Проза

Владелец художественно-реставрационной мастерской «Преображение», Борис Семенович Жохов, более известный как Жох, сидя в своем офисе в ожидании заказчиков, предавался невеселым раздумьям. А именно — о том, как досадно и нелепо провалилась придуманная им хитроумная операция по внедрению в Михайловское епархиальное управление. Хотя, казалось бы, все шло лучше некуда: новый начальник областного УФСИН Рашид Адилханов (век бы не вспоминать о том, где и при каких обстоятельствах Жох познакомился с этим человеком!) устроил ему встречу с епископом Михайловским и Наволоцким Михаилом. А тот, хотя и имел зуб на человека, под предлогом реставрации похитившего из храмов его епархии едва ли не все старинные иконы, не смог устоять перед очередной хитростью Жоха. Ведь новый епархиальный сайт, пробную версию которого Борис Жохов продемонстрировал архиерею при той встрече, был сплошным панегириком Владыке. Вот он и клюнул на лесть…

СКАЗ О ДОМАШНИХ ЖИВОТНЫХ

Однажды Бог сказал животным:

«Я создал человека, как венец этого мира. И человек был вам хозяином и другом. Но он ослушался Меня. И сердце его обозлилось. Потому Я отпускаю вас: теперь вы вольны и можете идти каждый своей дорогой».

Звери постояли немного, переминаясь с ноги на ногу, поглядели друг на друга, потом посмотрели на человека, стоящего вдалеке, и разошлись в разные стороны. Теперь им надо было самим добывать себе пищу и заботиться о ночлеге.

Но некоторые животные не тронулись с места. Их было не так много, но каждое из них было очень привязано к человеку. И теперь эти звери глядели на Бога. В ожидании.

Когда я не могу заснуть, я накидываю на плечи теплый платок, и иду на улицу. Я сажусь рядом с домом на деревянную скамеечку, и просто сижу, глядя на звезды.

Каждую ночь я вижу что-то новое — маленькую падающую звезду, голубую комету или танец Млечного Пути. Я ни о чем важном не размышляю, а просто сижу и наблюдаю за небом. И тогда в моей голове рождаются разные истории. Их мне нашептывает ветер, освещает луна или поют звезды. Обычно — это волшебные сказки, которые на утро я с удовольствием рассказываю детям.

Владелец художественно-реставрационной мастерской «Преображение», Борис Семенович Жохов, более известный как Жох, сидя в своем офисе в ожидании заказчиков, предавался невеселым раздумьям. А именно — о том, как досадно и нелепо провалилась придуманная им хитроумная операция по внедрению в Михайловское епархиальное управление. Хотя, казалось бы, все шло лучше некуда: новый начальник областного УФСИН Рашид Адилханов (век бы не вспоминать о том, где и при каких обстоятельствах Жох познакомился с этим человеком!) устроил ему встречу с епископом Михайловским и Наволоцким Михаилом. А тот, хотя и имел зуб на человека, под предлогом реставрации похитившего из храмов его епархии едва ли не все старинные иконы, не смог устоять перед очередной хитростью Жоха. Ведь новый епархиальный сайт, пробную версию которого Борис Жохов продемонстрировал архиерею при той встрече, был сплошным панегириком Владыке.

Это было обыкновенное письмо.

Наверное, Женя когда-то сама писала такие письма. Бывшая одноклассница рассказывала о своих новостях: о престижной работе, многочисленных поездках за рубеж, о творчестве и об успехе. Она писала, что наконец-то добилась всего, что желала, и оттого счастлива. Очень счастлива, писала она.

Женька отошла от компьютера и посмотрела в окно. Серо. Ночью выпал снег.
Снег! Женя любила снег, но сейчас он вызывал в ней жалость и недоумение. В марте у него уже нет былой белизны и легкости. Он словно старое пожелтевшее от времени покрывало, которое хочется побыстрее снять и сменить на зеленое.

— Короче, так... — уже будучи на взводе, Варвара начала выставлять свои очередные претензии Елене.

Та вздохнула полной грудью и приготовилась достойно выдержать удар.

— Мне нужен прозорливый священник. А то меня это всё не устраивает. Вечно тут у вас какие-то ляпсусы с благословениями. То не так поняли, то не так услышали. А мне нужно всё точно, как в аптеке, чтоб знать, что меня ждет.

— Отец Филарет тебя уже не устраивает? — у Елены слегка задрожал голос.

— Он не отвечает на прямо поставленный вопрос.

По-русски

Бабочка за стеклом

За окном — целый луг. Летом над ним порхают бабочки. Залетают они и в дом.
Но теперь — первый снег, а одна из бабочек так и осталась внутри.
Она бьётся в стекло.
Она жаждет свободы.
И не знает: ее поджидает смерть.
Ну а я налью в блюдце сладкой воды, в надежде, что моя бабочка выживет и хоть как-то протянет до самой весны.

