I
Лестничный пролёт в здании семинарии северного города N озарился фейерверком горящей бумаги, которую, как перекати-поле, стало разносить сквозняком по второму этажу. Возле одного из тлеющих листов остановился шедший к библиотеке семинарский инспектор иеромонах Василий (Орликов) – преподаватель, надзирающий за поведением учащихся и следящий за ходом учебного процесса. «Какие-то газеты, – подумал священник, – очередная выходка старшеклассников». Он хотел позвать дежурного и распорядиться, чтобы тот навёл порядок, но тут ему удалось разобрать на обгоревшем куске название издания. Это были «Почаевские известия». Не более чем неделю назад ректор настоятельно требовал от всех семинаристов строго, под роспись, ознакомиться с этим изданием.
По мнению Святейшего Синода, это было самым что ни на есть действенным противоядием от революционной заразы. «А по мне, уж коли морозы наши не остановили эту эпидемию бунтов, то куда там газетёнке этой…» – размышлял отец Василий. «Известия» только вчера пропали из библиотеки, и инспектор как раз шёл узнать, не удалось ли обнаружить газету. «Будь они неладны… – подумал он. – Жди теперь забастовку, а то и похуже! Подумать только, с какой скоростью – за каких-то два года – охватили эти стачки все духовные учебные заведения империи! Понятно, когда это происходит в столицах: там с жиру бесятся и всегда всё на особый лад… Ладно, юг – там народ горячий… Но сюда-то, сюда-то как занесло эти плевелы?! Да ещё, говорят, спервоначалу появилось всё это не где-либо, а в женском духовном училище! Только подумать! Вот вам и барышни, доброе поповское семя!»
Инспектора охватило ощущение надвигающейся угрозы, болезненных нестроений, с которыми ему первому в силу занимаемой должности предстоит иметь дело. А возможно, в случае самом неблагоприятном и быть в ответе за всё…
Размышления священника прервал семинарист предвыпускного класса Александр Знаменский, тушивший ногами горящую бумагу. «Давайте я уберу огарки, мне не трудно!» – несколько раз повторил он будто не слышавшему ничего инспектору. Наконец отец Василий заметил Александра и приказал ему собрать остатки газет и немедленно отнести к нему в кабинет. Сам инспектор поспешил к ректору.
II
Знаменский ещё собирал тлеющие листки, когда его окружили семинаристы и стали смеяться над ним и мешать ему злобными издёвками – в семинарии недолюбливали тех, кто сам вызывался содействовать в чём-либо администрации. Вообще Александр в среде семинаристов считался немного нелепым, но, впрочем, добрым малым. До него доходили слухи о революционных событиях, но политикой он особо не интересовался. Хотя предощущение важных событий и невероятной свободы, забрезжившей где-то недалеко впереди, обволакивало и его: видевший до этого только устоявшийся быт своей священнической семьи, здесь, в семинарской жизни, он ненароком прикоснулся к светской пьянящей культуре.
Среди собравшихся вокруг Знаменского особо выделялись семинарист предпоследнего года обучения Константин Извертев, высокий, под два метра ростом, и наделённый неимоверным атлетическим сложением коротышка Сергей Самсонов. Константин Извертев слыл среди преподавателей личностью самой непримечательной: успехи в учёбе имел весьма посредственные, хотя поведения был вполне удовлетворительного, в хор за неимением слуха никогда не привлекался. Каково было бы удивление семинарского начальства, откройся то, что он возглавлял революционное движение в учебном заведении, координируя все выступления и акции с руководством всероссийского сопротивления в Твери.
Почти все семинаристы, за исключением единиц из выпускного класса, были готовы беспрекословно подчиняться Константину. Традиционный семинарский коллективизм втягивал в любой бунт, даже по самому нелепому поводу, массу людей. В каждом классе в противовес официальному старосте имелся старшина, назначаемый Извертевым лично. Избежать участия в бунтах было делом почти невозможным: таких ждал жёсткий бойкот товарищей.
