Добавить комментарий

Доклад на конференции памяти С. С. Аверинцева

Ich lass schon lang…<…>
Und wenn ich jetzt vom Buch die Augen hebe,
Wird nichts befremdlich sein und alles gross.
Dort draussen ist, was ich hier drinnen lebe,
Und hier und dort ist alles grenzenlos.

R. M. Rilke. Der Lesende¹

Мне хотелось бы в качестве эпиграфа взять все это стихотворение Рильке («Читающий» в переводе Б. Пастернака «За чтением») целиком: в этом описании глубокого чтения (как бывает глубокий сон), внимания, уходящего в книгу, как в штольню, и возвращающегося наружу, к земле и первой звезде, я вижу фигуру Сергея Сергеевича Аверинцева, особенно того Аверинцева, которого мне встречать не пришлось, — мальчика, подростка…

Все мое сообщение представляет собой комментарий к словам Н. В. Брагинской. Сразу после кончины С. С. Аверинцева она сказала о нем удивительные слова: «Умер великий русский читатель». Удивительные своей неожиданной правдой. Ведь это совсем не первое, что видели в Аверинцеве современники. В нем видели сказочного эрудита и блестящего ритора, ученого, учителя и проповедника. Однако сам Сергей Сергеевич в разговорах выражал желание, чтобы на его могиле было написано: «Сергей Аверинцев, чтец». Этот «чтец» — анагност — конечно, не читатель в обычном смысле. Это церковное служение, Сергей Сергеевич был посвящен в чтецы. Но интересно, что эту, самую скромную в иерархии клира ступень Аверинцев предпочитал считать последним словом о себе, не вспоминая других своих чинов и званий — таких, как доктор, академик (многих академий), лауреат (многих премий), «сенатор», наконец.

Тем не менее, от «чтеца» не так далеко до «читателя» (можно вспомнить в связи с Аверинцевым и о «чтеце» в другом, светском смысле, чтеце-декламаторе: у него был почти неизвестный русской актерской традиции дар читать стихи вслух: как помнят все, кто знал его, он мог читать на память часами — по-русски, по-немецки, по-французски, на латыни и греческом). Чтец и читатель. Античный читатель (о чем любил вспоминать Сергей Сергеевич) читал вслух. Значит, его всегда могли слышать другие, даже если читал он не для них. Для верного чтения стихов необходимы не какие-то актерские навыки, а глубина этого — своего — читательства. Поэтому так увлекательно и утешительно было слушать в чтении Аверинцева, например, Мандельштама — и поэтому так стыдно слушать стихи, заземленные, разыгранные и домысленные актерами и декламаторами. Слушая этот непристойный психологизм, мы слышим, что наши декламаторы явно не читатели того, что они читают вслух. Чтение Сергея Сергеевича было не «интерпретацией» словесного произведения, а процессом понимания, происходившего на наших глазах, то есть процессом общения с текстом, собеседования с ним (ср. статью, с которой начиналась слава молодого Аверинцева: «Наш собеседник древний автор»), выявлением его потенциальных смыслов — при целомудренном сохранении «блаженной бессмыслицы», в стихии которой они живут и без которой нет поэзии — во всяком случае, поэзии в определенном понимании. Актер русской школы (за некоторыми исключениями, разумеется) с «блаженной бессмыслицей» поэзии не мирится. Напомню, что Сергей Сергеевич противопоставлял интерпретацию или толкование — пониманию: «Поэтому Мандельштама так заманчиво понимать — и так трудно толковать», («Судьба и весть Мандельштама»). Трудно — не в смысле эвристически сложно, а в смысле — не хочется, душа не лежит. Душа читателя Мандельштама не хочет толковать и интерпретировать, «расшифровывать» его слова: она хочет просто быть с ними, хочет им поддаваться и отвечать. Исследователь-специалист (и тем более, «деконструирующий» исследователь) ничему поддаваться не хочет, и считает это своей профессиональной доблестью.

Упомянув «блаженную бессмыслицу», мы уже приближаемся к непосредственной теме моего сегодняшнего сообщения — к чтению Клеменса Брентано.

Сергей Сергеевич читал мне вслух хореические строфы из «Романсов о Розарии», предлагая разделить с ним восхищение этой звуковой силой стиха:

Singt die sieben letzten Worten,
Singt sie mir, ihr grauen Schwalben!
Singt ihn mir, den Schild der Todes,
Singt den Held des Untergangens!

Пойте мне эти последние семь слов, Пойте их мне, серые ласточки! Пойте мне его, щит смерти, Пойти героя гибели!

Все это происходило летом 1985 года в его квартире на проспекте Вернадского, он рассказывал, что готовит томик Брентано на немецком для издательства «Радуга». И читал вслух строфу за строфой. Однако чтение Аверинцева, о котором мне хочется сказать, — не это завораживающее чтение вслух. Прежде, чем о нем наконец попытаться сказать, позволю себе еще несколько слов общего характера.

