Омилия

Шесть лет назад, 9 мая 2009 года я познакомилась с русским анзаком 2-ой мировой войны, который в двадцатилетнем возрасте в 1942–43 годах воевал за Австралию против Японии.

В майский, солнечный день 2009 года мы сидели с Сергеем Владимировичем и его очаровательной супругой Викторией Тимофеевной в их уютном доме на берегу океана и беседовали о судьбах русских людей, попавших в двадцатые годы прошлого столетия на чужие земли, в разные страны. Немолодые супруги сидели рядом, держась за руки и рассказывали о своей жизни и судьбе своих родителей, о том, как воевал молодой австралийский анзак русского происхождения в рядах Австралийской армии. Звали австралийского анзака, с которым мне судьба послала эту незабываемую встречу, Сергей Владимирович Толстов.

Сергей Владимирович Толстов родился в страшный год лихолетья, когда его родители в 1922 году покидали Россию. Отец Сергея — Владимир Сергеевич был генерал-атаманом Уральского Казачьего Войска. Мать — Елизавета Ниловна — учительницей. Уходили молодые Толстовы из России вместе с многочисленными беженцами, с Уральским Казачьим Войском, которое возглавлял отец Сергея. Точнее, Сергея еще в то время не было. Родители покидали родной дом с четырьмя малолетними детьми. Младшим близнецами — Олегу и Людмиле еще не было пяти лет, старшим дочерям было около восьми. Елизавета Ниловна была беременна пятым ребенком-Сергеем.

Есть, конечно, и жизнь после смерти.
Светлана Коппел-Ковтун. «Жизнь после жизни»

Нам хорошо с тобой пока,
Над нами с неба гром не грянет,
Пока глаза нам не туманит,
Слёз нескончаемых река.
Пока есть пища в закромах,
И крыша не пробита пулей,
И семьи, словно дружный улей,
Гудят, гудят в своих домах.
Пока беспечно жизнь течёт,
Мы, сидя за вечерним чаем,
Того ещё совсем не чаем,
Что нашим дням предъявлен счёт.
Что нам с тобой нельзя забыть,
Каким богатством мы владеем,
Как хорошо, на самом деле,
Под мирным небом просто жить!

Эта боль — затянувшийся сон,
Неприкаянных отторжение.
Расскажи мне о тех, кто прощён
И забыл навек унижение.

Кто не бросил насиженных мест,
Грудь старательно не выпячивал,
Не поставил на родине крест,
Кол осиновый не затачивал.

Кто размашистых песен не пел
Про счастливое человечество,
А любил, но всё больше терпел 
Дорогое своё Отечество.

Сна наважденье: позвонок,
живая цепь генома,
как на ладони... Тайна строк —
свечением у дома,
развоплощенный завиток
сокрытого рассвета,
мгновения сожжёный срок
в груди и еще где-то,
блеснувшие пары росы,
слепое вдохновенье...
Слова по Фрейду — чушь. Стихи —
не мера, а явленье,
тоска и высь, и зов её,
насмешливые ноты
и тишина, и ничего
того, о чем бы мог ты...

Катастрофа обрушивается не сразу, она таится, копится, она незаметно собирается в сердце, уплотняется. Напряжение нарастает, но человек не сразу замечает как изменяется под прессом обстоятельств. Ощутив, осознав себя лягушкой в кастрюльке, он торопится выскочить из неё.

Сначала кажется, что главное — убежать из сумасшедшего дома, из ада, а потом уж как-нибудь проживём. Когда наступает это самое «потом», человек по инерции живёт, действует, решает жизненные проблемы. Со временем он начинает замечать, что не совпадает с окружающим миром, с людьми вокруг — они другие, ещё не обожжённые не-жизнью…

Как говорил известный герой Достоевского, осознавать — это болезнь, настоящая, полная болезнь*. И в страданиях она только усугубляется, обостряется…

Знойный летний день перевалил за половину. Обед уже прошел, до темноты было еще далеко — самое время пойти на пруд с друзьями.

Муся и Лопушок удобно расположились у самой воды на большом махровом полотенце. К ним присоединился Квак, который соскучился сидеть в теплой воде и щуриться на солнце.