Раньше Константин Извертев был среди отличников, выделяясь из сверстников различными талантами. Он много читал, и именно книги сделали, по его мнению, из него борца с несправедливостью и угнетением. Начиналось всё со всяческих романов, с Пушкина и Лермонтова – поэзия окончательно вскружила ему голову и сделала мечтателем. Постепенно Извертев возненавидел учёбу, преподавателей, бурсу, всех и вся. Ему хотелось чего-то лучшего, большого и великого. И тут ему открылся мир подпольных библиотек семинарии. Именно в них нашлись сочинения Белинского, Стендаля, Чернышевского, даже Маркса и Дарвина. Особой популярностью пользовались «Исповедь» Льва Толстого и «История цивилизации Европы» Гизо. Кроме этого, имели хождение всевозможные общественно-политические журналы и революционные листовки. Вся эта литература развила в Константине огромное самолюбие: все окружающие вдруг стали ему казаться необразованными, а то и просто глупыми. В мечтах он представлял себя героем одной из книг – Оводом.
Искренние мечты о свободе и благополучии простого народа соединялись в нём с таким тайным высокомерием, что грезилась ему исключительная роль в грядущей мировой истории. Эти мысли рождали в душе Извертева неутолимую жажду какой-то деятельности и вместе с тем ощущение беспредельной, опьяняющей силы, способной перевернуть этот мир. Именно в этот период жизни ему удалось возглавить революционное движение в семинарии. В интересах служения этому делу он решил не привлекать внимания начальства к своей персоне, для чего стал хуже, чем мог, отвечать на уроках, старался нигде не проявлять себя и при пении специально попадал мимо нот, при этом изображая смущение: мол, пою как могу…
Это была странная дружба: здоровый, коренастый сын дьяка из деревни Самсонов и длинный и худой городской во втором поколении парень Извертев. Сергей во всём был послушен Константину. Всё, что первый чувствовал по отношению к Церкви, обществу и государству, второй ловко мог сформулировать в слова, отчего становилось всё ясно и понятно.
III
Александр всё поднимал тлеющие листки, когда вокруг раздался оглушительный смех.
– Знаменский, вы смешны!
Голос Константина приглушил смех. Одного едва заметного знака Извертева хватило, чтобы толпа вокруг Знаменского рассеялась. Самсонов, потянув Знаменского за шиворот, пригрозил ему кулаком.
– Отпустите его, Сергей! – приказал своему телохранителю глава семинарского подполья. Оправив Александру сюртук, Константин, глядя ему в глаза, повторил:
– Вы очень смешны!
Знаменский смутился и растерянно отвёл глаза.
– Скажите на милость, зачем вам эти, с позволения сказать, газеты? – продолжил Константин. – Для чего вы их так бережно собираете? Вон даже умудрились обжечься… Уж не изволили вы вступить в чёрную сотню?
– Нет, нет! – ответил испуганный Знаменский.
– Такой замечательный семинарист… Видимо, будущий архиерей… – с иронией произнёс Константин.
– Никак уж не меньше! – усмехнулся Самсонов, презрительно отвернувшись.
– …И надо ж тебе – такое преступление! – продолжал давить Извертев.
Знаменский напрягся и испуганно взглянул на Константина.
– Я бы сказал – удручающее преступление…
– Какое преступление-то? – испуганно спросил Александр.
– И он ещё спрашивает! Тайно бежать из общежития в театр и вернуться только в полдвенадцатого ночи! Это ли не преступление? За такое часа два в карцере полагается. Так, Сергей? Часа два?
– Да не меньше! Я таких вообще гнал бы из этих святых стен! – проговорил Самсонов, еле сдерживая смех.
– Вы готовы потерять репутацию, Знаменский? Представьте себе, доходит новость о вашей шалости до господина инспектора, и вот уже ректор подписывает указ о «двухчасовом уединении» замечательного семинариста Александра Знаменского – по бумагам официально так сие наказание именуется. В карцере сыро и холодно, гуляют жуткие сквозняки, так, Сергей?
– Точно.
– Вот. Вы там быстро ослабеваете. Заболеваете. И переселяетесь прямо из карцера в лазарет на месяц, а то и на два. Пропускаете кучу уроков, не сдаёте экзамены… И выкидывают вас из семинарии за «систематическую неуспеваемость в науках».
– Беда прям!.. – всхлипнул от разбирающего его смеха Самсонов.
– Вот и Сергею вас уже жаль. Может, начальство вас пожалеет? Выведет вам задаром удовлетворительные отметки?
