Омилия

Он весь — сияние и свет,
Мой сад живой цветет доныне,
И в городской камней пустыне
Там много выплакано лет.

О чем — не помню, далека
И сушь дворов и слез горячка,
А все несет по миру скачка —
Кому ответ, кому тоска.

А мне бы выплакать печаль,
Ту, что бесплодна и безлика,
И выплавить тоску и с криком
Ворваться на судеб причал.

Тебя, превечный мой Господь,
Незримо славит вся природа —
И лики ангельского рода,
И бессловесных тварей плоть. 
Но, внемля страсти, человек
От Божьих нег бежит к пороку —
Изведать воли,
                      но по сроку
Смерть обрывает сей побег. 

Само-вар — холостяк на кухне.

Уха-жёр — любитель ухи.

Нерадивый — ничему нерадующийся человек, пессимист.

Пчеловек — жизненный период пчелы.

Кашелёк — маленький кашель.

Натюрморд — фотоснимок крупным планом четвероногих любимцев.

Западня — красивые рассказы о западном образе жизни.

Мой собеседник пресловутый —
Ночной обманчивый покой,
Побудь со мной хоть две минуты
Сиделкой, уткой подсадной,

Потусторонней ахинеей
Средь хитроумной западни.
Твоё дыхание сильнее
Непрошибаемой брони.

Твоё присутствие знакомо,
Как слов бегущая строка,
Как старый снимок из альбома
Измятый временем слегка.

кто бы не сказал тебе: ты достоин
большего — любви или места в сонме, —
улыбнись, мол, «видите? — я спокоен...»,
но грешок свой — теплый еще — припомни!

кто бы не позвал тебя, гласом трубным,
из смолы горячей — в холодный омут, —
обмахнись смирения тихой пудрой,
всё тогда окажется по-другому:

вместо ангелов выскользнут духи злые,
но не запугать тебя смертью тела:
это наваждение скоро схлынет,
если будеш помнить о кромке белой...

«В горняя! В горняя»
(последние слова святителя Григория Паламы)

Отчего так тихо в доме отчем
И тогда, когда в висках звеня,
Именем моим, как деда впрочем,
Позовут нечаянно меня

Прадеды и юные ребята...
В лицах их на фотографии печать
Сохранится в них улыбка чья-то
Так похожа на моих отца и мать.

И родители ушли в тот мир неведом.
С мала в небеса я простирал свой взор.
С крыши мне тогда казалось ближе небо,
Там и лестница осталась и с тех пор.

Из пустоты я черпал пустоту,
Чтоб пустоту наполнить пустотою,
Наивно полагая, что мечту
Своею неумелой рифмой строю.

Да, только сор лепил строка к строке,
Считая строф подобие стихами.
Как глупый зодчий строил на песке,
Ненужными перебирал словами.

Скажи, безумец, для чего творил,
Коль ни таланта нету, ни уменья?
Истратил столько времени и сил...
Так пусть же предан будешь ты забвенью!

«...Эх, малыш! Как же много на единицу добра чёрной ненависти
в тротиловом эквиваленте!»

Памяти Детей Донбасса посвящается.

Они все согласились нас убивать. Все. Кто согласился. Прожить вместе целую жизнь и вдруг написать на двери соседа — д о с т о и н   с м е р т и! Никак не могу вместить в себя эту добровольную разрешённость. Говорят, для того, чтобы понять мотив преступления надо думать, как преступник. Не могу думать, как преступник, не получается. Чего-то у меня либо в избытке, либо в недостатке. А у них получилось! Сначала думали-думали, а потом-получилось! Настолько удачно, что многие из них стали не только думать, но и преступать. По всем диагоналям Донбасса они написали гордое и непререкаемое — Д О С Т О Й Н Ы... Так вот в чём, оказывается, сакральный смысл «Революции достоинства!»

Отбрасываю мироощущения годовалой давности и начинаю движение мысли в неоспоримой данности. Просыпаясь среди ночи, уже не слышу назойливо — жуткое «Не может быть!» Эхом по душе, словно волной от беззвучного холостого выстрела прокатывается другое чужое и безнадёжное: «...не может быть... иначе» Привык к соседству ужаса? Нет. Обрастаю новой кожей. Душа обрастает новой кожей.

Киевские умники говорят, что украинцы выкопали чёрное море... Нет. Они выкопали чёрное горе. Они достали его из преисподней и выпустили оттуда псов ада на мою землю.

Аромата нежного сирени
в дом проникли тончайшие струи.
Заполняя пространство в мгновенье,
овевают меня и целуют.

За окно посмотрю, залюбуюсь, —
куст раскидистый, дрёмой окутан,
под изящно-бледной мантильей…
И идут за минутой минута…

«Как, сирень, ты свежа, благородна!
Ты сейчас украшение сада».
Созерцанием дивной природы
Обретаю покой и усладу.

Р.М.Р.

Слова, которые оглушают,
что за слова? Что за люди,
которые их не слышат?
Прибита словами, как будто гвоздями.
Не больно. И больно...
Слова твои сражаются, как солдаты:
дерутся с вечным врагом —
пустотой на месте святыни.
Слова — защитники.
Они наполнены радостью
жизни и правды,
они сочатся светом,
как спелые фрукты соком.
Слова-кормильцы, слова-няньки,
питающие и воспитывающие богов.
Нет ушей, достойных вас услышать,
нет слышащих высоту неба словесную.
Ушные перепонки скорее готовы лопнуть,
чем услышать Слово,
породившее эти слова.
Твои слова. Я плачу
не от боли —
от слышания того, чего не слышу.

Благодать разлита покоем между многочисленными ветвями и листьями. Я собираю ягодки, налитые тишиной и покоем. Может быть потому они и целебны, что рождены из полноты любви к человеку? Не умной, не сознательной, не гордой своим знанием себя, а тихой и скромной, заботливой. Смородина не помнит себя, она не человек, но она сохранила в себе любовь, дарованную ей Творцом. И эта любовь всецело направлена на сохранение жизни.

Покупающий смородину, покупает просто еду или лекарство — он думает о себе. Собирающий ягоды с куста, если захочет, может обрести гораздо больше — например, может узнать в смородине друга, и тогда ягоды станут дарами от его щедрот. Или даже от Его щедрот — чем-то сродни небесной манне — и тогда ими непременно захочется поделиться.

Наверное потому и были наши предки щедрее нас: они садили плодовые деревья специально для путников и нищих. Они благодарили берущих, как благодарит меня смородина.

Подмигнуло солнышко мне с утра.
Знать, читать молитовки мне пора,
Чтоб шагнуть уверенно в неизвестный путь
И, идя к спасению, чтобы не свернуть.

В синеве купаются облака.
Нелегка дороженька, нелегка.
Демоны незримые в воздухе снуют,
Дифирамбы радостно для страстей поют.

Оступаясь, падаю, но встаю!
И стою растерянно на краю.
Эх, ты битва вечная — ты земной мой крест…
Светит ярко солнышко для родимых мест.