Прямо даже как-то неловко в этом признаваться. Людей от свиней перестал я отличать. Вот такая история. И безо всякой там подоплеки, или какой тайной подковырки. Не люблю я это все. И беспартийный я. И в эволюциях непричастный. Если хотите, прямо от Адама. У меня и справка есть. И людей я уважаю. А иначе как? И свиней ... в определенном смысле ... тоже.

Я даже более того пошепчу вам. Я считаю, что в разных религиозных и этнических заблуждениях совершенно незаслуженно оскорбляются свиньи. И с этим как-то нужно толерантно считаться. Совершенно не обязательно делать свинью государственной там или олимпийской символикой, как автомат Калашникова в некоторых странах. Но стоит ли делать вид, будто к нам она, свинья, то есть, отношения никакого не имеет, как икра черная с некоторых пор.

Я ужасно люблю лежать на земле и смотреть на мир снизу вверх. Хорошо, если видно небо. Или кроны деревьев. Но и потолок в моей комнате тоже весьма интересен. А ещё замечательно смотреть снизу вверх на людей. Например, на мою бабушку.

— Что опять дурака валяешь? — заходит она в комнату. Снизу-вверх-бабушка совсем иная, чем бабушка-сверху-вниз. У неё большие ноги и маленькая голова. Она ею качает.

— Ага. — отвечаю.

— Ну, валять дурака и быть дураком и валяться — это разные вещи. — утверждает бабушка.

Дочекалася осінь своєї години. Прийшла, щедра, перетворила всю землю. Надзвичайним квітчастим покривалом застелила, контрастами бавиться: то яскравою пристрастю, то ніжним смутком чарує... Навіть сонце перед нею не встояло: стікає на крони дерев, розсипається всюди падолистом, не встигає і світити, день скорочує.

Йде морозна зима, вже й нагадує про себе холодними росами, студить ранкове повітря. Але вона ще далеко, і безтурботно танцює поки що циганка-осінь, сміливо змахує багатобарвною спідницею, захоплює хороводом обпадаючою листя. Без жалощів жбурляє під ноги дорогоцінне червоне золото — у неї багато, всім вистачить. Дарує людям плоди землі, дякує їй за сумлінну річну працю і обіцяє заслужений зимовий відпочинок.

Наступила осень. Листья на деревьях загрустили, стали слабыми и хрупкими. Желая немного развеселиться, они нарядились в разноцветные одежды. Люди гуляли по улицам и аллеям, подставляли лица нежным лучам октябрьского солнца и с улыбками вздыхали: «Ах, золотая осень!»

Резной кленовый лист без стеснения выбрал себе самый красивый наряд: красный с золотыми прожилками. Он приплясывал на ветру и махал прохожим своей ладошкой.

Но вот погода резко переменилась. Солнце исчезло за тяжелыми серыми тучами, дождь разогнал прохожих по домам, а холодный ветер набросился на листья и сорвал их с насиженных веток. Цветным вихрем мчались они вдоль мокрых улиц, танцевали свой последний танец и наконец падали прямо в лужи и грязь…

Молодой журналист Ефим Абрамович Гольдберг, которого старшие собратья по перу звали просто Фимой, сидел за письменным столом, перед пишущей машинкой «Москва», из которой торчал девственно чистый бумажный лист, и терзался муками творчества. Сегодня Иван Андреевич Бурмагин, главный редактор газеты «Двинская Правда», поручил ему написать заметку для рубрики «Происшествия недели». А именно — о том, как на днях в Северной Двине утонуло трое из студентов-медиков, отправленных на сельхозработы в совхоз «Заостровский». Их гибель была столь же трагической, сколь и нелепой: решив за один раз перевезти через реку весь выкопанный урожай картошки, студенты едва ли не до бортов нагрузили ею совхозную лодчонку, а сверху взгромоздились сами. Вдобавок, на самой середине Двины, где течение самое быстрое, кто-то из них накренил лодку... В итоге — три смерти. И крохотная заметка в «Двинской волне», которую предстоит написать Ефиму Гольдбергу — мелкой газетной сошке, недавнему выпускнику журфака.

Жили-были в одной сказочной стране три брата — впрочем, поскольку они жили уже очень-очень долго, скажем по-другому: жили-были три деда. Дед-всевед, дед-завед и дед-медвед.

Третий дед был самый молодой — всего-то лет сто, не больше — но и самый неповоротливый. То мимоходом зацепит что локтем, разобьёт или перевернёт нечаянно, а то и попросту раздавит, садясь на лавку (однажды он так раздавил сонную драную кошку с грязным оранжевым бантиком на шее, которая нахлебницей обитала в их доме ещё со времён революции). Как медведь, одним словом. Одни убытки от него в доме. Хотя, сам по себе дед работящий — но очень уж неуклюжий, неловкий.

