Часовня Семи Отроков Эфесских

Из утренних сумерек выкатился яркий студёный день. Зима не скупилась на снег. Во второй половине ноября без раскачки, на радость азартных лыжников, дня за два покрыла землю основательным слоем — катайтесь. На этом не успокоилась, весь декабрь приходилось снова и снова пробивать лыжню. Новогоднюю ночь, как в сказочном кино, украсили мириады снежинок, летящих со щедрых небес. Снежным выдалось Рождество. Чудное дело, городские ТЭЦ и другие недружественные экологии предприятия не успевали очернить городской пейзаж. Выбросы тут же бесследно забеливались щедрым слоем снежной краски.

В ту ночь снег, в который раз, обновил город… Пушистый лёгкий, по темноте опустившийся с неба, он радовался своему первому солнцу, искрился, переливался в ярких лучах. Маршрутка повернула к кладбищу. Кресты, памятники, оградки утопали в сугробах…

Я настраивался на предстоящий разговор. Вспомнилось услышанное накануне от Лидии Васильевны о сыне: «Как привезла Максима из Ставропольска, несколько месяцев вообще не спал… Каждый день начинали с блинов. Утром спрашиваю: «Почему не спал?» — «Опять приходили». — «Кто?» — «Друзья — Денис, Иван, Толик…» Начну успокаивать: «Максим, дорогой, сейчас блинчиков напеку, будем поминать!» — «Они без голов, мама! У них нет голов, пойми ты это! Головы там остались!» Как тут не расплакаться. А нельзя. Держусь изо всех сил: «Максим, ты ведь помнишь, какие они. Вот и будем поминать, какими их Бог создал. Мы с тобой свечку зажжём, я помолюсь, блинчиков поедим… Как полагается помянем друзей». Десять лет прошло, но нет-нет да пеку блины… Приду к ним, а он: «Мама, снова снились друзья…» Так и живём».

Дорога к воротам кладбища была тщательно расчищена, площадка перед часовней тоже, Лидия Васильевна сметала игольчатый пух с крыльца.

— Печку недавно затопила, — доложила, извиняясь за холод в часовне.

Пахло оттаивающими берёзовыми дровами, ладаном.

— Прихожу утром, отпираю часовню и первым делом начинаю разговаривать с Матушкой Царицей Небесной, Господом Батюшкой. Поплачу, пожалуюсь, покаюсь, за Максима попрошу… Хорошо здесь. Не поверите, каждое утро бегу сюда вприпрыжку…

Вошёл с охапкой дров Фёдор Васильевич, муж Лидии Васильевны:

— О, у нас гости…

Свалил дрова у печки. Пожали друг другу руки.

— По утрам, конечно, у нас, холодно. Вода в ведре за ночь ледяной коркой покрывается. Но ничего, сейчас раскочегарю. Дрова сухие, жаркие…

Третий год супруги несли послушание в часовне при кладбище. С утра до вечера, без праздников и выходных. В нашем приходском храме, к которому относилась часовня, видел их всего один раз, во время венчания сына. Среднего роста, худенький, в очках, сильно припадал на правую ногу, с тросточкой. Лидия Васильевна во время свершения таинства старалась предупредительно находиться поблизости. Сын отдал ей тросточку, перед тем как надевать кольца. На невесте фата, белое под горло, без вырезов спереди и сзади, платье… Румянец на щеках выдавал волнение. «Господи, помоги им, — сама собой зазвучала в сердце просьба-молитва, — помоги. Пусть у них всё будет хорошо…»

В тот день после венчания узнал в общих чертах историю жениха. Окончил техникум, призвали в армию, попал в Чечню, получил серьёзное ранение, один госпиталь, второй, из третьего похитили кавказские работорговцы…

Влекомый любопытством, напросился на встречу с Лидией Васильевной.

