О книге И. Зорина «Гений вчерашнего дня»
Так восклицал Николай Васильевич Гоголь, проезжая в кибитке, запряжённой тощими лошадьми, через чёрное, местами зеленеющее поле. Мокрый от дождя возница, накрывшийся рогожкой, сидел на козлах, а кругом — по полю, на ветках и, должно быть, на покосившихся и почернелых плетнях — мокрые вороны и галки. Есть от чего заскучать!
Но задолго до Гоголя под животворящим солнцем Палестины, среди опаловых ягод винограда и опьяняющих благоуханием садов и рощ, вздыхал царь Соломон: «И возненавидел я жизнь: потому что противны мне стали дела, которые делаются под солнцем; ибо всё — суета и томление духа!»1.
Герои Ивана Зорина тоже ненавидят жизнь. «Жизнь — это суд, на котором разбирается одно и то же дело: судьба против человека», — думает Корней Гостомысл, герой рассказа «Перепелиные яйца». А вот у Аверьяна Богуна из «Посмотри на ближнего твоего» суждения о жизни ещё более резкие: «Была ранняя весна, и собака на снегу ела конские лепёшки. Обогнув навозную кучу, к ней сзади, забросив на спину лапы, пристроился дворовый пёс, а собака, не поднимая морды, продолжала есть. <...> Теперь ему подумалось, что это и есть жизнь».
От скуки, ненависти к жизни и презрения к себе подобным герои книги «Гений вчерашнего дня» томятся, изнывают, пускаются во все тяжкие и гибнут. Каждый из них, подобно Екклесиасту, стремится обрести какое-то высшее благо, абсолютное счастье. Соделанное Творцом прекрасно, и богоподобие человека влечёт его к этому прекрасному, но ограниченность разума, невозможность заглянуть в вечность приводит человека к конфликту, делает его глубоко несчастным и гонит по свету в поисках недостижимого идеала. Бог учит человека отдаться в Его волю и радоваться всякой ниспосылаемой Им радостью и не заботиться о завтрашнем дне. Но дьявол, что ходит как рыкающий лев, разрушает счастье в сознании человека сомнениями, критикой и внушением самости — чувства, что человек сам может вершить дела Божии, как то: играть судьбами, судить, менять мироздание. Как жалок человек, поддавшийся на эти дьявольские уловки, как печальна его участь, даже если и блеснуло мгновение, когда он, в самом деле, почувствовал себя вершителем и творцом. Понявшие свою зависимость от Верховного Судии, герои Ивана Зорина после страданий и тяжёлых испытаний нередко прозревают. Вдруг открывается им смысл вечных слов, которые за частым бездумным употреблением поистёрлись и стали казаться смешными и пустыми. Ненавидевший ненавидевших его людей рыжий сгорбленный карлик Кирилл Нитудыхата («Аватара клоуна»), глядя на задушенного им волка, ещё недавно наводящего ужас на округу, теперь же ставшего жалким, думает: «Так и люди... Кусаются оттого, что несчастны». А перед смертью Кирилл полюбил людей. «Просто он вдруг понял, что разделяет общую с ними судьбу, увидел единый для всех ход вещей, которые век за веком идут по кругу, запущенные неведомой рукой».
Люди отвратительны и жалки как дохлые волки. Они заслуживают презрения и наказания. «В каждом сидит зверь — только подвернись случай», — утверждает Борис Бестин («Режиссёр»), заставляющий случайных прохожих под страхом смерти лишать жизни бездомного бродягу. Никто из горе-убийц не догадывается, что стреляет под пугачом из пугача, а бродяга, сообщник Бестина, обливается лишь красными чернилами. Но однажды на месте случайного прохожего оказывается профессиональный убийца, и Бестин попадает в то положение, в какое ещё недавно ставил других. Только на сей раз пистолеты настоящие...
