В каком-то земном раю, на Канарских островах, кажется, жила-была маленькая птичка. Как её звали, никто не знает. Быть может, канарейка? Красивая она была и пушистая...
И вот пришло время ей мамой стать. Маленькие птички часто становятся мамами, даже если нет никаких условий для этого. А уж в раю-то...
Свила она удобное гнездо, травинками устелила его, цветами украсила. Ароматное гнездо получилось, красивое, вот только недостаточно мягкое для маленьких голеньких птенчиков.
Отличная была погода. Та особая питерская погода в преддверии бабьего лета, когда не жарко, мягкое солнце сияет на безоблачном голубом небе, дышится легко, кругом тихо и покойно.
На скамейке сидела полная женщина, годков ей было под шестьдесят. На её распухших ногах были стоптанные домашние тапочки, одета она была в длинное платье из плотного материала, поверх которого была накинута шерстяная кофта. На скамейке справа от неё стояла магазинная банка с кабачковой икрой, в которую она окунала хлеб и ела. Первая мысль была: бездомная. Подошёл ближе — не грязная, хотя и неухоженная.
Спит ясноокая весна,
Во сне с детьми играет,
Укутав шалью белой резвы ноженьки,
А солнце, солнце тает,
И, снегом умываясь,
Как желтый блин сияет,
Капелью обращаясь…
Птенцы, наконец, угомонились, и заснули, уткнувшись в мягкий подкрылок матери. Суик сидела в гнезде неподвижно, успокоенная размеренным ритмом пяти сердечек, бьющихся под её крыльями.
«Какие же они у меня милые! — думала она о детях. — Кирики больше всех похожа на отца — крупная, с глазами-бусинками, и такая же рассудительная. У Трикки — забавный хохолок на самой макушке, и как он умеет трещать — заслушаешься. Труи — тот с характером: он надувает грудку от важности! А вот Сиби — вылитая я: миниатюрная, изящная, юркая. Маленький Тиик — ещё желторотый, но уже такий отважный. Не испугался даже большой пчелы, что сегодня залетела к нам в дупло!»
За размышлениями о птенцах, Суик невольно задремала, как в окошке дупла показался Тралли с добычей.
Свобода, способность осознанно принимать нравственные решения с пониманием своей безусловной ответственности перед Богом — это то, что отличает человеческое существо от прочих животных. Как писал Сёрен Кьеркегор в своих «Дневниках», «Самый поразительный дар Бога людям — это выбор, свобода». Без свободного выбора нет подлинной человеческой индивидуальности. Обращаясь к Израилю со словами: «Во свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери…» (Втор. 30:19). Бог предлагает дар — дар, которым нам трудно распорядиться достойно, дар подчас горький, мучительный, даже трагический — но без которого нам никогда не быть людьми в полном смысле этого слова.
В Москве учрежден фонд одного из самых известных поэтов-шестидесятников Андрея Вознесенского и премия «Парабола» имени выдающегося российского поэта.
Торжественное открытие фонда и награждение лауреатов пройдут 17 мая 2013 года — к
Цель создания фонда и премии — сохранение и изучение творческого наследия поэта.
Название премии «Парабола» отсылает к знаменитому сборнику стихов Вознесенского, вышедшему в 1960 году и сразу ставшему библиографической редкостью.
Среди членов жюри премии, которое возглавила вдова Вознесенского — писательница Зоя Богуславская, такие известные деятели российской культуры, как Алла Демидова, Евгений Гришковец, Дмитрий Быков, Юрий Кублановский, Елена Пастернак, Алексей Рыбников, Олег Табаков.
Сегодня, 11 марта, в Москве на
Прощание с писателем пройдет в среду 13 марта в 13.00 в Большом зале Центрального дома литераторов.
Борис Васильев родился 21 мая 1924 года в Смоленске. Когда началась Великая Отечественная война, будущий писатель еще учился в школе. На фронт он ушел добровольцем, трижды попадал в окружение и выходил из него. В 1943 году он был контужен.
В 1943 году Борис Васильев поступил в Военную академию бронетанковых и механизированных войск имени Сталина, после войны работал испытателем колесных и гусеничных машин на Урале. В середине
Хвала Тебе за жизни дуновенье,
За мир прекрасный, созданный Тобой,
И сердца старого, за каждого биение,
За гром грозы и вод морских прибой,
За золото зари, за алые закаты,
За солнца зной, за серенькие дни,
За ветра шум в листве, цветов за ароматы,
За звезд ночных несметные огни,
За матери, отца, любовь и нежность,
За дружбы жар, супруга и семью,
За скорбь и боль, разлуки безнадежность,
За руку щедрую во тьме ночной Твою.
Я прохожу любви урок,
Но тлеет в сердце уголёк,
Ломает время суета,
Кричит душа, что я - не та.
А сердце жаждет прорасти
И луч нетленный обрести.
Я прохожу любви урок,
Роняя слёзы между строк...
А в жизни всё необычайно просто –
И эта мысль, возникнув изнутри,
Пронзает рой бесчисленных вопросов,
Как тьму ночную – первый луч зари.
И эта мысль – не подвиг интеллекта,
Не плод страданий и душевных мук,
А просто вдруг сварливую соседку
Ты любишь и не знаешь, почему?