— 23 февраля Максим позвонил домой, — начала она рассказ. — Я на работе, дочь трубку подняла. Мне перезванивает: «Мама, в пять приезжай, Максим будет звонить. Только что с ним говорила, он в Ставропольске в госпитале».

У меня ноги подкосились, закричала в трубку, будто из-за дочери всё: «Откуда звонил? Какой госпиталь? Ты в своём уме? Какой Ставропольск?»

Начальник видит моё невменяемое состояние, выделил машину, отправил домой.

Мэр Ставропольска в честь 23 февраля, Дня защитника Отечества, предоставил солдатам-срочникам возможность бесплатно позвонить родителям. Прилетела домой и ну дочь пытать: что Максим говорил, почему в Ставропольске, что за рана? До слёз довела. Пристала к ней: почему не расспросила? Обозвала ни за что ни про что, мол, что за бестолковость, ребёнок ранен, она ничего не узнала…

Наехала, но и сама не лучше, когда Максим снова позвонил. Он всего-то и сказал, что поздравляет всех с праздником, находится в Ставропольске в госпитале. Погода хорошая, тепло. Ранен в Чечне, рана, дескать, пустяковая, лёгкая, в ногу. Ничего страшного. Я пыталась расспросить… Он ведь ничего не писал... Из Минвод пришла весточка за полгода до этого… Понятно, что Минводы не Питер, где в учебке был… Спрашиваю, когда в Чечне оказался? Он свернул разговор, дескать, долго говорить не может, подробности письмом. Недели через две приходит весточка на пол-листика. Информации не больше телефонной. Но главное — есть адрес. Быстренько соорудила посылку, сразу перевод отправила. Лучше бы не посылала денег. Хотел шоколадку нянечке купить… Квитанции у меня остались. Как чувствовала, с уведомлением о получении отправляла деньги и посылку.

В часовне Лидия Васильевна с первых дней. Перед этим два года венки продавала у кладбищенских ворот. Зарегистрировала частное предприятие. Когда батюшка Димитрий задумал ставить часовню в честь Семи отроков Эфесских, поняла — это промысл Божий. Вместе с Фёдором Васильевичем помогали строить, обустраиваться. Известно: богоугодное дело редко без заковык обходится. Лукавый вредил по всем направлениям. Во-первых, через официальные инстанции мотал нервы отцу Димитрию… Поначалу на часовню выдали устное разрешение: стройте, раз так хочется… Спонсор помог кой-какими стройматериалами, сами недостающее закупили. Без присмотра дорогостоящий материал не оставишь на ночь — место глухое — растащат. Принялись ускоренными темпами строить. При оформлении строения, стали возникать препоны от «человек некоторых». Вдосталь помурыжили батюшку в кабинетах. Не глянулось кой-кому «культовое сооружение» на данной территории. Дескать, целое кладбище от забора до забора заполнили без всякой часовни, никто на поверхности за семьдесят лет не остался, что уж теперь, когда только родственников разрешается подхоранивать, церковный огород городить... Площадкой для отпевания долгие годы служил пятачок вблизи туалета. По разумению лукавого — самое место для усопшего христианина, слишком роскошно ему в часовне под образами…

Как ни мутили противники часовни воду, удалось отстоять постройку. Горевал, не горевал враг — трудно сказать, но не успокоился. Началось, во-вторых. При кладбище работает частное предприятие по торговле цветами, содержат его представители одного из мусульманских народов. Товар сугубо кладбищенский — искусственные цветы, венки… Заодно и христианской продукцией не гнушаются магометане — кресты, свечи предлагают… Бизнес есть бизнес…Пока часовни не было, бойко шла торговля… Нашему брату (дремучему, непросвещённому) без разницы, у кого покупать… С постройкой часовни народ стал предпочитать те же свечи брать с уверенностью — освящены батюшкой… Упала прибыль у мусульман… Лукавый стал подталкивать на недружественные акты в адрес конкурентов… Мусор на крыльцо часовни вывалят, грязную воду на ступеньки выплеснут, обшивку на стене отдерут.

