7 сентября 1940 года к
Граница была закрыта. Беженцам предложили вернуться. Между вишистской Францией и Третьим рейхом действовало соглашение, в соответствии с которым немецких эмигрантов — а то были именно они — надлежало высылать на родину.
В ночь на 28 сентября в гостинице один из беженцев отравился морфием.
Пограничники были потрясены. Остальных его товарищей по несчастью на следующий же день пропустили в Португалию.
Самоубийцу звали Вальтер Беньямин. Немецкий
Жизнь — это движение и постоянное перемещение. Разные маршруты — разные трамваи. Правда, с возрастом появляется всё больше трамваев, на которые ты не успеваешь, которые уходят без тебя.
Вот, вроде, знаешь: сейчас два квартала налево, потом прямо — совсем немножко, — и ты достигнешь цели. Надо только вовремя сесть в нужный трамвайчик. Ты спешишь, надеешься, гонишь себя вперёд, задаешь себе задачки, подстёгиваешь себя обещаниями, разными хитростями загоняешь себя в обстоятельства, когда опоздание смерти подобно. И всё только для того, чтобы успеть, смочь, исполнить. И успеваешь! Вот он — трамвайчик, такой нужный и незаменимый. Но водитель трамвая закрывает двери перед самым носом. Хлоп — и ты уже не успел, опоздал. Нужный тебе трамвайчик ушёл без тебя и, возможно, в нём сидит кто-то другой, кто вместо тебя проделает весь маршрут и окажется в нужное время в нужном месте...
Жизнь летит, бежит, несётся — либо с нами на борту либо без нас и мимо нас.
Мы устаем от множества вопросов,
В тумане все метущихся "зачем?".
И окунаясь в призрачные росы,
Все продолжаем рифмовать, меж тем.
Стараясь дать таланту направленье
И, не лукавя, с музою играть,
Боимся мы ошибочных стремлений,
Боимся зря бумагу мы марать.
Вольные просторы,
Хлебные поля,
Реки и озера –
Русская земля.
Снег, метель, морозы,
Горы до небес,
Белые березы,
Да дремучий лес.
Все – Россия, милая
Родина моя,
Нет страны красивее –
Точно знаю я!
Когда я спрашиваю о первом читательском впечатлении от поэзии Ларисы Миллер — то почти непременно слышу о чуде простоты и особом обаянии её личной стихотворной тайны.
Многие стихи Ларисы Емельяновны зачастую кажутся даже и не написанными, а словно бы жившими всегда. Здесь почти не встретишь замысловатых рифм, неожиданных сравнений и броских парадоксов: они текучи как свет, простодушно откровенны и вместе с тем очень целомудренны. Какая-то неизъяснимая мудрая «детскость» и детская умудрённость отражаются тут друг в друге.
Точно замечено, что каждый её лирический этюд — суть рассказ, при том, что сюжетная линия обозначена почти незаметно, бережно и легко, акварельными мазками. Ласточке не нужно примеривать орлиное оперение: и Лариса Миллер издавна держится своей канонической стихотворной формы: шесть, восемь, двенадцать строк. И в этом тоже есть её загадка. Другой бы пустился в эксперимент, ударился в панику, — как же так, «застой» крови, короткое дыхание...
А Фет, а Тютчев, а поздний Георгий Иванов?
Н.Б. Смирновой — писателю и человеку.
На дворе был уже поздний вечер, куда позже, чем то время с девяти до десяти, когда детям спать пора идти, однако Косте не спалось. Еще бы! Ведь сейчас на кухне его мама и папа держали семейный совет. Причем разговаривали достаточно громко, так что до Кости доносилось каждое слово. Вдобавок, речь шла о нем. Судите сами, мог ли Костя после этого заснуть!
— И что ты предлагаешь? — риторически вопрошал папа. — Отправить ребенка к твоей старухе?
— А что нам еще остается? — в тон ему ответствовала мама. — В кои еще веки такая дешевая путевка на Кипр подвернется…можно сказать, даром. И что, нам из-за него теперь не ехать? Ничего, поживет у бабки недельку-другую. Жил же он у нее в прошлом году, и в позапрошлом тоже… Она только рада будет, что мы ей внука привезли. А мы с тобой тем временем на Кипр махнем. Ну, что, разве я не права?
— Права. — согласился папа. — Только смотри: что-то твоя мать в последние годы сдавать стала. Справится ли она с мальчишкой?
Взгляд мягкий, светлый и глубокий,
Изящный строгий силуэт.
Сквозь скорби дым и тень тревоги
Ты крест несла. Струился свет
Любви Христовой. В царском доме
Твоей заботливой рукой
Всё созидалось. В каждом слове
Царил порядок и покой.
Но торжество любви отвергли
Рабы утробы. В час лихой
Царя изгнали, царство свергли,
Тебя облили клеветой.
Несла безропотно угрозы
И унижения и брань.
Души серебряные слёзы
Рекой излились в Божью длань.
И, в миг последний, умирая,
Не видя глаз своих убийц,
Детей в час смерти утешая,
Хранила честь, не пала ниц.
Венец терновый принимая,
С мольбой растерзанная мать,
Любви нетленность прославляет
И ныне царственная стать!
Когда подступает старость
И совесть всё строже судит,
Тебя оставляют люди,
Здоровье, успехи, радость…
Не плачь, если думы будят
В смятенной душе тревогу.
Тебя оставляют люди?
Но с Кем оставляют? – С Богом!
Не ропот спасёт, – терпенье,
Господь отведёт напасти.
Познай, угашая страсти,
В чём Неба благоволенье:
Оно не в пьянящей власти,
Не в кратком довольстве сытом.
Оно – в непорочном счастье.
Чертоги Любви открыты!