– Как так, задаром? – промямлил Знаменский.
– Отчего ж нет-то? Могут и пожалеть. Выпустить. Только одно омрачает: аттестат ваш всё одно будет испорчен преступлением. Инспектор наш, монашек, излишка принципиальный – в любом случае внесёт его в «книгу поведения». И никак не быть вам архиереем. И будет вся ваша жизнь сломана.
– Родителям-то горе какое! – комично схватился за голову Самсонов.
– А сколько времени я потратил, чтоб уговорить старшего вашего класса не бежать и не рассказывать инспектору о ваших походах в театр, ибо понимаю тягу к искусству и стремление к свободе…
Знаменский встрепенулся. Театр играл особую роль в его жизни. Несмотря на общий запрет для семинаристов посещать спектакли, Александр часто сбегал на них. С восторгом смотрел он из-под самого потолка деревянного здания на происходившие на сцене чудеса. Любил рассматривать других зрителей: великолепно одетых дам, офицеров, чиновников. Все актрисы казались ему красавицами, а от их лиц и фигур так щемило сердце. Поднимался занавес, и перед его глазами открывался совершенно другой мир, в котором разворачивалась завораживающая фантасмагория, крутившая героев в невероятных приключениях… Воспоминания о вечерах в театре вызывали в душе Знаменского счастье и бесконечное, ни с чем не сравнимое спокойствие.
Александр был уверен, что возвращался из театра в общежитие незамеченным. И это было своего рода опасным приключением. Хотя в этом была большая несправедливость: живущим в общежитии ничего нельзя, а тем, кто на частных квартирах, можно творить что хотят.
Знаменский задумался о том, кто мог рассказать о его тайном увлечении Извертеву. Последнее время Александру очень хотелось поделиться своим восторгом с товарищами, рассказав об увиденном в театре. И пару дней назад он действительно поделился впечатлениями со своим самым близким другом. «Не может быть, чтобы он предал!» – отогнал эту мысль Александр.
– Увлечение театром явно выдаёт в вас человека исключительно передовых взглядов… Хотя я на вашем месте больше внимания уделял бы цирку, – продолжал давить Константин.
Слово «цирк» вызвало приступ смеха у Самсонова.
– Сегодня у вас есть шанс доказать свою приверженность идеалам свободы делом. Готовы ли вы помочь праведному делу? Подписывайте петицию от нашей семинарии. Не теряйтесь, Александр! Все, кроме вас, уже подписали.
– Ну, если уж все подписали…
Знаменский неуверенно подписал подсунутый Извертевым лист, который и вправду был весь испещрён подписями.
– Вы, надо понимать, на хорошем счету у начальства? – не отставал Константин.
Знаменский пожал плечами и неуверенно ответил:
– Не знаю, как сказать… Замечаний не имею, даже наоборот.
– Замечательно… Это просто великолепно! Вы подадите петицию ректору от лица всех воспитанников духовной семинарии. Это станет самым значительным делом в вашей жизни. Своим детям станете о сём рассказывать.
– Не знаю… Наверное, я не смогу.
– Непременно станете рассказывать, Александр! Не будьте таким шатким в своих действиях. Впрочем, это всё мелочи. А кроме того, вы возьмёте ключи от актового зала из ящика и передадите их…
– Какие ключи? Зачем?
– Ключи от актового зала. Передадите их Сергею.
– Нет, ключи я никак… никак не могу, – колеблясь и заикаясь, промычал Александр.
– Александр! – произнёс Константин. – Имя-то какое вам дали родители… Как у Александра Македонского или Суворова! В прошлом году был я на каникулах в своём родном уезде у деда. А к нам, знаете, политических ссыльных из Петербурга поселяют. Местные их шарахаются, а мне сразу понятно стало – просвещённейшие это люди. Поэтому власти их боятся. Два месяца старался не отставать от них, и у меня всё видение мира изменилось. Дед мой псаломщик, но и он проникся к ним уважением. Только одно дед так и не смог понять – что религия вносит в мир несправедливость и неустроенность. Люди бродят во тьме и боятся увидеть свет! Поэтому лучше нам с вами показать им этот свет. Да, Александр, нам с вами – вы тоже в театральных грёзах не отсидитесь… Всех, всех закрутит этот водоворот. Так не лучше ли быть его сознательной частью, а не стихийной массой?