— Не боитесь одна в часовне оставаться? — спросил я Лидию Васильевну?

— Так не с голыми руками, — показала неприметно стоящую в уголке увесистую палку, этакий шестопёр. — У печки вон ещё один дрын, в сумке у меня колотушка…

— Пускали в ход?

— В тот раз точно бы отметила пакостника вдоль спины, коли застала на месте! Батюшка служил водосвятный молебен, пошли с ним крестным ходом вокруг часовни. Каких-то пять минут отсутствовали, возвращаемся — Бог ты мой! Подсвечник на боку, масло с лампадки пролилось, свечи попадали. Хорошо, у нас подсвечник — тазик с песком на подставке. Это и спасло, ничего не загорелось, песок лампадку, свечи загасил… Цветы в вазе перед аналоем стояли, их тоже перевернули, на полу валяются. Отец Димитрий увидел: «Это что такое?» Я ему: «Батюшка, не беспокойтесь — всё сделаем»…

Тот майский день надолго превратил их жизнь в кошмар. Из ставропольской военной прокуратуры пришла бумага с убийственной информацией. Сын самовольно покинул воинскую часть вопреки присяге. Лидия Васильевна понеслась в военкомат. Тогда она ещё не представляла, какого оппонента приобрела в лице этого ведомства. Много позже ей скажут знающие люди: на военкоматовском деле вашего сына какая-нибудь чёрная метка есть, вот они и стараются закопать.

Это скажут много позже. Но и тогда, потыкавшись по кабинетам, поняла, никто не разгонится искать её сына.

К батюшке Димитрию пошла: «Как быть?» — он: «Просите Господа, Пресвятую Богородицу. Молитва матери со дна морского поднимает детей!» Молилась, сорокоусты, молебны заказывала… В военкомате от меня как от чумы бегали. Там хорошо устроились. Я им: «Где сын мой?» Они: «Это мы у вас должны спрашивать». Будто в погребе его прячу.

Одним словом, поняла: самой надо концы искать, иначе всё без толку. Деньги собрала, билет купила и в Ставропольск. Приезжаю, ощущение, будто не один раз была. В церковь захожу, как к себе домой… Тогда молитв почти не знала, читать по книжке — слёзы глаза застилают. Молилась своими словами, как могла… Иконы у них со своим колоритом. Спаситель смуглый, а выписан до того тщательно — волосы колечко к колечку… Родными глазами смотрит. «Батюшка, — говорю, — какой же ты красивый!» И Пресвятая Богородица на кавказский манер. «Матушка, — прошу, — помоги сына отыскать! Одна ты можешь понять материнское горе! Сын пропал, Максим! Единственный мой сынок! Помоги, Матушка, помоги!»

В Ставропольске два госпиталя. Максим лечился в бывшем профилактории-санатории для пенсионеров. Казалось бы, воинская часть, солдатик дежурит. С фасада всё серьёзно. На самом деле — проходной двор. С тыльной стороны хозяйственные ворота нараспашку — продукты на кухню завозят, бельё для прачечной грузят… Гуляй, не хочу. Больные запросто выходят на травке полежать, на солнышке погреться… Кто босиком, кто в тапочках. У одного нога в гипсе, у другого голова перевязана. При желании можно всех, как курят, перетаскать, никто не хватится. Плёвое дело.

Это не Сибирь, там свои законы. Я у стариков украинцев остановилась. Частный сектор. Вечером с дедом на лавочке у калитки сидим. Дневная жара утихла, хорошо. У соседнего дома двое местных в нарды играют. Один у другого выиграл: «Дашь раба на два дня, огород вскопать, забор поправить». — «Хорошо. Сбежит — с тебя пять тысяч долларов». Человека, будто ножовку попросил. Или: «Дашь рабыню, жене помочь ковры почистить, в доме убраться». — «Дам. Но смотри: забрюхатеет — заплатишь…» В порядке вещей. Наших дурочек сманивают туда под видом замужества или на заработки. А зачем деньги платить, когда задарма можно? Документы изымут, и всё — паши за кусок хлеба. И не сбежишь, сплошь круговая порука.

