О толерантности. Отрывок из романа «Кто услышит коноплянку?» (Виктор Лихачев)

Когда в одной тульской деревеньке Николай Петрович Дацков, бывший колхозный конюх, говорил с Михаилом о жизни, тот только диву давался мудрой живописности языка этого человека. По телевизору в этот момент говорили, что «всем нам так не хватает терпимости».

Старик, услышав это, буквально взорвался:

— Ты понимаешь, Прокофьич, куда этот сукин сын клонит? — спросил он Киреева.

— Куда?

— Знаешь, как в России называли публичные дома?

— Не знаю.

— Домами терпимости. А теперь хотят всю страну сделать… Тьфу, — старик даже плюнул.

— Николай Петрович, но этот, как вы сказали, сукин сын вроде бы добра всем нам хочет…

— Не верь, Прокофьич, не верь. Терпимости в России, видишь, мало. А вот Господь приказывал быть кроткими, чистыми сердцем, жаждать правды — разве не так?

— Блажени, милостивии, яко тии помилованы будут, — неожиданно произнесла доселе безмолвно сидевшая Елизавета Петровна, вдовая сестра хозяина дома.

— Вот! — обрадовался подсказке Дацков. — Правильно! Милосердными быть надо. А о терпимости ничего не сказано. Знаешь, Прокофьич, почему?

— Почему?

— Если человек терпим — значит, не любит никого.

— Ну ты загнул, братик, — вновь подала голос Елизавета Петровна.

— Не любит! Они теплохладные — все эти терпимые. Когда мою внучку будут убивать… ладно, ладно, — поправился старик, — не убивать — жизнь ей портить станут, соблазнять… Не знаю, кто сектанты, наркоманы, человек какой плохой, да кто угодно, — я смогу относиться к этому терпимо? А где-то сейчас, в Туле или Москве, с внучкой, дочерью или сыном другого человека происходит такое. Соблазняют, душу поганят, ядом сладким сердце отравляют. Меня это вроде не касается. И, знаешь, мне легко быть терпимым, когда меня это не касается.

— Но ты же не такой, Николай. Что на себя наговариваешь?

— И слава Богу, сестра, что не такой. Пойми, Прокофьич, все эти слова о терпимости — сладкий яд. Зло сначала всегда в меньшинстве. А потом живешь, живешь, и тебе кажется, что оно, зло, — везде. Кругом одно зло. Почему? А ты представление имеешь, как действует любое меньшинство?

— Какое меньшинство, Петрович? — спросил сельского философа Киреев.

— Любое. Сначала оно, меньшинство, скулит: не бейте, пощадите. Пощадили. Вот такие терпимые, как те. — И старик показал на экран телевизора, где уже все в студии убеждали друг друга в том, что Россия никогда не станет цивилизованной страной, пока у нас так мало терпимости. — Меньшинство уже без скуления просить начнет: да, мы другие, но почему вы за это презираете нас? Хорошо, такие так-такие. И вдруг резкий окрик. Это меньшинство уже требует у большинства: не кажется ли вам, господа хорошие, что пора нам местами меняться? И меняются они, Прокофьич, местами, меняются! И запомни меня, старика: как только меньшинство становится большинством, оно тут же забывает о терпимости…

— Ты о голубых, что ли, говоришь? — спросила Елизавета Петровна.

— Я про все цвета радуги объяснял, — парировал Николай Петрович. — Дело не в цвете — он для удобства дается, дело в сущности. Почему не спрашиваешь, Прокофьич, о какой я сущности говорю?

— И то правда, о какой? — послушно откликнулся Киреев.

— А о той самой. Дело ведь не в том, кого больше и насколько. Завтра, предположим, все терпимыми станут, а я все равно буду себя большинством считать.

— При Хрущеве это культом личности называли, — сестра философа явно была не обделена чувством юмора.

— Ты только о Никите мне ничего не говори, — вскипел старший брат. — А то я здесь такого наговорю. Я потому буду большинством, что знаю: я за Добро против Зла. Не перебивай, сестра!

Да, надо мной можно посмеяться, мол, возомнил о себе, да и откуда мне знать, за Добро ли я на самом деле. За Добро. Потому что хочу быть милосердным, жаждать правды и быть кротким.

— А можно быть кротким и нетерпимым одновременно? — спросил Киреев.

— И можно, и нужно! Получается не всегда, но нужно. Тут нам давеча священник наш про Марка и про Унию рассказывал. Как его бишь звали…

— Эфесский? — подсказал Киреев. — Если про Унию, то это Марк Эфесский.

— Точно! Ведь все тогда эту треклятую Унию с Римом приняли, даже епископы. А он один остался или почти один. Его уговаривают: смотри, мол, какие люди согласились, не чета тебе. Соглашайся и ты. И знаешь, Прокофьич, что Марк им сказал? — Хороший рассказчик, старик сделал эффектную паузу. «А хоть весь мир согласится, а я все равно не изменю Богу». Богу! Вот кого держаться надо! Никогда я с Ним не буду в меньшинстве, понимаешь, Прокофьич?

— Понимаю, Николай Петрович. Мне один очень мудрый… нет, не так… Очень святой жизни человек сказал: люби Бога — и делай, что хочешь.

— Правильно. Вот мы и дошли до сути. Вспомним, как сказано: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем разумением твоим…

— …и возлюби ближнего твоего, как самого себя, — закончила цитату Елизавета Петровна.

— Точно. Возлюби ближнего, а возлюбишь по-настоящему — и уйдет вся твоя терпимость в тартарары.

Об авторе:

Виктор Васильевич Лихачев (1957–2008) — член союза писателей России, хорошо известный журналист, драматург и историк. Родился в семье учителей в 1957 году в городе Киреевске Тульской области.

Одной из самых известных работ писателя является роман «Кто услышит коноплянку?», приключенческая книга в русской провинции. Главный герой романа втянут в настоящую переделку, пытается спасти чудотворную икону, уклоняясь от бандитской погони. Внутренний же его человек перерождается, и из неверия и духовной слепоты -идет к прозрению и становится верующим человеком.

19 мая 2008 года его Виктор Лихачев ушел из этой жизни. Последним его романом стала книга — «Ангелы уходят не прощаясь». Роман остался незаконченным, но зато в нём автор показывает свою сущность и предстает таким, каким он был в жизни: искренним, верующим, не скрывающим своих недостатков.