Омилия

Дети очень чутки к настоящей радости. И потому праздник Рождества Христова переживается ими особенно ярко. И дело не в наряженной ёлке, не в подарках, не во вкусном обеде, а в том явственном ощущении чуда, сопровождающим этот праздник.

Я помню в детстве после разгула Нового Года, тишина Рождества Христова успокаивала, обнимала. Мы не ходили семьей в храм, и никто особенно не занимался нашим религиозным воспитанием, но что-то глубоко в душе в этот день всегда отзывалось, звенело, пело: «Христос Родился!».

Любой голубой шарик только кажется голубым, он приобретает небесный цвет лишь в конце жизни. А на земле все настоящие голубые шарики - зелёные. Нельзя же совсем отрываться от травы и листвы - в открытый космос может унести....

Зелёный шарик

А.
Зажми в руке покрепче шарик —
он, как всегда, высокопарен,
он, как всегда, высокослышен
и нами потому возвышен.
В небесный купол не упрёшься,
коль за верёвочку возьмёшься,
что с шариком связует ум.
Упрутся в купол сотни дум,
а ты — над ними, ввысь умчишься
и в дом небесный постучишься.
И снова вниз, к земле поближе —
зеленый шарик тут престижен:
его считают голубым...

На этого старика я обратил внимание ещё на перроне вокзала.  Он был заметен не только мне. На него с интересом посматривали люди. В толпе отъезжающих он выделялся:  длинное  чёрное пальто отлично на нём сидело, шея была укутана шёлковым  шарфом, из под которого виднелся  узел  тёмного галстука, светлые глаза на загорелом лице были спокойны, седая грива  волос и трость с набалдашником  наводили на мысль об аристократизме, ростом его Бог тоже не обидел.

1

Почему у нее такое белое лицо?

Избыток грима? Болезнь? Нервы? Губы мелко трясутся в перерывах между фразами. Не голос — крик. Да, остановилась под горой! Да, по льду не стала подниматься — понесет юзом так, что костей не соберешь! Да, к подъезду авто не подала — ничего, пройдете несколько метров пешочком, не рассыплетесь! Жизнью рисковать — не намерена, тем паче — вашей! Своей-то давно не дорожу, было б, чем дорожить, а то так, дерьмо одно…

И — ручник рванула.

Гранитный город выплакал тоску,
И набережных серый монолит
Застыл, так словно каменный лоскут
Невиданною силою разлит.

И люди не могли не слышать тишь,
За плеском волн о каменный причал,
Как редко, город мой, ты так молчишь,
От суеты несметной одичав.

Тихонько небо грохотало,
Рисуя молнии вдали,
Тихонько день июльский таял,
По небу плыли корабли.

Сырой травою пахли луки,
Просторы пахли синевой,
И жабы квакали от скуки,
Вдыхая воздух с зеленцой.

Миг, что крошился словно камень
Из непростого бытия,
Ловил неспешно я руками
И отступала грусть моя.

Ты укрой меня, Ангел, крылом,
Ты согрей мою душу теплом,
Защити меня в темной ночи
И со мной в тишине помолчи.

Ты прости меня, Ангел Господень,
Что по жизни своей я безплоден,
Что, не ведая сердцем Бога,
Шел по грешным разбитым дорогам.

А в час страшного злодеянья
Я, далекий от покаянья,
Вдруг почувствовал мир иной,
Орошен быв твоей слезой.
 

У тебя нет души! Ты – душа! У тебя есть тело!

К. Льюис

Я верю в то, что птицей стану:
Раненья все мои и раны
Однажды прорастут крылами
И повлекут, я это знаю,
Туда, где больше нет войны,
Где цвет прозрачный синевы
Озёр и рек, небесных сводов,
Туда, где мир и где свобода,
Где бренности нет и оков,
Туда, где Вечная Любовь.
Я точно знаю, стану птицей,
Но страшно мне: смогу ли взвиться,
Взлететь, назад не поглядеть,
И ни о чем не пожалеть.

В одной далёкой ферме как-то раз
Прогуливаясь важно вдоль забора
Индюк ворчливый крикнул (ради спора)
Псу-сторожу гневливых пару фраз:
«Ты всё на привязи, сидишь и караулишь!
Тебе свободы, братец, не видать!
Я  – птица гордая, и потому могу лишь
Только захотеть – везде летать!
Ты жизнь свою бесславно прожигаешь,
А мне – свобода, воля и почёт»
Пёс грустно посмотрел: «Ты не летаешь,
Хоть крылья есть. Обманчив твой полёт!»
Индюк нахохлился, и от избытка гнева
Пытался клюнуть пса в холодный нос.
Но фермер показался вдруг из хлева,
Взял индюка и в дом с собой унёс.
А вечером гостей ждал званный ужин -

Какие раньше зимы были…   
Все дамы муфточки носили 
Скрепя по снегу сапожком 
На встречи бегали с дружком.
Мороз крепчал, алели щёчки
И снега мокрые комочки
Летели всё под воротник.
А ветер, зимний озорник  
Всё норовил сорвать вуаль 
И с плеч девичьих её шаль.              