...В ту ночь отцу Аврамию приснился странный и страшный сон. Шурша и извиваясь, к нему в келью медленно вполз огромный змей. Неожиданно его упругое чешуйчатое тело взметнулось в прыжке — схватив испуганно метавшуюся под низким потолком кельи белую голубку, змей проглотил ее и так же неспешно уполз восвояси. А Аврамий проснулся. И долго сидел в темноте, размышляя над загадочным сновидением. Похоже, оно предвещает недоброе. Уж не надвигаются ли новые гонения на Святую Церковь? А, может, грядут раскол или ересь? Сколько людских душ уловит тогда древний змий и отец лжи! О том страшно даже помыслить... Но какой беды ждать, к чему готовиться? Впрочем, зачем гадать о будущем, изменить которое человеку не под силу? Не лучше ли возложить надежду на Бога? Человеколюбче Господи, Ты все ведаешь, Ты Один разумеешь, что значит это видение. Да будет на все святая воля Твоя!

Первое, что увидел Аврамий, открыв глаза, был белевший в лунном свете четырехконечный крест. Он высился над ним, словно знамение победы Господней над смертью и силами зла. Вот только сам Аврамий лежал во тьме и сени смертной — в овраге за околицей Н. Избитый, полумертвый, побежденный. Но почему? За что? Господи Боже, почто Ты презрел дело рук Твоих?

Аврамий смотрел на Крест, белевший среди ночного неба, и молился Спасителю теми же словами, с которыми некогда Он Сам обращался с Креста к Своему Небесному Отцу:

— Боже, Боже мой, почто Ты меня оставил?!

Свадьба Аврамия и Евстолии была отпразднована, как говорится, с размахом. Родители жениха и невесты словно соревновались между собой в богатстве подарков, в обилии угощений. Вот только на лицах молодых не было видно радости. Впрочем, кому было дело до этого? Выгодная сделка между двумя богатыми эдесскими семействами наконец-то состоялась. Что до жениха с невестой… не стоит внимания! Стерпится — слюбится!

На седьмой день после свадьбы, когда молодожены готовились отойти ко сну, Евстолия заявила:

— Аврамий, ты меня не любишь…

В ту ночь старцу Аврамию приснился странный и страшный сон. Шурша и извиваясь, к нему в келью медленно вполз огромный змей. Неожиданно его чешуйчатое тело взметнулось в прыжке — схватив испуганно метавшуюся под низким потолком кельи белую голубку, змей проглотил ее и так же неспешно уполз восвояси. А Аврамий проснулся. И долго сидел в темноте, размышляя над загадочным сновидением. Похоже, оно предвещает недоброе. Уж не надвигаются ли новые гонения на Святую Церковь? А, может, грядут раскол или ересь? Сколько людских душ уловит тогда древний змий и отец лжи! О том страшно даже помыслить… Но какой беды ждать, к чему готовиться? Впрочем, зачем гадать о будущем, изменить которое человеку не под силу? Не лучше ли возложить надежду на Бога? Человеколюбче Господи, Ты все ведаешь, Ты Один разумеешь, что значит это видение. Да будет на все святая воля Твоя!

Вечерний Стокгольм погружался в сон. Пустели улицы, в домах один за другим гасли огни. Однако в окнах одного из особняков на Страндвегене продолжал гореть яркий свет, словно те, кто жил там, стремились задержать наступление ночи. Ведь именно в это время к людям чаще всего является та незваная гостья, для которой открыта даже наглухо запертая дверей, и встречи с которой боится, но не может избежать все живое…

Вот и сейчас она уже была здесь, в ярко освещенной просторной комнате дома на Страндвегене, где расставалась с жизнью древняя старуха по имени Пелагея. А возле широкой кровати с резными дубовыми столбиками по сторонам стоял на коленях сын умирающей — седовласый сухощавый герр Петер Юхансен, хозяин крупной шведской фирмы по торговле лесом и целлюлозой, шепча по-русски: «Господи, помилуй… помилуй ее». И сыновняя молитва сливалась с лепетом умирающей матери:

— Петенька… — шептала старуха. Она была единственным человеком на свете, кто называл так герра Петера Юхансена. — Тошно мне-ка… Ты бы положил меня в лодочку да свез домой… там бы мне лечь! А в чужой земле жестко будет спать… холодно… Господи, грех юности моея и неведения моего не помяни… Разве ж я знала, что так все будет?..

Люсси везет мужа на его работу. Ашкелон всего в двадцати километрах. Она в отпуске, и все дети дома. «...И потом, у нас есть ты, Мамми, а я скоро вернусь!» Мамми угрюмо смотрит на сладко сопящую компанию. Двое в детской, а Ютта в комнате родителей. А если опять... «А куда ты денешься с подводной лодки...» — ехидно шепчет внутренний голос. Поодаль от садика стоит красивое бежевое авто, похожее на «Волгу» — Люськина служебная машина. Инженеру-проектировщику в строительной компании приходится кататься по объектам, и компания-то в другом городе... «Мамми — пить воду!» — строго напоминает дочь. Обезвоживание здесь — страшилка, как обморожение в России. Все таскаются с водой повсюду: от бомбоубежища до пляжа и театра. Уехали со своей кучей бутылок из морозильника.