Бестин, боровшийся со скукой, «проводя дни за картами, в казино, заводя бесчисленные романы», а по ночам беседовавший с каким-то кошмарным приживальщиком вдруг понял, что у пьесы, режиссёром которой он считал себя, изначально был другой режиссёр. И этому другому режиссёру был прекрасно известен финал. Когда разоблачённого Бестина судили и приговорили к смертной казни, он отказался от последнего слова, потому что «уже видел Режиссёра, с которым ему вскоре предстояло встретиться». Бестин напоминает поочерёдно то развратничающего со скуки Николая Ставрогина, то спорящего с чёртом мизантропа Ивана Карамазова, то Родиона Раскольникова, сначала противящегося наказанию, а затем смиряющегося с ним, понимая, что человек, восставший против мироздания, всегда проигрывает. Потому что, во-первых, мироздание устроено не им, а во-вторых, у того пересмешника, кто толкает на подобные игры, всегда в колоде шесть тузов и три джокера.
Жизнь — игра, выиграть которую невозможно, поскольку не сам человек устроитель этой игры. Кто-то из героев книги это вполне отчётливо понимает («Крыло пересмешника»), кто-то вдруг с удивлением открывает для себя («Режиссёр»), а кто-то так и умирает в блаженном неведении («На мосту»).
«В игре есть джокер», — думает Григорий Цыркун («Крыло пересмешника»). И всё надеется ухватить этого джокера. «Когда жизнь только начинается, — рассуждает Григорий, — хорошо быть мусульманином, в зрелости — смиренным христианином, а под старость — бесстрастным буддистом...» «Всё равно проиграешь», — слышится в ответ дьявольский хохот.
Тот, кто владеет тайной джокера, теряет вкус к жизни. Тот, кто за блага земные продаёт душу дьяволу, лишается души. Что человек без души? Лошадь, жующая овёс.
«Пьеса совершенна, — думает Григорий, — но её портит суфлёр». То есть джокер. Слово «джокер» происходит от английского «joker» — шутник, пересмешник. Тень этого пересмешника закрывает собой истину. До истины подать рукой, но джокер забалтывает её.
Ищущий джокера Григорий, как пушкинский Герман, оказывается в психиатрической больнице. Всю жизнь он искал джокера по тени — «у него тень не как у людей — налитая, тяжёлая». А перед смертью увидел, как его собственная тень налилась свинцом. И Григорий, вдруг полюбивший джокера, хлопнул себя по лбу, чтобы прикоснуться к джокеру. Обычно люди хлопают себя по лбу, когда негодуют на собственную глупость. Дьявол со всеми играет злые шутки. И для каждого, кто садится играть с ним, у него припасено что-то особенное.
Настоящее прозрение приходит к Куприяну Желдаку из рассказа «Палачи». Отвратительна жизнь человеческая, отвратительны люди, захлёбывающиеся в ненависти и злобе, скучающие из-за несбывшихся надежд и со скуки выдумывающие кровавые развлечения. «Рим жив!», — можно подумать, когда читаешь, как капитан-исправник, в прошлом мечтающий о ратных подвигах, но вместо этого оказавшийся в сибирской глуши, где дни тянутся так долго, что кажутся бесконечными, приказывает двум бывшим палачам, арестантам — Ульяну и Куприяну — пытать друг друга. В прошлом приятели, потом донесшие друг на друга, в результате чего оказавшиеся вместе на этапе, Ульян и Куприян приступают к делу со смешанными чувствами: жалость и желание примириться борются с ненавистью и недоверием. И палачи принимаются пороть друг друга. Из этого «поединка» Куприян выходит победителем, запоров насмерть Ульяна. Но через несколько дней Куприян и сам умирает, успев за это время понять, что такое «любовь к ближнему, которого он ненавидел». «С неба смотрели звёзды. Неподвижные, как глаза мертвеца. „Это Ульян глядит...“, — напоследок подумал Куприян, отправляясь к тому, кто послал ему любовь через ненависть».
Тема «благоразумного разбойника», обращающегося на последнем дыхании: «Помяни, мя Господи, егда приидеши во Царствие Твое», не раз возникает в книге.
Что ж, люди порой и в самом деле не слишком-то привлекательны. Но что же делать, когда распяты они самой жизнью. А любовь — это не нечто слащавое, это суровое понимание того, что каждый человек — это всё человечество, а всё человечество — это каждый человек. И понимание этого внушает чувство приятия всех и вся.