Идёшь по рынку, стоит девушка за прилавком, ветер чёлку сбил, на лбу татуировка: «Раб». Для нас дикость! Каменный век. Для них — в порядке вещей. Если смирилась с судьбой — маленькими буквами татуировка, склонная к побегам — большими.

В первый день я пошла в военную прокуратуру. Думаю, если они прислали известие о дезертирстве сына, надо к ним. На порог не пустили. Слушать не стали. Раз иногородняя — иди и близко не подходи. В военкомате не лучше. Стало ясно, помощи ждать неоткуда.

Это уже дома, когда дойму военкоматовских своими визитами, они мне прямо скажут: «Твой сын? Твой! Сама ищи!» Кричала на них: «Я вам его отдала — вы мне его вернёте!» А что толку, получила в ответ: «Надо было не отдавать!»

В госпитале в Ставропольске ничего толком тоже не могла узнать. Вот, дескать, утром был, а потом не стало… Спрашиваю: куда раненный в ногу, на костылях, без одежды, без документов, в совершенно незнакомом городе может уйти? Билась, билась об стену, пока одна медсестра глаза не открыла, что я нахожусь не в России, а на Востоке, здесь дело, куда ни кинь, тонкое. Они всего боятся. Медсестра моего возраста, разговорились… Я плачу, рассказываю, что сама медик, замуж молоденькой девчонкой вышла и пять лет не могла родить. А теперь потерять сына? Она пошла на откровенность, но предупредила: «Мне, моим детям здесь жить. Наедине скажу, в свидетели не пойду, на людях от своих слов откажусь». От неё узнала: Максима выкрали.

Сразу за госпиталем через лужок многокилометровый овраг. Знаменитый ставропольский. По нему можно весь город пересечь, туда огороды частного сектора выходят. Напротив госпиталя в овраге родник, ниже его сооружена купальня. Три бетонных корыта ступеньками стоят. Вода из одного в другое перетекает. В верхней ёмкости мужчины купаются, в средней — женщины, в самой нижней — дети, сюда же скот подходит на водопой. Первую ночь я в этом овраге провела. Сидела в кустах и молилась. Побоялась куда-то идти. Состояние было жуткое — тупик. Ехала с надеждой всё разузнать, определиться… На деле никакого просвета, никаких зацепок… Ты со своей бедой никому не нужен…

Безрезультатно провела следующий день, а вечером решила искать ночлег. Милостью Божьей постучалась не к кому-нибудь, к старикам украинцам… Обратись в дом напротив, хозяин которого за проигрыш в нарды раба давал, а за выигрыш рабыню брал, кто знает, во что могла обернуться просьба о ночлеге. Я тогда в силе была — горы могла свернуть… У них и огороды, и сады, не говорю уже о кошарах, везде рабы нужны… Через дом от стариков наркоманы, эти могли обчистить до нитки… С бабушкой поплакали в первый вечер. У них год назад сын умер. Работал в тех самых кошарах, не рабом, но здоровье потерял… Мало того, что старики людьми хорошими оказались, их второй сын, Толик, подсказал, где искать Максима... Если бы не он, долго слепым котёнком тыкалась…