Мороз, снежок, сугроб под крышу, 
Лишь скрип шагов по тропке слышен. 
Он к ней бежит, в снег утопая, 
Чтобы успеть в вагон трамвая, 
Держа за пазухой цветок,
Чтоб холод повредить не мог.                 
Была зима. Мороз. Сугробы. 
И жар от губ своей зазнобы.                 
Такие раньше зимы были,
Все дамы муфточки носили.

   Как всегда, был сказочный заснеженный вертеп, изливающий потоки любви и света на всех проходящих мимо горожан, был запах елок нарядного храма, были трогательные поздравления батюшки на исповеди, было венчающее предпраздничный трепет Причастие. А дома Любящий Отец приготовил мне чулочки и сапожки с  заветными желанными сюрпризами. Я вынимала их один за другим, - и не могла остановиться, поражаясь и восхищаясь их разнообразием.
Так я получила вас, дорогие талантливые, чистые, вдумчивые, доброжелательные, летающие омильчане. Очень хочется быть похожей на вас. Мне это просто необходимо. Вот так  Рождество 2014 года вошло в мой дом.

Жизнь по кругу: то медлит, то рвётся,
То задержится, то встрепенётся.
Словно скромница, тайну скрывает,
То обманет, то всё обещает.
И  не знает, беглянка, покоя:
Манит грёзами, щедрой рукою.
Ты за ней, а она – ускользает,
И с годами всё тает, всё тает...

В небе античного мира
Мистерия звёздных систем…
Золото, Ладан и Смирну
Везут мудрецы в Вифлеем.

Это Святые Подарки
Тому, Кто народы спасёт.
Новой Звездою сверх яркой
Античный прожжён небосвод…

Светит Звезда величаво
И благостны лица волхвов.
Царствие, Сила и Слава –
- Вот сущность Святых их Даров.

Ныне пошлым искусством, как градом
Выбивает посевы, шутя.
И бредет обреченное стадо
Под кнутом толстосума-вождя.
…Фотографии – снимки немые,
Сколько можете вы рассказать,
Про былые годины лихие,
Как калечили Родину-мать.
Вы замараны, но не забыты
Средь истлевших архивных бумаг.
Не искусством, а лагерным бытом
Выжигал не склонившихся враг.
Невзирая на жанры и стили,
На Саврасовых и Куприных,
Топором по лицу со всей силы
Бил радетель порядков иных,
В грош не ставящий «лишние» жизни,
На предсмертные муки дивясь.
Втрое были ему ненавистны
Те, кто с Горним поддерживал связь,
Кто молитвой, постом растревожил
Груды черствости, россыпи лжи,
Кто ушел из себя, как из кожи,
Как из логова – в марево ржи.
…Подложив нам цветные ледышки,
Смотрит время, как дело идет,

Сидя у окна автобуса, врач-интерн Нина Сергеевна Н., которую старшие коллеги чаще называли просто Ниной, смотрела на тянувшуюся вдоль дороги равнину, поросшую редким сосняком вперемешку с чахлыми елочками. Унылая картина! А ведь когда-то здесь простирались леса — непроходимые, величественные леса, которыми издавна славилась Михайловская область. «На Севере — доска, тоска и треска» — вспомнилась Нине знакомая с детских лет поговорка про ее родной край. Треску выловили, леса вырубили. Что осталось? Только пустошь — безжизненная пустошь…безлюдная пустыня… Нет, все-таки не безлюдная. Ведь где-то здесь находится деревня со странным названием Хонга, куда едет Нина…

—  Это Вы спрашивали, когда будет Хонга? — раздалось у нее за спиной. — Да вот же она!

"Кто вольный? Воли нет и у ворья,
  И дaже у рaсстриг - спроси рaсстригу!
  Тaк через что же вольным стaну я?"
"Кaк через что? А через букву, книгу…"
Евгений Александрович Евтушенко
«Ивановские ситцы», 1976 г.

Осыпает белым просом по дорогам, по полям
Счёт ведёт хозяйка Осень и цыплятам, и кулям.
Эх, ямщицкое веселье! Ну погодку Бог послал…
А в горах Венесуэлы люди ездят на ослах…