обратился старик к женщине, не отводя глаз от огня. — Заснул?

— Заснул. — отозвалась эскимоска.

Старик жестом пригласил женщину к костру.

Солнце катилось на запад. А на его ярко-желтые лучи словно нанизывались маленькие белые облачка. Ветер менял их направление и казалось, что они порхают по просторному небу.

— Надо же, словно стайка белых голубей, — подумала я, любуясь безмятежно голубым небом.

Первые дни марта выдались ясными. Весна стремительно заявила о себе почерневшим плачущим снегом, вытаявшими прогалинами на асфальте, гирляндами сосулек на крышах домов. Ночью зима еще пробегала по городу, наследив замерзшими лужами, но днем солнце безжалостно уничтожало лед, а луж, лужек и ручейков становилось еще больше.

Когда за облака мечты взлетали,
Сверкая в небе россыпью огней,
Вы детский мир от зла оберегали,
И ваше слово было всех важней.

Когда ворвалась юность, словно ветер
В окно открытой, жаждущей души.
Для вас ещё  мы были просто дети,
Шагнувшие  с неведомых вершин.

И в час, когда душа искала счастья,
Вы были рядом, лишь коснись рукой.
А юность примеряла злые платья,
И уносилась быстрою рекой.

Взгрустнулось чуть-чуть: снега мокрого слезы
Пытаются праздник весны сделать прозой.                 
Так хочется зимние сбросить одежды
И чистого неба укрыться надеждой.
Но, глядя в окно, понимаю - не скоро
Смогу распахнуть: греют сердце и шторы.
Внимания взгляд осторожно ложится
На алый цветочек, который раскрыться
Спешит вслед за тем, что уже расцветает.
Вот так и душа много дивных рождает,
Прекрасных бутонов в надежде цветенья -
Не бойся отдаться до самозабвенья.
Мне радости большей и счастья не надо -
Лишь видеть цветение этого сада.

                           (Сб. "Стопами любви")