Ольга Седакова

8 ноября 2016 г. отошел ко Господу архимандрит Виктор (Мамонтов), настоятель Свято-Евфросиньевского храма в Карсаве. Поэт, лингвист и богослов Ольга Седакова вспоминает о своих встречах с отцом Виктором и рассказывает, почему он был воплощенным благословением.

Отец Виктор (Мамонтов) был похож на ожившую икону. Иконный образ неподвижен — но почему-то было совершенно ясно, что, выйди этот образ к нам, у него были бы такие движения рук, такой шаг, такая улыбка, как у отца Виктора.

Конечно, я имею в виду прежде всего образы рублевского письма. Что, заговори этот образ, его голос звучал бы, как у отца Виктора: удивительное звучание, в котором нет ни йоты насилия или вторжения в слух собеседника. Это звучание скорее приглашало в себя, чем устремлялось к тебе. И приглашало очень бережно, «на расстоянии двух свобод». Формулу о двух свободах отец Виктор любил и часто повторял: так должны строиться, говорил он, отношения между человеком и человеком, взрослым и ребенком, человеком и Богом. С детьми у отца Виктора были самые доверительные отношения. Звери и растения отвечали ему взаимностью. Где-то у меня хранится его фотография с моим котом Шарлем на плече: они смотрят друг на друга с тихим восторгом. Есть фотография в азаровском саду, на которой он смотрит на старую антонову и на Федю Василюка, собирающего с нее яблоки: о.Виктор явно хочет помочь Феде собирать яблоки и не свалиться с дерева, а яблоне — отдавать их и держать Федю. О. Виктор составил и издал молитвы старца Силуана — наверное, этот образ святости был для него самым близким. И, конечно, о.Тавриона Батозского, у которого он проходил ученичество.

Без символа рая «христианство как факт», словами Аверинцева, немыслимо. В определенной перспективе можно сказать, что христианская керигма, весть о спасении человека, состояла в возвращении рая в человеческую историю, возвращении уже произошедшем, но еще не исполненном; или же — произошедшем «в тайне», то есть мистически, как об этом говорят литургические православные гимны на Рождество и Крещение:

Готовися Вифлееме, отверзися всем Едеме, красуйся Евфрато, яко древо живота в вертепе процвете от Девы: рай бо оноя чрево явися мысленный, в нем же божественный сад, от негоже ядши живи будем, не якоже Адам умрем: Христос раждается прежде падший возставити образ.

Приготовься, Вифлеем! Откройся для всех, Эдем! Красуйся, Ефрат (одна из рек земного рая), ибо Древо Жизни произросло в пещере от Девы: утроба Ее предстала как рай духовный, и в нем божественное насаждение, вкушая от которого, мы будем живы и не умрем, как Адам: Христос рождается, чтобы восставить некогда падший образ (т.е. человека)⁴.

Предисловие к книге Адриано Делл’Аста «В борьбе за реальность» (Дух і літера, 2012).

Адриано Делл’Аста принадлежит к самым глубоким иcследователям русской культуры в современной Италии. То русское, чем он занимается, известно итальянскому читателю — да и итальянской славистике — меньше другого (куда меньше, скажем, чем Горький или Маяковский, или авангард ХХ века, или даже новейший постмодернизм): это, в самом общем определении, христианская Россия, Russia cristiana. В этой перспективе Адриано Делл’Аста читает русскую классику и литературу культурного сопротивления ХХ века (М. Булгакова, Б. Пастернака, В. Шаламова, Вас. Гроссмана, А. Солженицына — все они герои книги, которую читатель видит перед собой). Его понимание того, что мы переживаем как христианское в том или другом сочинении, совершенно нетривиально. Оно никак не совпадает с конфессиональными декларациями самого автора (как в случае Шаламова и Гроссмана), не сверяется с доктринальными азами (как в случае М. Булгакова, чье «еретичество» у нас бесконечно обсуждают, или в случае Пастернака, у которого «доктрина» и вообще не лежит на поверхности). Искусство говорит иначе, и Делл’Аста чуток к языку искусства (стоит посмотреть на его замечательные размышления о символе дома у М.Булгакова). Я не встречала в современной отечественной критике, литературной и философской, такого подхода к словесности. Обычно, когда кто-то у нас берется анализировать сочинения в «христианской (православной) перспективе», добра не жди: дело сводится к отыскиванию знакомых тем и мотивов (часто к тому же знакомых критику мало и поверхностно), но никак не существа сообщения. Такое «православное чтение» оказывается, увы, только новым видом чтения идеологического. А именно идеология у Адриано Делл’Аста понята как смертельный враг реальности, враг жизни, видимой и невидимой, — и, тем самым, враг христианской вести о Воскресении, которым «жизнь жительствует».

Выступление на Международной научно-богословской конференции «Вера — диалог — общение: проблемы диалога в Церкви», Москва, 24–26 сентября 2003 года.