– Да-да, я подам петицию, но вот только ключ украсть не смогу…
– Ладно… Вы, пожалуй, тут только всё дело испортите. Ключ не надо. Подадите петицию, и довольно с вас. Идите теперь, Знаменский. Вы, кажется, что-то куда-то несли…
IV
Когда Александр неуверенной походкой скрылся за углом, Самсонов возмутился:
– Зачем нам эта мокрица?
– Во всех семинариях петицию подают лучшие ученики. Бастующих называют и тунеядцами, и лентяями, и пустолайками. А тут – отличник подаёт петицию. Тут уж так просто не упрекнёшь в злостном нарушении порядка.
– Это он-то отличник?!
– Болван, конечно, зато поведения самого прилежного… У нас такую посредственность более всего начальство и любит.
На бесстрастном лице Самсонова маской отразилась усмешка.
– Сергей, нужно будет тебе вытащить ключ от актового зала. Но вот как бы ректор не отказался принять петицию. Надо подстраховаться… Отправим-ка в пару с ним отличника из четвёртого класса Долбилова. Одно жаль: выпускной класс нас не поддержит – шкурники, в академии метят. Да и ладно. Без них обойдёмся. Остальные в нашей власти.
– Когда будем вручать петицию?
– Ректор должен назначить общее собрание в актовом зале. Я думаю, что сегодня же. Общее собрание – лучше для вручения петиции и не придумаешь. Сами лезут в мышеловку – там мы их и прихлопнем!
В коридоре появился дежурный ученик первого класса, звоном колокольчика сообщавший об окончании урока. Когда он поравнялся с беседующими, Самсонов шуганул его так, что мальчик выронил колокольчик и вынужден был бегом миновать опасность.
– Пойдём отсюда! – сказал товарищу Извертев. – Это занавес первого акта.
V
Семинаристы собирались в актовом зале. Позади всех стояли Извертев и Самсонов.
Наконец в гудящий на сто голосов зал вошли ректор, инспектор и несколько преподавателей. С большим трудом отец Василий привлёк внимание собравшихся семинаристов, и ректор начал собрание.
– Seminarium буквально означает «рассадник», – задумчиво проговорил он. – А какую рассаду выращиваем мы? Не рассада у нас, а плевелы! Назначение семинарии – готовить священников, терпеливых и самоотверженных проповедников веры! А мы готовим бездельников и демагогов. Сегодняшний день ознаменовался новым печальным событием: только неделю назад я просил вас ознакомиться с замечательной газетой «Почаевские извес…».
Речь ректора прервал выкрик из середины зала: «Чего ноешь?» Толпа ответила дружным смехом.
– Кто сказал? Поднимись и представься, если смелый! Прячешься за спины своих товарищей? Так и сиди там! До чего вы докатились? Что есть ваши забастовки, массовые прогулы и бойкоты уроков? Что есть ваши оскорбления педагогов? Что есть ваши походы на демонстрации? Сие есть бунт или насилие, которое всегда бесправно! Слышите: всегда бесправно! – чуть повысив голос, ответил на реплику ректор.
«Петицию!» – выкрикнул тот же голос из зала, после чего все семинаристы стали скандировать: «Петицию, петицию, петицию!» Под этот крик к столу председательствующих подошли мрачные Знаменский и Долбилов, молча передали ректору листы с петицией и с таким же траурным видом вернулись на свои места в зале.
– Плоды своих ли размышлений вы тут излагаете? – задал вопрос семинаристам ректор и, не дождавшись ответа, продолжил: – И что же за год идёт такой, этот 1907-й… 19 февраля отказались отвечать на уроках – отмечали годовщину манифеста об освобождении крестьян. 20 февраля – массовое участие семинаристов в политическом митинге. Теперь вот – сожжённая газета и петиция. Претендуя на ещё большую самостоятельность и фактически бесконтрольную свободу, не забыли ли вы о понятии ответственности? Злонамеренные люди силятся посеять смуту в наших духовных учебных заведениях и, к сожалению, значительно преуспели в этом, совратив некоторых легкомысленных наших воспитанников.
«По делу давай!» – выкрикнули из зала.
– С чьих слов составлена эта так называемая петиция? Кто вообще читал её, перед тем как поставить свою подпись?