Лихой человек Пафнутий Филат (какое, однако, созвучие с именем пятого прокуратора Иудеи!), главарь банды, позабывшей, «красные» они или «белые», выдумал для неугодивших людишек казнь: отводить на лесопилку и давить досками («История распятого по правую руку»). Принял лютую казнь и Петька «Козырёк», вор-щипач, ничего лучше яблок-падалицы в жизни не видевший. В последнюю минуту своей жалкой жизни Петька лишь допускает подброшенную товарищем по несчастью мысль, что скоро они снова будут собирать яблоки, только теперь в них не будет косточек. И тут же мир Петьки, прежде распахнутый на два пальца, распахнулся как окно. Распахнулось окно в вечность, невозможность прикоснуться к которой, так мучает героев Ивана Зорина.
Всё человечество — это каждый человек... Это все мы были распяты по правую и по левую руки. И в воле каждого из нас выдохнуть в последнюю минуту: «Помяни мя, Господи...», или же злобствовать до конца. Это к каждому из нас был обращён вопрос: «Где брат твой?» И каждый из нас, как четвертованный татарин Ага-Кара-Чун («Игнат и Кондрат»), явившийся писарю Игнату, отвечал: «Сторож я разве брату своему?»
Понял и Филимон Кончей из рассказа «Сын человеческий», что мир обречён на страдания, которые выразились однажды явственно в Одном Человеке, вобравшем страдания всего мира, потому что человечество всех времён едино.
Герои Ивана Зорина — мятежные искатели счастья и скучающие мизантропы — не обольщаются и на свой счёт. Как, например, художник Давыд Кавардаш из рассказа «Тыринс-Протыринс». «В глубине он видел страхи, зависть, тщеславие, гниющие, как горы мусора, обиды, видел жадность, равнодушие и желание первенствовать. „К чему всё это, — недоумевал он. — Будто не все умрут?“». Стал противен себе и Аким Курилёнок из рассказа «Другой». У Акима появился alter ego, который смотрит на него со стороны, будучи заключённым внутри. Впрочем, Аким ничего не знает об этом «другом». Этот «другой» — как зеркало, в котором отразилось собственное «я» Акима. Аким увидел себя и людей и ужаснулся. Ведь мысли людей «слагаются из вчерашних новостей, обгрызенных, как семечки, и выплюнутых телевизором, из страхов, модных песен, денежных расчётов и эротических фантазий». Но, подобно другим героям Ивана Зорина, Аким прозревает. Он видит, что люди не столько уродливы, сколько несчастны, «что и все живут, будто через силу, что эгоизм ведёт к одиночеству, а одиночество — к эгоизму». Прозревший Аким оказался в сумасшедшем доме. «А мы проповедуем Христа распятого, — писал коринфянам апостол Павел, — для Иудеев — соблазн, для Еллинов — безумие» (Кор. 1–23), имея в виду, что мудрость человеческая, слагающаяся из вчерашних новостей и пр., отвергает как безумие Высшую Мудрость, призывающую не искать своего и не мыслить зла. «Душа на земле, будто волосы под расчёской», — говорит Аким Иларии Собинцоль, повстречавшейся ему в сумасшедшем доме. «Любовь всегда с препятствиями», — отвечает ему Илария. «А через час солнце уже скакало по рельсам, а поезд увозил их на край света». Что ж, двоим лучше нежели одному...
Каждый человек — это всё человечество, а всё человечество — это каждый человек. Герои Ивана Зорина читают о самих себе рассказы Ивана Зорина в книгах и численниках, проживают по две жизни в разные эпохи, считывают мысли прохожих... Впрочем, что же тут удивительного — «что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем»2. «Наша жизнь, как драный тулуп, — философствует Егор Бородуля в рассказе «Перепелиные яйца», — выверни её наизнанку — никто и не заметит. <...> И носить её можно задом наперёд». Именно «задом наперёд» написан рассказ «Перепелиные яйца». Егор Бородуля и Корней Гостомысл лежат под старой липой и ведут разговор о жизни и смерти, о страданиях и счастье. В какой-то момент они меняются местами, и разговору даётся обратный отсчёт: то, что говорилось Егором, говорит теперь Корней. Слова Корнея повторяет Егор. Слово в слово рассказ прокручивается назад. И дойдя в конце до начала, мы понимаем, что Егор и Корней давно покоятся с миром под старой липой и, должно быть, не первый раз повторяют свой диалог. Только кто что ни говори — ничего не изменится в этом мире: промелькнёт жизнь, в которой широкая чёрная полоса соседствует с узкой белой, и придёт смерть. И также будет оса точить своё жало в складках коры, и также будет гусеница есть дырявый лист, и также будет облетать старая липа.