* * *

Я думаю, само название моего сообщения — «Искусство как диалог с дальним» — сразу же открывает конфликтность моей темы. Как все здесь знают, не дальний, а ближний — тема христианства. Одна из двух его великих тем: Бог — и ближний. Христианство никогда не говорит о человеке дальнем. Мы постоянно в самых разных контекстах слышим о ближнем, вся наша жизнь описывается в этом отношении — к ближнему. Но искусство занято дальним. Оно говорит с дальним, и даже в ближнем оно ищет дальнего. Каким же образом разместить общение с дальним — общение, которому посвящено искусство, да и все то, что называется «культурной жизнью» (вспомним хотя бы «Городок» лицеиста Пушкина:

Tuba mirum spargens sonum...

1

Подлец ворует хлопок. На неделе
постановили, что тискам и дрели
пора учить грядущее страны,
то есть детей. Мы не хотим войны.
Так не хотим, что задрожат поджилки
кой у кого.
А те под шум глушилки
безумство храбрых славят: кто на шаре,
кто по волнам бежит, кто переполз
по проволоке с током, по клоаке -
один как перст, с младенцем на горбе -
безвестные герои покидают
отечества таинственные, где

подлец ворует хлопок. Караваны,
вагоны, эшелоны... Белый шум...
Мы по уши в бесчисленном сырце.
Есть мусульманский рай или нирвана
в обильном хлопке; где-нибудь в конце
есть будущее счастье миллиардов:
последний враг на шаре улетит -
и тишина, как в окнах Леонардо,
куда позирующий не глядит.

2

Но ты, поэт! классическая туба
не даст соврать; неслышимо, но грубо
военный горн, неодолимый горн
велит через заставы карантина:
подъем, вставать!
Я, как Бертран де Борн,
хочу оплакать гибель властелина,
и даже двух.

Из ответов на вопросы Константина Сигова

— Какие традиции — общественные, семейные, культурные и др. — мы утратили в советское время? Какие из них нужно восстановить — и каким образом можно это сделать?

— Дело не в том, что мы «утратили» какие-то традиции. Глагол «утратили» называет какое-то очень неопределенное, как бы невольное и неосознанное действие — а наше обращение с традицией было и волевым, и сознательным. Мы решили — или мы были принуждены (выбор глагола зависит от того, к какому «мы» относит себя читатель) отказаться от некоторых самых глубоких традиций, не только отечественных, но и вообще человеческих, разрушить их до основания, уничтожить всех, кто за них держится твердо, а других перевоспитать — и построить «наш, новый мир» со своими традициями¹. Наследниками этих новых и уже прочных традиций мы и оказались. Если все неприглядные (теперь уже для многих неприглядные) стороны нашей жизни считать просто бескультурьем, утратой, разрушением, то и при этом нельзя не заметить, что такие «утраты» носят к нынешнему моменту системный и воспроизводящийся-то есть, культурный характер. Сейчас общество как бы со стороны смотрит на собственные нормы — и ужасается². Совсем недавно ужасало противоположное: любая попытка посмотреть на них со стороны, при свете здравого смысла: это не только задевало начальство, но оскорбляло и общество («над нами смеются»!).

С Ольгой Седаковой беседует Антон Нестеров

А.Нестеров: Ольга Александровна, Вы переводили Элиота и Поля Клоделя, святого Франциска и Рильке, Эзру Паунда и Гельдерлина, Хайдеггера и Данте… И вот — Пауль Целан в Вашем переводе. Чем предопределен выбор Вами того или иного поэта в собеседники? Или правильнее — соработники? Учитывая, что есть поэты, с которыми Вы беседуете — но не переводите. И что потом, когда перевод уже произошел, остается в виде эха, каких-то реакций в Ваших собственных стихах?

О.Седакова: В самом деле, перевод — совсем иной род общения с сочинением и автором, чем чтение, скажем, или даже исследование. Перевод, если его делать не цинично, «не читки требует с актера». Я не считаю, что это вообще недопустимо, переводить цинично или, выражаясь мягче, ремесленно (говорят, Ахматова советовала молодым поэтам не слишком растрачиваться, переводя других, чтобы сохранить творческие силы на свое), но я так не могу. Обычно для меня это, в общем то, такое же интимное занятие, как сочинение. Я переводила очень выборочно, причем выбирая не только среди авторов, но и среди того, что ими написано — не по принципу «самое любимое» или «самое лучшее», а такое, для чего я сразу и до пробы чувствовала какую-то возможность русского соответствия. Например, прекраснейшее и любимейшее стихотворение Рильке «Благовещение» я не возьмусь переводить просто потому, что его опорное рифмующее слово — Baum, дерево. Речь Архангела у Рильке разбита на строфы, каждая из которых кончается рефреном:

Du aber bist der Baum.

(Но ты — дерево. И чего только с этим стихом ни делали русские переводчики: «Но древо ты еси» или «Но древо — это ты» и т. п.)