На последних словах лицо у Лидии Васильевны вытянулось от удивления, за моей спиной стукнула входная дверь. Я обернулся, на пороге стоял чёрный человек. Чернее не бывает. Снял шапчонку, голову иноземца венчала шевелюра густейших проволочно-вьющихся волос. Само собой, такого же цвета, как он сам. Негр, продолжая удивлять, уверенно осенил себя крестным знамением. Поклонился в сторону икон. На ломаном русском объяснил, что у него русской родни полон дом. Кроме жены, тёщи — «мама жены» — ещё и два брата выбрали в качестве своих вторых половинок своячениц нашего негра — сестёр жены. Этакий африкано-сибирский брачный альянс. В часовню негра, крепко породнившегося с нашим Отечеством, вовсе не праздное любопытство занесло. С конкретной целью пожаловал — помянуть «папа жены, Николай Иваныч». Супруга дала наказ. Негр купил большую свечу. Людмила Ивановна подвела его к кануну. Зачем-то показала на листок, прикреплённый к стене, с крупно напечатанным текстом заупокойной молитвы. Хотя, кто его знает, может, негр был совсем продвинутым — читать по-русски умел.

Уходя перекрестился, поклонился. К тому времени я перестал удивляться действиям чернокожего гостя. Однако ещё раз пришлось. Провожая взглядом негра, увидел через прозрачную входную дверь ещё двоих. Даже подумалось: не мираж ли посреди сверкающего солнцем и снегом дня? У крыльца негра ждали два таких же, как он, аспидно-чёрных собрата. Глядя на картину с африканскими действующими лицами, я зябко поёжился. И не только потому, что печь ещё не нагнала тепло в часовню. Оба представителя знойных краёв почтительно держали шапки в руках, смиренно подставив головы безжалостному сибирскому морозу.

— Ни раньше, ни позже приехали, — подвёл я итог удивительному событию, — в самый холод.

— Иностранцы чаще всего бывают именно в январе-феврале. Отпуска им, наверное, так дают. Летом реже приходят.

Лидия Васильевна рассказала о недавнем визите немца. Что ни на есть настоящего, но женатого, как и негр, на русской, правда, немке. Та родилась в Сибири, двадцать лет прожила в Омске, а потом в Германию уехала, где и нашла своё счастье. Счастье по имени Курт пришло в часовню в воскресенье, батюшка Димитрий как раз читал акафист Семи отрокам Эфесским. Немец дождался окончания чтения. По-русски говорил ненамного лучше того негра. Понимал хорошо, частенько кивал головой: «Я-я». Дескать, разумею. Поставил германец свечку. Он, как и негр, выполнял задание жены, которая наказала помянуть усопших родных. На помин их душ вручил Лидии Васильевне коробку конфет и спросил имя «патера», отец Димитрий к тому времени уже ушёл. Лидия Васильевна доложила — кто есть кто. Немец бросил своё иностранное: «Я-я». Дескать, знаю такого. И показал семь пальцев. Мол, у которого семь киндеров. Был информирован о семейной арифметике батюшки, но на шаг отстал от жизни. Лидия Васильевна растопырила восемь пальцев. Немец помотал головой в одобрительном удивлении. И просветил Лидию Васильевну — про эту часовню в Германии знают из Интернета. В подтверждении потыкал клавиатуру смартфона и показал фото часовни.

— Свои сюда зимой, — заключила рассказ о немце Лидия Васильевна, — мало заглядывают, а иностранцы — пожалуйста. Зато как снег сойдёт, солнышко пригреет — начнётся… На мотоциклах, как налетят. Моторы ревут, наездники с головы до ног в коже. Открывай им ворота, к Егору приехали… Собаки лают…

Следует пояснить слова Лидии Васильевны. Егор — это Летов, руководитель рок-группы «Гражданская оборона». Кумир любителей отечественного рока и неформалов. Но не только… Со мной был случай… На Радоницу на могилку к отцу стараюсь прийти пока нет суеты у крестов и памятников. Чуть припозднишься — и уже трапезы кругом, возлияния у могил, громкие разговоры… Рано утром в родительский день на кладбище мирно, празднично… Считается, души усопших ждут нас на Радуницу и радуются… День обычно солнечный… В то утро иду, небо ночным дождиком умытое, пахнет зеленью, тополя только-только листвой опушились, птицы поют, могилки убраны, оградки подкрашены… Вдруг слышу — скрипка. Поначалу подумал: магнитофон кто-то умудрился притащить с утра пораньше. Время около семи… Часа через три начнётся столпотворение, а пока ни души, благостная тишина… Голубое небо над головой, и пронзительная мелодия… Натуральная скрипка. Не мог удержаться от любопытства, пошёл на звук… У могилы Летова девчушка… Кепчонка клетчатая на голове, джинсики в обтяжку, лёгкая белая курточка, скрипичный футляр на столике лежит… И самозабвенно играет Егору что-то печальное и светлое…