Философия в рассказах Ивана Зорина соседствует с игрой. Ничем не сдерживаемая фантазия делает подчас его рассказы похожими на картины И. Босха, одна из которых, кстати, вынесена на обложку книги. Здесь фантастическое и невозможное переплетается с обыденным и повседневным, слагаясь в особенный, ни на что не похожий мир. Создавать миры — это не то, чтобы предназначение писателя, но сочинитель не есть писатель, если он не создал на бумаге своего мира. Сколько же пишут сегодня! Сколько имён блистает на литературном небосклоне. Но на редкой литературной планете есть жизнь. В основном — это безжизненные пустыни.
Молодой, перспективный писатель, которого издатель с радостью подсовывает набившему на детективах оскомину читателю, как надежду отечественной словесности, зачастую лепит романы из рассказов, а рассказы из описания своих буден и выходных, или выстреливает один за другим очерки о своих дальних родственниках, разбросанных по захолустьям бывшего СССР. Эту прозу можно уподобить ранним работам фотографа-любителя, на фоне которых картины Босха покажутся слепящими пятнами. А то, что проза Ивана Зорина перекликается с живописью И. Босха, у читателя, по прочтении «Гения вчерашнего дня» не останется никаких сомнений. В самом деле, вот упырь, поджидающий как соловей-разбойник прохожего на большаке, и как сфинкс, загадывающий одну и ту же загадку («Второе пришествие Диогена»). Никто не в силах отгадать её, и тогда упырь забирает у каждого по одному глазу — зачем людям глаза, если имея их, они всё равно не видят? Тут же и два палача, состязающиеся, подобно лесковским калмыкам, в том, кто кого перепорет. Тут же и бесы, и ангелы, чёрная дыра преисподней и небеса разверстые.
В этом мире все изъясняются афористично, здесь все философы, все рассуждают и мечутся, ищут и сходят с ума от невозможности найти. Или, как герои рассказа «На мосту», радуются и торжествуют втайне от всех. Рассказ, действие которого разворачивается где-то на Ближнем Востоке, построен в виде пяти монологов. Пять персонажей рассказывают своё видение одного и того же события. Приём не новый, но автор даёт слово не только непосредственным участникам, но также... дьяволу и Богу. Точнее Иблису и Аллаху. И снова: «Всё суета сует...», — слышится со страниц книги. Даже дьявол суетен в этом рассказе. А впрочем, каким же и быть князю мира сего, ведь и опалённые крылья — не более, чем картинка, соблазны же его всегда суть суета...
Как и положено писателю, а не проповеднику-моралисту, Иван Зорин чаще ставит вопросы, чем даёт на них ответы. Его книгу не стоит читать бегло, на ходу, где-нибудь в метро или электричке, отвлекаясь поминутно на суету соседей, галдёж коробейников и завывания нищих. Ведь книга приглашает к диалогу о добре и зле, жизни и смерти, человеке и Боге.
Книга Ивана Зорина — писателя-интеллектуала — богата аллюзиями. Но прошлый литературный опыт повторяется в ней лишь в той мере, в какой, например, «Преступление и наказание» повторяет «Пиковую даму». Главный герой рассказа «Гений вчерашнего дня», давшего название книге, писатель-постмодернист Максим Шидолга с самого детства игравший со смыслом, переписавший всю мировую литературу, создал «огромное множество чужих романов, так и не написав своего». Не доверявший слову и презиравший его, Максим намеревался «дать литературе пощёчину», «обезличить творцов, обесценив их творения». Употребив талант на опровержение и отрицание, Максим, точно падший ангел, не стал творцом. В контексте всей книги мысль эту следует понимать не только применительно к литературе и писателям...
ПРИМЕЧАНИЯ:
Из книги «...Ибо абсурдно»
