Радиация мысли

Внутри черепной коробки каждого отдельного человека кипят мысли. Тайное это варево просто так не обнаружишь. Его можно проявить, в случае, если делишься мыслями при разговоре или на письме. Только таким образом то, что кипит в голове, разливается по тарелкам и остывает на воздухе. Но только ли таким образом? С недавних пор меня это тревожит: только ли таким образом?

А вдруг мысли, даже не будучи высказанными или написанными, по образу и подобию радиации излучаются наружу? Точно так, как излучается что-то невидимое и опасное из-под неплотных стен ядерных могильников. То самое опасное, которое заставляет жужжать дозиметр и нервничать дозиметриста. То, что заставляет щитовидку разрастаться, а детей награждает уже при рождении всякими патологиями.

Сегодня я втиснулся в вагон метро и мой дозиметр тревожно зажужжал. Масса людей вокруг, и все о чем-то думают. Листают пальцами экраны, переворачивают страницы книг и газет, прислушиваются к тому, что наушники произносят у них в самой середине мозга. Ту-тух, ту-тух. (Это поезд под землей покачивается и мчится) Или просто едут, ничего не слушая и не читая, стоя или сидя, покачиваясь в такт поезду, часто — закрыв глаза. Ту-тух, ту-тух. Ту-тух, ту-тух. Но варево-то и в них кипит. И в их черепных коробках что-то смешивается и пузырится, остывает и кристаллизуется, потом опять закипает.

Старый дом

Старый дом. За окном два ореха.
Не одно здесь прошло Рождество.
Я не знаю, зачем я приехал,
Хоть и ехать – всего ничего.

Где-то там городская шумиха
И потоки блестящих машин,
А в посёлке спокойно и тихо.
Снова с прошлым – один на один.

Нет ни слив, ни того винограда,
Да и яблони тоже – не те.
Пробурчишь: «И оно тебе надо?»,
Поправляя ведро на шесте.

И калитку зачем-то прикроешь,
И входную потрогаешь дверь,
И на время оставив в покое,
Убежит одиночества зверь.

Сквозь печаль улыбаются годы,
Лепестками акаций шурша.
Ничего, кроме тихой свободы,
В этот миг не желает душа.
2015

Русский анзак, родившийся на верблюде…

Шесть лет назад, 9 мая 2009 года я познакомилась с русским анзаком 2-ой мировой войны, который в двадцатилетнем возрасте в 1942–43 годах воевал за Австралию против Японии.

В майский, солнечный день 2009 года мы сидели с Сергеем Владимировичем и его очаровательной супругой Викторией Тимофеевной в их уютном доме на берегу океана и беседовали о судьбах русских людей, попавших в двадцатые годы прошлого столетия на чужие земли, в разные страны. Немолодые супруги сидели рядом, держась за руки и рассказывали о своей жизни и судьбе своих родителей, о том, как воевал молодой австралийский анзак русского происхождения в рядах Австралийской армии. Звали австралийского анзака, с которым мне судьба послала эту незабываемую встречу, Сергей Владимирович Толстов.

Сергей Владимирович Толстов родился в страшный год лихолетья, когда его родители в 1922 году покидали Россию. Отец Сергея — Владимир Сергеевич был генерал-атаманом Уральского Казачьего Войска. Мать — Елизавета Ниловна — учительницей. Уходили молодые Толстовы из России вместе с многочисленными беженцами, с Уральским Казачьим Войском, которое возглавлял отец Сергея. Точнее, Сергея еще в то время не было. Родители покидали родной дом с четырьмя малолетними детьми. Младшим близнецами — Олегу и Людмиле еще не было пяти лет, старшим дочерям было около восьми. Елизавета Ниловна была беременна пятым ребенком-Сергеем.

Нам хорошо с тобой пока

Есть, конечно, и жизнь после смерти.
Светлана Коппел-Ковтун. «Жизнь после жизни»

Нам хорошо с тобой пока,
Над нами с неба гром не грянет,
Пока глаза нам не туманит,
Слёз нескончаемых река.
Пока есть пища в закромах,
И крыша не пробита пулей,
И семьи, словно дружный улей,
Гудят, гудят в своих домах.
Пока беспечно жизнь течёт,
Мы, сидя за вечерним чаем,
Того ещё совсем не чаем,
Что нашим дням предъявлен счёт.
Что нам с тобой нельзя забыть,
Каким богатством мы владеем,
Как хорошо, на самом деле,
Под мирным небом просто жить!

Боль

Эта боль — затянувшийся сон,
Неприкаянных отторжение.
Расскажи мне о тех, кто прощён
И забыл навек унижение.

Кто не бросил насиженных мест,
Грудь старательно не выпячивал,
Не поставил на родине крест,
Кол осиновый не затачивал.

Кто размашистых песен не пел
Про счастливое человечество,
А любил, но всё больше терпел 
Дорогое своё Отечество.

Сна наважденье...

Сна наважденье: позвонок,
живая цепь генома,
как на ладони... Тайна строк —
свечением у дома,
развоплощенный завиток
сокрытого рассвета,
мгновения сожжёный срок
в груди и еще где-то,
блеснувшие пары росы,
слепое вдохновенье...
Слова по Фрейду — чушь. Стихи —
не мера, а явленье,
тоска и высь, и зов её,
насмешливые ноты
и тишина, и ничего
того, о чем бы мог ты...

Жизнь после жизни

Катастрофа обрушивается не сразу, она таится, копится, она незаметно собирается в сердце, уплотняется. Напряжение нарастает, но человек не сразу замечает как изменяется под прессом обстоятельств. Ощутив, осознав себя лягушкой в кастрюльке, он торопится выскочить из неё.

Сначала кажется, что главное — убежать из сумасшедшего дома, из ада, а потом уж как-нибудь проживём. Когда наступает это самое «потом», человек по инерции живёт, действует, решает жизненные проблемы. Со временем он начинает замечать, что не совпадает с окружающим миром, с людьми вокруг — они другие, ещё не обожжённые не-жизнью…

Как говорил известный герой Достоевского, осознавать — это болезнь, настоящая, полная болезнь*. И в страданиях она только усугубляется, обостряется…

Мышка Муся-9. Я не трус, но я боюсь

Знойный летний день перевалил за половину. Обед уже прошел, до темноты было еще далеко — самое время пойти на пруд с друзьями.

Муся и Лопушок удобно расположились у самой воды на большом махровом полотенце. К ним присоединился Квак, который соскучился сидеть в теплой воде и щуриться на солнце.

Играть в подвижные игры не хотелось — уж очень жарко. Поэтому друзья немного поплавали в пруду, а теперь беседовали. Вода медленно колыхалась, неподалеку живыми облачками роилась крохотная мошкара.

Дождик зарядил

Дождик зарядил, вторые сутки
Обливается слезой апрель.
Взял взаймы, скорее ради шутки,
Октября тоскливую капель.

Мелкой дробью по карнизу хлещет,
Запустить себя велит в мой дом,
Сколько же ещё на небе трещин,
Из которых сыплет серебром?

Постоим вдвоём, в окошко глядя,
Струйки штрих рисуют на стекле,
А по лужам в зонтовом наряде
Шлёпают девчонки налегке.

Страницы