Омилия

Ольга Александровна Седакова — поэт, филолог, переводчик, прозаик.

Родилась 26 декабря 1949 года в Москве, в семье военного. Стихи начала писать с четырех лет. Окончив школу, в 1967 году поступила на филологический факультет МГУ, где тогда преподавали выдающиеся ученые: Аверинцев, читавший византийскую эстетику, Пятигорский — историю индийской мысли, Мамардашвили — философию XX века. Окончила аспирантуру Института славяноведения и балканистики, кандидат филологических наук (1983 г.). По материалам диссертации издана книга: «Поэтика обряда: Погребальная обрядность восточных и южных славян» (М., 2004). Старший научный сотрудник Института мировой культуры при МГУ.

Что такое — большой и самобытный поэт конца XX века?
Что такое индивидуальность, что такое новаторство, что такое мастерство?
Видимо, на все эти вопросы приходится отвечать заново.

* * *

Елена Шварц присутствует в современной культуре не только как автор стихотворений и поэм, но и как эстетический миф. Неслучайно обилие чисто бытовых легенд. Шварц — редкий пример современного поэта, в чьих стихах присутствует (двоящийся, троящийся, принимающий множество обличий) образ автора. Речь не об индивидуальности: стихи могут быть самобытны, сильны, ни на кого не похожи и при том — безличны. Автор, человек говорящий, может быть растворен языком и образами. Так и было у всех русских поэтов «тютчевской» линии. Мы говорим «Мандельштам» и вспоминаем… Ну, с тяжелой руки эпохи и со слишком легкой руки разговорчивых мемуаристов мы сейчас, может быть, и вспоминаем трагические повороты и комические частности судьбы, но вообще-то должны бы помнить стихи — только и исключительно. Мандельштам — не Ариост и не Александр Герцевич. Шварц, конечно, тоже не Кинфия, не Лавиния. Но мы вправе увидеть в этих фигурах проекцию автора в мир, построенный по своим, причудливым законам, обладающий иным (большим или меньшим) количеством измерений, чем наш, посюсторонний.

Поэт, прозаик. Родилась в 1948 г., окончила Ленинградский институт театра, музыки и кинематографии. Публиковалась за рубежом с 1980 г., первая книга «Танцующий Давид» (1984). Лауреат Премии Андрея Белого (1979), премии «Триумф» (2003). Умерла в 2010 г.

ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА

ВОРОБЕЙ

1.

Тот, кто бился с Иаковом,
станет биться со мной?
Все равно. Я Тебя вызываю
на честный бой.
Я одна. Ты один.
Пролетела мышь, проскрипела мышь.
Гулко дышит ночь. Мы с Тобой,
как русские и Тохтамыш,
по обоим берегам неба.

Доклад на конференции памяти С. С. Аверинцева

Ich lass schon lang…<…>
Und wenn ich jetzt vom Buch die Augen hebe,
Wird nichts befremdlich sein und alles gross.
Dort draussen ist, was ich hier drinnen lebe,
Und hier und dort ist alles grenzenlos.

R. M. Rilke. Der Lesende¹

Мне хотелось бы в качестве эпиграфа взять все это стихотворение Рильке («Читающий» в переводе Б. Пастернака «За чтением») целиком: в этом описании глубокого чтения (как бывает глубокий сон), внимания, уходящего в книгу, как в штольню, и возвращающегося наружу, к земле и первой звезде, я вижу фигуру Сергея Сергеевича Аверинцева, особенно того Аверинцева, которого мне встречать не пришлось, — мальчика, подростка…

21 июня в Издательском Совете Русской Православной Церкви состоялась презентация книг Надежды Борисовны Смирновой «Коснись сердца моего, Господи», «За воротами храма», «Степанов хлеб». Н. Б. Смирнова ответила на вопросы о своем творчестве.

— Надежда Борисовна, возможно ли православное фэнтези?

— Я бы не сказала, что фэнтези должно стать основным жанром, но возможны произведения с элементами фэнтези. Есть такие сюжеты, которые сложно донести, сложно рассказать, как в моей повести «Степанов хлеб». И элементы фэнтези приходят здесь на помощь автору и читателю.

— Жанры Ваших произведений определены как народный православный рассказ и народная православная повесть. Как бы Вы сами определили особенности таких жанров?

21 июня 2011 года в Издательском Совете Русской Православной Церкви состоялась презентация трех книг Надежды Смирновой — «Коснись сердца моего, Господи», «За воротами храма», «Степанов хлеб».