Суровые «специалисты» часто укоряют Аверинцева в том, что его герменевтика — не филология в серьезном смысле слова, не наука, что его письмо «не научно». Филолог в таком толковании — не читатель, и это принципиально. Читает он «для себя», а с текстами и авторами «работает». И когда работает, он должен всеми силами разучиться быть их читателем. Своего рода профессиональная аскеза. А результаты работы он излагает не на языке, а на метаязыке. Аналогии обычно приводятся из естественных наук. Зоолог, изучая слона или муравья, никак к ним не относится. Читатель же — это тот, кто относится, кто воспринимает и отзывается. Аверинцев знал, на что идет, когда выбирал свою позицию в эпоху позитивизма и специализаций. Он знал несопоставимо больше своих критиков. Вероятно, многие зоологи не относятся к слонам и муравьям, которых наблюдают и описывают. Но чтобы открыть межчелюстную кость у человека, как Гете, необходимо относиться: относиться к природе вообще и к такой ее составной, как строение черепа. Чтобы так писать о текстах и авторах, как пишет Аверинцев, надо знать что-то еще, чего филологи-«специалисты» не считают необходимым даже иметь в виду: нужно знать словесность — словесность как стихию смыслов, символов и звучаний, словесность как многовековое дело человека. Когда Аверинцев говорит о языке Брентано: «у него были такие руки, что слова шли в них сами, как приручаемые и приманиваемые твари Божьи», мы слышим, как он знает словесность. Как он ее читает. Или другой оборот той же темы, поэт и язык. Отвечая противоположным мнениям об отношениях Брентано и языка (он властвует над языком, или же язык его ведет, а он впадает в медиумическую пассивность), Аверинцев замечает: «Отношения между автором и языком здесь настолько стоят под знаком Эроса и присущего Эросу лукавства, что лучше не спрашивать, кто кого ведет и кто за кем следует».
Впрочем, наши радикальные позитивисты даже в своей профессиональной области знают не все. «Сultivated reader» — главный герой филологии другого склада, такой, как у Вольфганга Изера (с его «Актами чтения»), Ганса Яусса и других, не говоря уже о герменевтике П.Рикера или Гадамера. «Идеальный» или «культивированный» читатель противоположен тому, что называется «современный читатель». Этот тип преобладает у нас не только среди писателей, которые позицию «современности», то есть какой-то фундаментальной профанности, непосвященности ни во что кроме того, что пишется в газетах, делают основой своего метода и «по-современному», то есть исключительно глупо и наперекосяк, «креативно», как теперь говорят, перечитывают «вечные образцы». Писатели еще ладно, режиссеры еще ладно, но так смотрят на «классику» и критики! В отличие от «современного читателя», который явился к шапошному разбору, когда текст уже отзвучал (поэтому ему и приходится «оживлять» и «осовременивать» его) «идеальный читатель» входит в саму интенцию текста — потому что именно в нем текст завершается. Словесное произведение предполагается здесь не объектом, вещью в себе, а открытым и адресованным сообщением. Он завершается, когда это сообщение кто-то принимает. Это картина словесности как общения, а не как производства «текстов». Она, позволю себе с уверенностью сказать, реалистична. Любое высказывание обращается к нам: проходя мимо древних надгробий и читая на мертвом языке надписи: «Привет тебе, путник!» — мы слышим, как эта надпись завершается в нас. «Культивированный читатель» в замысле знает все то, что знает филолог. И вместе с этим он стоит в позиции того, к кому текст обращен. Слова Н. В. Брагинской о великом читателе С. С. Аверинцеве имеют в виду, прежде всего, невероятную широту текстов и авторов, которые к нему обращались, которым было о чем с ним поговорить (не удивителен ли, в частности, и наш случай, Брентано? зачем бы филологу-классику, библеисту и христианскому мыслителю этот странный романтик?). Но и еще одно качество в читателе предполагает великий: необычайный дар проникновения в слова и за слова, никогда не корыстный, никогда не употребляющий текст для иллюстрации собственных идей и концепций, не вчитывающий в автора то, что «мне» от него надо, и не зачеркивающий в нем то, что «мне» не надо. Образ читателя-исследователя в таком случае подобен идеально чистому зеркалу, в котором текст отражается без искажений, «как он есть»? Если бы текст был вещью, это было бы так. Но, как мы говорили, текста в каком-то смысле еще нет. Идеальный читатель дает тексту сказать то, что в нем потенциально. В этом «зеркале» отражается то, что не очень-то и видно, потому что не очень-то и есть в тексте: не данность текста, а его заданность — или, словами Мандельштама, его обещание:

И все, что будет, — только обещанье.