Играть в подвижные игры не хотелось — уж очень жарко. Поэтому друзья немного поплавали в пруду, а теперь беседовали. Вода медленно колыхалась, неподалеку живыми облачками роилась крохотная мошкара.

Дождик зарядил, вторые сутки
Обливается слезой апрель.
Взял взаймы, скорее ради шутки,
Октября тоскливую капель.

Мелкой дробью по карнизу хлещет,
Запустить себя велит в мой дом,
Сколько же ещё на небе трещин,
Из которых сыплет серебром?

Постоим вдвоём, в окошко глядя,
Струйки штрих рисуют на стекле,
А по лужам в зонтовом наряде
Шлёпают девчонки налегке.

Известный михайловский антиквар и владелец художественной мастерской «Преображение» Борис Семенович Жохов, более известный под прозвищем Жох, сидел в своем офисе, размышляя над вчерашним разговором с господином Колосовым. И, чем больше он обо всем этом раздумывал, тем больше ему на ум приходила старая-престарая сказка о том, как некий богатый крестьянин вздумал устроить торжественные похороны своему любимому козлу. Мало того — отпеть его в церкви. Разумеется, местный священник наотрез отказался совершить столь кощунственное деяние. Однако услышав от старика, что почивший козел был не таков, как его рогатые и бородатые собратья, и завещал ему на помин своей души сто рублей, батюшка сменил гнев на милость и возгорелся желанием немедленно отпеть усопшего. Что до дьячка и дьякона, то и они отказывались участвовать в погребении козла лишь до тех пор, пока не узнали: согласно завещанию покойного им тоже причитается некая сумма… Ай да козел! Какая мудрость! Какое великое почтение к духовному званию! Поистине, православный из православных!

Из утренних сумерек выкатился яркий студёный день. Зима не скупилась на снег. Во второй половине ноября без раскачки, на радость азартных лыжников, дня за два покрыла землю основательным слоем — катайтесь. На этом не успокоилась, весь декабрь приходилось снова и снова пробивать лыжню. Новогоднюю ночь, как в сказочном кино, украсили мириады снежинок, летящих со щедрых небес. Снежным выдалось Рождество. Чудное дело, городские ТЭЦ и другие недружественные экологии предприятия не успевали очернить городской пейзаж. Выбросы тут же бесследно забеливались щедрым слоем снежной краски.

В ту ночь снег, в который раз, обновил город… Пушистый лёгкий, по темноте опустившийся с неба, он радовался своему первому солнцу, искрился, переливался в ярких лучах. Маршрутка повернула к кладбищу. Кресты, памятники, оградки утопали в сугробах…

«И будет яко древо, насажденое при исходищих вод, еже плод
свой даст во время свое, и лист его не отпадет, и вся, елика
аще творит, успеет».
Пс.1

В ночь перед выносом, когда в доме по традиции никто не спит, а сидят у гроба, Лизико высказала свое удивление:

— Надо же, сколько народа было на панихиде. Это какой-то нонсенс для никому неизвестной 95-летней старушки-домохозяйки. Бабушка ведь не звезда телешоу!

— Люди идут в знак уважения. То, что смогла твоя бабушка, мало кому под силу

— Думаю, люди идут просто в знак уважения, — ответила ее мать из инвалидного кресла. — То, что смогла твоя бабушка, мало кому под силу.

20 июня 1941 года по Верийскому убану прошел слух: Анико бросил муж. Кто-то оправдывал его, кто-то осуждал. Но все сходились в одном: Анико — по жизни невезучая. Еле-еле в 30 лет замуж вышла, родила девочку с ДЦП и вот теперь осталась одна.

Избитые фразы  кричали,
А толку листву сотрясать!
Не скинешь остатки печали,
Да разве что смоет роса
И гордость, и память обид,
Как гарь развеселой судьбы.

И сыпали пыль на дороги,
И воды пытались сушить,
И красить дома и пороги
В излюбленный глянцевый шик,
Но вышло все глупо тогда,
Ни хлам, ни отрада, ни дар…