И просто улыбаешься прохожим,
И переулок тёмный не страшит.
А в жизни просто всё,
когда Дух Божий
Наполнит вдруг сосуд твоей души.
Ты ощущаешь острые углы кожей.
Не можешь привыкнуть к такому раскладу.
Ты заставляешь себя повторять: - Можешь!
Не плачь. Иди по Гефсиманскому саду!
Твой крест тяжел. Но разве у других легче?
Ты хочешь пить. Ты умираешь от жажды.
Но если Богом голос тебе дан певчий:
Ты будешь петь. Ты сможешь примирить граждан.
Ты ощущаешь острые углы кожей.
Не можешь привыкнуть к такому раскладу.
Ты заставляешь себя повторять: - Можешь!
Не плачь. Иди по Гефсиманскому саду!
10. 03. 13
Сеял, веял ветер листья.
Мои думы, мои мысли
разлетелись, разбежались,
но не все –
ещё остались…
Мои мысли копошатся:
ни вздохнуть, ни раздышаться…
Мои мысли-мои пчёлки –
больно жалят,
как иголки.
Бродит ветер, колобродит,
сквозняками всех разводит.
Изменяет быстрый ветер
всё на свете, всё на свете.
И сказал: посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью (Мф. 19:3)
Жил некий человек в краю далёком,
Всё было у него: достаток, дом.
Но вот однажды в поле ненароком
Свою он руку повредил ножом.
«Ах, ты, рука! Болишь! Мне нет покоя!» —
Всё сокрушался он и духом сник.
Лишился радости тот человек от горя,
Так ропот тихо в жизнь его проник.
Бумага стерпит многое,
Не спросит день и час, –
Что с радостью, с тревогою
Пришло к перу от нас.
…И лесть, и ложь бесплодную,
Страстей пьянящих яд,
Неискренность холодную
И мрачной злобы взгляд.
Бумага стерпит многое,
Теченьем фраз дыша, –
Бесчестное, жестокое…
Но стерпит ли душа?
17.03.2011 г.
— Что ты видишь во мне?
— Свет...
— Что ты любишь во мне?
— Крылья...
— А если крылья я дома забыла?
— Я тебе одолжу свои...
— А меня ты любишь, скажи?
— Да, люблю — все твои этажи...
— А меня — такою как есть —
без крыльев, без света...
— Ты здесь,
я крылья твои сохраню,
ведь я только крылья люблю...
— А я тебя и до крыльев любила,
ведь это любовь мне подарила
крылья мои.
Два крыла у меня,
два крыла:
боль глубокая
и радость высокая.
Я без них летать
не смогла б:
одинокая и жестокая.
Если больно,
я вглубь бегу.
Если радостно,
то взлетаю.
По пути себя
обретаю —
вертикаль любви
берегу.
В иглу догорал костёр. Пахло молоком и вяленым мясом. Женщина с круглым белым лицом качала на руках такого же круглолицего младенца, укутанного в тонкие выделанные шкуры. Старик-эскимос с небольшой седой бородкой и широкими скулами сидел у кострища. В одной руке он держал пологий бивень с ароматным чаем из трав, а в другой — гладкую палку, которой он шевелил угли в костре. Над костром на прутьях лежали тонкие куски оленины.
— Тлинга, — обратился старик к женщине, не отводя глаз от огня. — Заснул?
— Заснул. — отозвалась эскимоска.
Старик жестом пригласил женщину к костру.
В какой-то степени цензоры были правы. Седакова — человек книжной культуры, у ее творчества глубокие корни — слишком глубокие для одномерного строителя социализма. Кандидат филологических наук, доктор богословия, лауреат множества литературных премий (российской — Александра Солженицына, итальянской — Данте Алигьери), офицер ордена Искусств и Литературы Французской Республики. А еще она продолжатель высокой интеллектуальной традиции Сергея Аверинцева, Дмитрия Лихачева, Владимира Бибихина.
В однокомнатной квартире на севере Москвы, где живут поэт и большой кот предположительно бенгальской породы, темновато и тихо. Книги, рабочий стол и фортепиано. Мы пьем кофе и начинаем разговор.
Солнце катилось на запад. А на его ярко-желтые лучи словно нанизывались маленькие белые облачка. Ветер менял их направление и казалось, что они порхают по просторному небу.
— Надо же, словно стайка белых голубей, — подумала я, любуясь безмятежно голубым небом.
Первые дни марта выдались ясными. Весна стремительно заявила о себе почерневшим плачущим снегом, вытаявшими прогалинами на асфальте, гирляндами сосулек на крышах домов. Ночью зима еще пробегала по городу, наследив замерзшими лужами, но днем солнце безжалостно уничтожало лед, а луж, лужек и ручейков становилось еще больше.
Когда за облака мечты взлетали,
Сверкая в небе россыпью огней,
Вы детский мир от зла оберегали,
И ваше слово было всех важней.
Когда ворвалась юность, словно ветер
В окно открытой, жаждущей души.
Для вас ещё мы были просто дети,
Шагнувшие с неведомых вершин.
И в час, когда душа искала счастья,
Вы были рядом, лишь коснись рукой.
А юность примеряла злые платья,
И уносилась быстрою рекой.