Идеальный читатель противоположен «читателю современному» в характерном смысле этого слова. Но он никак не читатель «вневременной», читающий sub specie aeternitatis. Он читатель своего времени. Можно сказать, в его чтении читает само его время и место: читает то, что ему особенно нужно здесь и сейчас. Именно так Аверинцев читал Аристотеля — исходя из актуальнейшего чувства момента в отечественной истории, которой «роковым образом не хватало Аристотеля». Это не сужает чтения, наоборот: расширяет его. Внятным становится текст, который глубоко и неотложно нужен. Аверинцев — великий читатель и потому, что он в другом, серьезном смысле современен своему времени; его словами: «времени нужны не те, кто ему, времени, поддакивает, а совсем другие собеседники». Парадокс великого читателя в том, что он читает «не для себя» и не по причине собственных персональных нужд: так читает обывательский читатель (он совершенно вправе читать так, но никто не назовет его «великим читателем»). Великий читатель — чтец, который в акте своего понимания оглашает текст своему времени, своей стране — всей истории, наконец. Аверинцев не только изучал историю — он к ней обращался, он ее вразумлял. Одно из последних его выступлений, в Римском Сенате, содержало среди другого и напоминание депутатам Парламента о том, что Европа начинается в Греции, которую Европейские Штаты теперь если и включают в свою общность, то где-то на окраине, в приграничной области.

«Великий русский читатель» — этот второй эпитет тоже нуждается в комментарии. Однако для такого комментария нужно ясно представлять себе, что такое русский читатель (а это явно особый род читателя, как заметил Гете по письмам к нему русских читателей «Фауста»: «Они тебя совершенно присваивают и заглатывают» — чем отличаются от французких или немецких читателей-корреспондентов Гете). Я не готова набросать портрет «русского читателя», но могу предположить, что русским читателем Аверинцев был в том же роде, что и современным: он отлично знал русское — и «не поддакивал ему», как он не поддакивал и своему времени. Он хотел приучить русское к точности и тонкости различений. «Святое слово схоластики: «Distinguo!» — восклицал он, поднимая руку к небу.

Наконец, перейдем к чтению Клеменса Брентано, то есть к вступительной статье Аверинцева в томике, составленном и прокомментированном им. Сколько таких чтений предложил Аверинцев — в энциклопедических статьях, в разнообразных вступлениях к разным книгам, в написанных им главах в академических историях разных литератур! Жанр предисловия — не исследование, и в нем выбор позиции читателя кажется самым естественным. Однако статистически это не так. Предисловие (особенно предисловие советских времен) обыкновенно совмещает в себе два жанра: энциклопедической справки и повтора «общепринятых» мнений (что принято «объективно» знать о данном авторе) — и, одновременно, индоктринации («как правильно понимать данного автора»). Советское предисловие должно было «от-объяснить» (explain away) сомнительных c точки зрения идеологии и официальной эстетики авторов, то есть разрушить самую возможность непосредственного общения читателя с ним. Так, предисловие к «Новой Жизни» Данте (издание 1965 года) предупреждало, что всякие мистические и религиозные мотивы здесь совершенно несущественны, а важно то, что это еще недоразвитый, но уже возникший жанр психологического романа о первой юношеской любви. В комментарии, мелкими буквами и в конце, Аверинцев (это была его первая опубликованная работа, совместно с А. Михайловым) ставил все на свои места и объяснял и библейские коннотации, и символику «Новой Жизни». Такова была принятая структура советского издания классики, трехслойный сэндвич. В третий, наименее читаемый слой помещалась реальная информация об авторе и тексте.

Во всех своих предисловиях Аверинцев виртуозно избегал второго задания предисловия (перевода на идеологический язык) и превращал первое, сообщение необходимых сведений, в увлекательную новеллу. Так и здесь выглядит очерк биографии и времени Брентано. Что же касается «общепринятых мнений», он их с удовольствием опровергал (здесь он смеется над расхожим мифом о Брентано как «великом неудачнике», поэте, не осуществившем свой дар). Но первая задача составителя тома названа сразу же: «Будем надеяться, что эта книга будет прочтена… так, как она того заслуживает, — как стихи, живые до крови, до боли, как в момент своего рождения». Он ведет Брентано к нам — и нас к Брентано. Он как бы поручается за его ценность — и мы верим ему. Скольких поэтов мы прочли только потому, что о них рассказал Аверинцев! Нужно признать, что воскресение Брентано ему все же не удалось. Время Брентано — в отличие от времени Гельдерлина — так и не настало, ни в мире, ни у нас.