2.02.2011 г.
Когда в одной тульской деревеньке Николай Петрович Дацков, бывший колхозный конюх, говорил с Михаилом о жизни, тот только диву давался мудрой живописности языка этого человека. По телевизору в этот момент говорили, что «всем нам так не хватает терпимости».
Старик, услышав это, буквально взорвался:
— Ты понимаешь, Прокофьич, куда этот сукин сын клонит? — спросил он Киреева.
— Куда?
— Знаешь, как в России называли публичные дома?
— Не знаю.
— Домами терпимости. А теперь хотят всю страну сделать… Тьфу, — старик даже плюнул.
В зеркальном озере глубоком,
Похожем на слезу Небес,
Что отделилась от потока,
Поившего соседний лес,
И украшает своей гладью
Весь окружающий пейзаж, –
Там отразился полной статью
В воде божественный мираж:
Высокий храм Пречистой Девы –
Ей Благовещенский собор
Был возведён. От храма слева
Шумит в честь Приснодевы бор.
Жил человек, который не отличал себя от слов. Он думал словами, говорил словами, питался словами, радовался словами, страдал словами, ненавидел словами, дружил словами... И чего он только ни делал словами и со словами!
Он говорил очень, очень много и часто понапрасну. Говорить было его смыслом, его делом, его страстью, его жизнью. Порой его пытались заткнуть, как фонтан. Но слова лезли у него из глаз, из ушей, изо рта... Страшное было зрелище!
Человек жил только словами. Ему казалось, что пока он говорит, пока и живёт.
Ивестно, что добродетели превращаются в свою противоположность при отсутствии такого качества, как рассуждение. Если рассуждения нет, то легко назвать скряжничество — бережливостью, храбрость — дерзостью, а трусость — предусмотрительностью. Все добродетели превращаются в карикатуру при отсутствии рассуждения духовного. Вот почему великие отцы называли рассуждение большей и высшей добродетелью. Иначе, вся жизнь — «Мишкина услуга», когда муху желая убить, раскраивают череп спящему другу. Иначе — «на блох осердясь, и тулуп — в печь». Это очень не простой и непраздный вопрос. Человека можно сгноить и замучить под видом христианского воспитания, стоит только криво уразуметь что-то из отеческого наследия.
Я окунаюсь в красоту полей,
В цветов и трав безмолвную молитву.
Она душе трепещущей милей,
Хвала Творцу в молчанье том разлита.
Грохочет город вечной суетой,
Бежит в потоке скоростей куда-то...
За призраком, за "золотой мечтой"...
Ведет пустые, многословные дебаты...
А здесь в степи, здесь дышит благодать,
Нет суеты, нет спешки, нет тревоги...
Здесь так и тянет в руки четки взять,
И воспарить умом и сердцем к Богу.
* * *
Треть века в поисках,
тревогах и терзаньях,
А нить судьбы
бесхитростно-проста:
В глубинах
я познал своё призванье
По достиженью
возраста Христа.
И прояснилась
участи дорога,
Я раскрываю
откровенья новь:
Что ремесло моё –
подарок Бога,
И нужно в труд свой
вкладывать любовь.
Крупицы мудрости вплетались в полотно
Души сверкающей небесным светом Рая.
Нам часто кажется, что всё предрешено
И потому, духовный свет теряя,
Мы утопаем в собственных грехах,
И рвётся нить, связующая с Богом.
На Вавилонских чуждых берегах
Остался плач, несущийся потоком.
Не слышен звук печальный и густой
Священных арф. Умолкли песнопенья.
Лишь сердца стук - томящийся, пустой
Ещё хранит надежду на прозренье.
Крупицы мудрости - духовный дивный хлеб
Мы подбираем, нищенствуя в мире.
Пленённый разум Истину отверг,
Но Бог зовёт заблудших и доныне.
И Петр шел в пылающий страстями Рим
Давно уже: рыбак, но странник ныне,
Капернаум остался позади, один
Теперь он был. И боль досель не стынет -
Учителя распяли на Голгофе,
Глумилась чернь, ликуя жадно, - Книги
Легли тогда в пергамент серый строфы,
Той Книги жизни, что сплела вериги
Греху людей. Апостол шел с тревогой,
И в единении с молитвой тихой,
Он восходил ко Господу дорогой,
И птицы оглашали время криком.
Стиха стихия стихла.
Не в ком жить
огню небес —
стихами плачут
боги.
Закрыты в небесах
стихов чертоги.
Любовь устала
не любить,
а ждать
кому себя
стихийно
передать.
Кто облечется
в сей хитон
грошовый
и шутовской
колпак?
Венец терновый
разгрызли псы.
Тебя предупредили об опасности,
Всехвальный Пётр – апостол из двенадцати.
Расправиться спешит с тобой Нерон.
Ты покидаешь город без желания,
Ты дал всем христианам обещание –
Жизнь поберечь… Ионин сын, Симон…
Простился, и один пошёл с тревогою
Из Рима проторённою дорогою.
Уже почти у городских ворот
Увидел, что Иисус Христос идёт.
Я ищу любви в глубине своей,
Не для близких, нет, а для дальних всех,
Я ищу любви, и в великой — в ней,
Я хочу принять всех убогих, тех
Кто мне был врагом, или просто так
Проходил, задев, за живую суть,
Только в той любви обрету я знак,
Отреченья боль, чтобы тьму свернуть
— «Какие стройные слова!
И есть задор — отважный!»
Так закружится голова,
А там уже не важно…
— «Как хороши твои уста,
И сладость непомерна!»
Но так несбыточна мечта
Бывает в том, что верно.
— «Живое сердце, но кому,
Отдать в дневной пустыне?»
Наверно, Богу одному,
Так и звучит доныне.