Презентацию книги возглавил председатель Издательского Совета митрополит Калужский и Боровский Климент.
В мероприятии приняли участие и выступили генеральный директор издательства «Смирение» Д. В. Воронин, наместник Мещовского Свято-Георгиевского мужского монастыря игумен Георгий (Едвачев), доцент Ульяновского государственного университета Н. А. Барсукова, сопредседатель Международной общественной организации «Союз православных женщин» Г. В. Ананьина, президент русской библиотечной ассоциации Т. Д. Жукова, педагог Л. Г. Семина.

Фантастический рассказ

1

— Сид, — спросила Нина, — неужели социолог догадался?

— Кажется, да. В его анкете был один очень странный вопрос.

— А чем же странный? Неужели он спрашивал тебя, как ты попал в наш век?

— Да.

— И ты ответил?

— Ответил.

— А он поверил?

— Не знаю. Слово «Будущее» я написал с большой буквы. Он сначала подумал, что есть такой поселок Будущее — где-то на краю Антарктики, что я там родился. Но я ему объяснил.

— Сид, разве можно это объяснить? Ведь социологи признают только факты.

— Но это тоже факт.

— Странный факт. Человек родился в двадцать первом веке, но каким-то образом оказался в двадцатом. И социолог не потребовал от тебя никаких доказательств?

Проблема ухода верующих из церкви под давлением формирующейся субкультуры, ее происхождение и значение для современной церковной жизни, поднятая игуменом Петром (Мещериновым) в колонке «В защиту расцерковления», вызвала широкое обсуждение в блогосфере и обществе. С собственным ответом на поставленные вопросы выступила поэт и философ Ольга Седакова.

Вначале речь зашла о том, что в последние годы люди, какое-то время всерьез участвовавшие в церковной жизни (сколько и какие, еще нельзя определить), удаляются от нее, или совсем уходят из церкви, или вообще отказываются если не от веры, то от любых разговоров о ней. Этот заметный невооруженным взглядом, но еще не исследованный процесс и назвали не очень удачным словом расцерковление — и стали искать ему причин. Поиск быстро уперся в два роковых русских вопроса: «Кто виноват?» и «Что делать?». Мне хотелось бы в дальнейшем обсуждении обойтись и без первого, и без второго — а попытаться увидеть настоящее: что происходит на самом деле.

Из оратории «Исход»

Проще пареной репы проба — ведь
прочитать надгробную проповедь —
примут — заживо — за устав,
чтобы, за ночь устав, безропотно
крышкой гроба сомкнуть уста.
Но украдкой, сколь было сил,
лгал, безудержно — доносил:
мысль по древу стекала — в грязь,
и не песнь оглашалась — казнь.
И куда тебя занесло
словно сломанное весло:
темень тьмущая — из углов,
Соломонова Песнь — без слов.

Теперь, когда для русского поэта потеряны вакансии пророка и защитника масс, Кривулин озабочен судьбой поэтического слова, теряющего свое влияние и энергию. Его мировидение скорее образное, чем логическое, хотя ему свойственна культурная рефлексия и стихи его испещрены сухими прозаизмами. Он нашел оригинальные средства сплавить эпическое с лирикой, мифологическое с бытом. Ему свойственно хлебниковское «отклонение струны мысли от жизненной оси творящего и бегство от себя». В поэтике Кривулина реализуется попытка соединить акмеистическое внимание к предмету, заостренное «вещное» видение мира с чисто футуристической констатацией абсурдности самого принципа творчества. Он стремится не рассказывать, не «выражать», а демонстрировать, отказываясь от этических и эстетических оценок изображаемого. Кривулин отметает многие поэтические условности, допуская эффектные отступления от строчных форм и экспериментируя с графикой.

Интервью с Виктором Кривулиным

11 января 1990, Лондон

Говорить о поэзии (и в целом, об искусстве) в связи с антропологией во всяком случае не тривиально. Поэзия как «опыт о человеке»? Что имеется в виду: поэзия как источник знания о человеке? или о его конкретной разновидности, homo poeta? или об этом homo poeta как о некотором особом и универсальном состоянии, в той или иной мере присущем каждому (как это предполагается в известных словах Гельдерлина: Dichterisch wohnet der Mensch¹? Или же речь пойдет о поэзии как о своего рода антропологической практике, как об акте «узнавания себя»? Однако каждое из двух этих великих слов окажется под вопросом, как только мы заговорим о поэзии. Во-первых, знать ли себя учит искусство — или делать с собой что-то другое? Если верить Пушкину, другое:

И нас они науке первой учат:
Чтить самого себя.