На этого старика я обратил внимание ещё на перроне вокзала. Он был заметен не только мне. На него с интересом посматривали люди. В толпе отъезжающих он выделялся: длинное чёрное пальто отлично на нём сидело, шея была укутана шёлковым шарфом, из под которого виднелся узел тёмного галстука, светлые глаза на загорелом лице были спокойны, седая грива волос и трость с набалдашником наводили на мысль об аристократизме, ростом его Бог тоже не обидел.
Было ещё нечто, на что, наверное, все обратили внимание. Рядом со стариком, был мальчик — этакий чернявый «Максимка» лет двенадцати. Старик периодически что-то ему говорил, мальчик буквально заглядывал старику в рот. Я ехал до Рощино, в вагоне электрички мы сидели спинами к друг другу, и я слышал, что говорил старик мальчику. Я сделал вывод, что мальчик узбечонок ( в разговоре раза два упомянулось слово Ташкент), старик интенсивно обучал мальчика русскому языку, похоже тот совсем его не знал.
Любопытство вынудило меня заговорить со стариком. Я с улыбкой у него спросил:
— Откуда этот найдёныш?
Старик, обернувшись ко мне, с улыбкой ответил:
— Я его выписал из Ташкента. Обучаю в срочном порядке. Помните мистера Хиггинса?
— Какой же интеллигентный человек не знает о Генри Хиггинсе профессоре фонетики, — ответил я. В глазах старика вспыхнул огонёк — точки соприкосновения были найдены.
Рассказ его был короток. Его жена, ленинградка, в блокаду девочкой была вывезена в Ташкент, где её выкормила и выходила узбекская семья. После войны дружба не оборвалась, переписывались, ездили в гости к друг-другу. Во время гайдаровско-ельциновской вакханалии суверенитетов, разгрома империи, разрухи в головах и странах сообщение между семьями на некоторое время прервались. После возобновилось. И узбекские друзья попросили помощи — у них наступили голодные времена. Это уже были дети тех, кто спас ленинградскую девочку в войну. Без раздумий ленинградцы позвали их к себе. И вот уже третий год мать и отец этого мальчика живут в доме старика. Отец работает по строительству, мать — помогает своим ленинградским благодетелям по хозяйству — им-то уже под восемьдесят. А мальчика — сына узбечки, за которым она соскучилась, и «выписал» из Ташкента наш Хиггинс, за свой счёт, между прочим.
Пожелав мне счастливого Рождества, старик вышел с мальчиком в Зеленогорске. Глядя в окно, я провожал пару взглядом и неожиданно прошептал: «Здесь нет вражды, её создают сволочные мизантропы-политики».