«Читали! Читали! Принимай петицию, иначе – коллективное прекращение занятий!» – раздались крики из разных частей зала.
– Раз читали, давайте обсудим… Что за вас пишут? – ректор погрузился в текст петиции и продолжил: – Вот за вас тут требуют отмены разрядных списков как знака отличия каждого воспитанника. А как в академии вы будете поступать без разделения на разряды? Не учиться все годы, веселиться, пить, а там раз – и в дамки? Дальше что тут… «Узаконить свободу чтения книг, посещения театров и концертов». У вас и так неизвестно что творится в головах, а дай вам полную свободу, во что вы превратите семинарию? Может, вы ещё полной отмены всех занятий захотите?
Ректор поднял петицию над головой, потряс ею и бросил на стол:
– Чего вы добиваетесь? Реформ? Святейший Синод, пойдя во многом навстречу воспитанникам семинарий, проводит всё необходимые преобразования. Не столь давно по вашим же требованиям курс семинарии был приравнен к гимназическому курсу, что позволило предоставить право поступления в университеты по окончании четвёртого класса. И это было верным решением: не допускать до пастырского служения тех, кто не способен воспринять высоты этого призвания. Теперь, когда для вас открыты все поприща, только учитесь! Но нет, не того вам нужно. Вы желаете гулять, бездельничать, пить, не посещать богослужения и в конечном итоге, превратив семинарию в кабак, не сдавая никаких экзаменов, получить отличные аттестации! Родителей только жаль: им-то за что всё это?
Из зала вновь раздался выкрик: «Чего голову морочишь? Принимаешь петицию или нет?»
Чуть помолчав, ректор продолжил:
– Тяжело слышать, тяжко, прискорбно видеть, как юношество, призванное к высшему нравственному служению Церкви и Отечеству, вовлекается в волнения…
«А ты не смотри!» – прервал речь начальника семинарии выкрик из середины зала. «И не слушай, коли не можешь!» – подхватили в другом ряду. Толпа разразилась смехом, игнорируя который, ректор продолжил своё выступление:
– Я, ваш ректор, не снимаю и с себя огромной доли вины: мы так и не смогли сделать самое главное – воспитать из вас православных христиан, взрастив доверенное нам семя веры. Но отрадно видеть, что большая часть выпускных классов отказалась участвовать в ваших бесчинствах. Не раз угрожали учащимся шестого класса избиением, а то и убийством в случае, если последние не подпишут вот эту злосчастную петицию. И это вы называете борьбой за человеческие свободы? Лжецы и лицемеры! И вы зачинщики этих беспорядков, если вы слышите меня, знайте: вы – трусы!
Вдруг как по сигналу все семинаристы запели революционный гимн. Нестройная вначале какофония постепенно выстроилась в слаженную гармонию. Хор, будто кем-то руководимый, становился всё громче и стройнее. Надо сказать, что семинаристы любили и умели петь умилительно. Они охотно тратили много времени на спевки. Ребята пели и в семинарской церкви, и на приходах.
Напрасно отец Василий пытался призвать собравшихся семинаристов к порядку стуком по кафедре: остановить всё более организованную стихию не представлялось возможным. Тем более, инспектор был монахом, которых семинаристы ненавидели, считая, что постригались они все исключительно в поисках карьеры. Положение в семинарии молодых людей, задумывавшихся о монашестве, было ещё более тягостным, чем у отличников и доносчиков.
Семинарская администрация хотела покинуть актовый зал, но ближайшая от кафедры дверь оказалась заперта снаружи. Оставалась возможность покинуть зал через второй выход, но для этого необходимо было пройти через толпу семинаристов. Не колеблясь, ректор двинулся в ряды учащихся, не обращая внимания на выкрики вокруг. Вторая дверь оказалась открытой, и так преподавательский ареопаг покинул собрание.
VI
Вечером в семинарии был созван педагогический совет, чтобы обсудить обстановку в учебном заведении. Отсутствие авторитета среди семинаристов и особых успехов в учёбе делало Знаменского идеальной фигурой для первых показательных мер по пресечению бунта: вскоре голоса инспектора и нескольких учителей в его защиту захлебнулись в общем крике негодующих.