Что Аверинцеву, читателю (как мы его пытались описать) важно в итальянском немце, в начале жизни — полу-еретике и в конце — пылком католике в средневековом духе? Как во многих других случаях, прочитанных Аверинцевым: Брентано — фигура на перекрестке времен, на сломе. Он еще совсем близко к традиции — фольклорной, средневековой. Но он при этом больше связан с будущим, чем многие его прославленные собратья-романтики — а будущее Брентано (наше настоящее, начавшееся уже довольно давно) для С. С. Аверинцева связано с переживанием пустоты и абсурда. Можно предположить, что именно поэтому Брентано и не полюбят во времена господства этого чувства, как полюбили Гельдерлина. Уж это-то нам знакомо, и посильнее выражено. Очарование Гельдерлина для читателей наших времен — как раз в полном отсутствии у него этого знания о возможной пустоте и никчемности всего, полная невозможность абсурда даже в стихах, написанных в годы умственного помрачения. Поздний культ Гельдерлина — это наша ностальгия по чистоте и благородству, какие могут быть у поэта, по приветливой душе, которая со всей простотой благословляет мир: «святой Рейн», «святые холмы»… Больше такого не будет. Что-то случилось. Пустота — стигма ХХ века. Аверинцев ее знает, относится к ней всерьез — и не хочет ей поддакивать. Но в предчувствии ее у Брентано он видит не просто индивидуальную беду «великого неудачника», но пророческий дар, мучительный для того, кому он дан, как всегда мучителен пророческий дар. Он читает Брентано через опыт ХХ века и через близкое ему — но иноязычное — будущее: «оглядка на лиризм Верлена поможет найти подступы к лиризму Брентано».

И все же главная причина внимания Аверинцева к Брентано, как видно из предисловия, — сама словесная стихия его поэзии, небывалая звучность и сила его «щебечущего» стиха, которую он описывает как умную звучность. Звуковой повтор — скажет «профессиональный» филолог, и не найдет признаков, по которым можно различить «магическую» фонетику Эдгара По и бодрую игру звуков у Брентано. «Идеальный читатель» Аверинцев делает это различение не усумнясь. Описание фоники Брентано, связывающее ее с древними народными песнями и средневековыми латинскими гимнами, блестяще. «Древняя, как человечество, стихия вопля и ритуального плача, безличная, как полагается стихии…» Мы видим, что читателю в действительности требуется знать куда больше, чем «специалисту»: какой германист будет, говоря о Брентано, рассуждать с толком о гимнах Аквинского и о лирике французских сюрреалистов? «Горизонт ожиданий» — так это называется в теории «актов чтения». Горизонт ожиданий идеального читателя почти необозрим.

Аверинцев не был бы великим читателем, и великим читателем поэзии в первую очередь, если бы ему, человеку, восстанавливающему репутацию рациональности и реабилитирующему схоластику и риторику (вещи, подорванные романтизмом), не была бы так внятна и дорога «древняя стихия» словесности, властная и неосмысляемая, умная, но не умственная: чудесная. В ее водовороте скорбь и страдание оказываются странной радостью — любимая тема Аверинцева: «Если так грустно, то почему так весело?»

Alle Leiden sind Freuden, lle Schmerzen Scherzen
Und das ganze Leben singt aus meinem Herzen:
Susser Tod, susser Tod
Zwishen den Morgen — und Abendrot!

«Все страдания — радости, все беды — шутки И вся жизнь поет из моего сердца: Сладостная смерть, сладостная смерть Между утренней и вечерней зарей!»

А потому, в частности, весело, что страдания — Leiden — отлично рифмуются с радостями — Freuden, беды — Schmerzen с шутками — Scherzen и сердцем — aus Herzen. Древняя стихия плача не может без игры, она в нее переливается.

Так в Брентано звучит это вечное слово всякого поэта, слово о Радости-Страдании, о «жизни, и жизни с избытком», которая в полоумном ликовании поет: «Сладостная смерть!»

Читательский опыт Аверинцева о Брентано оборачивается опытом о природе поэзии вообще — и о природе поэта: существа, которое хочет ускользнуть, исчезнуть, быть никем, не оставить следа по себе. Тут Аверинцев вспоминает Цветаеву:

Пройти, чтоб не оставить тени
На стенах… —

и с хитрой простотой сообщает читателю: «Поэты, они такие!»

А откуда он знает, какие они? Он знает это по себе. Потому что «идеальный читатель» — поэт. Не в том смысле, что он и сам может писать стихи. А в том, что читая, он открывает в себе поэта. Иначе поэзии не прочтешь.

Итак, что в конце концов делает читатель? Он — по древнему совету — познает себя.

Dort draussen ist, was ich hier drinnen lebe,
und hier und dort ist alles grenzenlos.

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. Я читал уже долго… <…> И если я подниму глаза от книги, ничто не окажется странным и все — великим: там, снаружи-то, что я проживаю здесь, внутри; и там и здесь оно безгранично.

gazetakifa.ru