Ещё задолго до окончания совета весть об отчислении Александра распространилась по всей семинарии. Как это часто бывает в таких случаях, сам наказанный узнал о настигнувшей его беде последним. Подавленный, он сидел в своей комнате (семинаристы никогда не называли её кельей – это ассоциировалось у них с ненавистным монастырём), никак не реагируя на утешающие и подбадривающие реплики учеников своего отделения. Это состояние, продолжавшееся более часа, вызвало опасение за его душевное здоровье. По комнате начался шёпот, что он сошёл с ума. Было решено немедленно послать за дежурным надзирателем, который доложил обо всём инспектору.
Спустя полчаса в дверях комнаты появился отец Василий. Почему-то он был в поручах и епитрахили. Не проронив ни слова, он выдворил всех за пределы комнаты и начал читать из принесённого требника последование к исповеди. Во время совершения Таинства Александр заплакал. Немного успокоившись, он рассказал священнику обо всём произошедшем за этот день.
– Тогда я думал, что это смирение… К тому же мне показалось, что они правы. Что они мои добрые товарищи. Сейчас понимаю, что я испугался. Не знаю, почему так получилось, – оправдывался Знаменский.
– Смирение? – возмутился отец Василий. – Смирение – это претерпеть за правду! А претерпеть за правду всё равно, что претерпеть за Христа! Вам же грозит неминуемое отчисление! А где те, кто втянул вас во всё это? Понесут ли они наказание? Поддержали они вас в эту трудную минуту? Блажен тот, кто жизнь свою согласовал с истиной, а не уловляется всякой ложью. Только в истине возможно доброе товарищество. Вы должны пойти к начальствующим и выдать организовавших эти бесчинства лиц, толкнувших вас таким образом в эту пропасть. Хотя они сами должны сознаться в совершённых злодеяниях. Оставляю решение на вашей совести и могу лишь только молиться о вас… Всё в руках Божиих!
– Нет, я не выдам их, – чуть помедлив, сказал Александр, – я сам во всём виноват.
– Вы боитесь бойкота за якобы проступок против товарищества? – спросил отец Василий.
– Да, наверное, – почти шёпотом ответил Знаменский, – с такими, которые выдают товарищей, не говорят ни слова.
– Ладно, в том, что происходит сейчас в этих стенах, и особенно с вами, есть и моя вина, – промолвил инспектор. – Экзамены в духовном учебном заведении – это не только оценки в аттестационном листе за знание Священной Истории или древнегреческого языка. Отметки здесь ставит сама жизнь, а экзамены – это те или иные ситуации, в которых мы оказываемся, это люди, которые нам посылаются Самим Богом. И не всегда нам оставляется возможность для пересдачи: любые ошибки можно осознать, но всё ли из них можно исправить? Вот и сейчас мы с вами оба этот экзамен не сдали.
После этого отец Василийблагословил Знаменского и ушёл. А рано утром, не сказав никому ни слова, Александр уехал в деревню к родителям.
VII
Бунт продолжался несколько дней – семинаристы бесчинствовали и не посещали занятия. Для того чтобы разрядить обстановку, ректор отправил третьи и четвёртые классы на каникулы.
Инспектор несколько раз пытался реабилитировать Знаменского перед начальством семинарии и объяснить преподавателям существование в стенах учебного заведения руководителя всех беспорядков. Наконец ректор согласился помиловать Александра и вернуть его в списки учащихся.
Вскоре отец Василий выяснил у дежурного, кто взял ключи от актового зала, и Самсонова исключили из семинарии. Он не выдал своего товарища и руководителя. В свою очередь, в поддержку Сергея Извертев не стал переходить в шестой класс, а успешно держал экзамен в Московский университет на юридический факультет.
Никто из участников этой истории даже представить не мог, какие испытания готовит им будущее. Какие мучения ждут вскоре Церковь и Отечество. Сколько из семинаристов тех лет, выдвигавших нелепые требования семинарскому начальству и жаждавших каких-то неведомых реформ, станут мучениками за веру, а сколько из них превратятся в гонителей своих же бывших товарищей по семинарии… Ибо воистину правы были древние, сказавшие, что любая революция пожирает своих детей. Можем ли мы судить их? Допустимо ли оценивать их жизненный выбор? Бог весть, Он же и судья всем.