— Как с инструментами, — рассказывала Лидия Васильевна, — значит, к Егору. Из других городов приезжают: «К Егору как пройти?» Байкеры те готовы, не слезая со своих сёдел, до могилы с рёвом мчаться. В феврале обязательно будут почитатели — девятнадцатого числа день памяти Егора. В прошлом году мужчина, очень представительный, лет под шестьдесят, заказал панихиду и оставил тысячу рублей на цветы, чтобы обновляли на могиле… В сентябре на день рожденья будет паломничество.

В часовню вошла пожилая женщина, перекрестилась на иконы. Купила свечи, поставила.

— Как хорошо, — обратилась к нам, — часовню построили. Снега столько навалило, к могилам сына, мужа не пробраться, хоть здесь свечечку поставлю. Сегодня мужа поминаю, два года, как переселился сюда, а сынок уже двенадцать лет…

Людмила Васильевна спохватилась — печка за нашим разговором прогорела. Вызвался подкинуть дров, категорически отказалась:

— Нет-нет, у нас печка с особенностями…

Я пожалел, что, собираясь в часовню, не надел дублёнку. В куртке было прохладно, и ноги подстывали. Часовня временного варианта. Железо, профнастил снаружи и изнутри, в качестве утеплителя — стекловата, кровля — металлочерепица… Фёдор Васильевич рассказывал, в один из первых дней строительства приехал, смотрит, сварщик работает. Камуфляжная форма, маска. Подумал, наняли кого. Пригляделся, да это ведь батюшка Димитрий. Вот те раз. Оказывается, не только по плотницким делам умеет. Варит отлично — шов аккуратный. Фёдор Васильевич сам в сварочном деле не дилетант, пусть без корочек, зато практик с многолетним стажем. Глядя на работу батюшки, подумал — где-то учился. «Нашего батюшку послушать, — рассказывал, — так проще пареной репы — «показали и варю». Каждый бы так варил. Там хитростей, как в любом деле: подобрать силу тока, дугу держать…»

Часовню поставили быстро. Лидия Васильевна как-то посчитала и удивилась: часовню в честь Семи отроков Эфессих строило ни больше, ни меньше, а ровно семь человек. «Я, скорее за половинку сойду, — скромничала, — на подхвате больше. Но дня не пропустила». Кроме неё, батюшки Димитрия, Фёдора Васильевича строили ещё староста церкви, в которой настоятелем батюшка Димитрий, и три прихожанина.

От печки повеяло жаром. Лидия Васильевна продолжила рассказ:

— Дня четыре у стариков прожила. Прихожу вечером, сын их, Толик, подвыпивший. Сорок лет, нигде не работает. «Толя, — спрашиваю, что не устроишься куда-нибудь?» — «Куда? К этим в кошары! Брат вон поработал! Теперь на кладбище к нему хожу». Жила я в пристройке, Толик в тот вечер зашёл попросить закурить, знал, что привезла Максиму блок. Дала две пачки. Ну и не могла не вякнуть, я зануда ещё та: сколько будешь на шее у родителей сидеть? Он зло бросил: «Не буду на чёрных горбатиться, а больше некуда идти!» И добавил вдруг: «А ты не там ищешь!» До этого ни разу не говорил. Я давай расспрашивать. Он опять с сердцем: «На рыбный рынок иди! Да не днём, а рано-рано утром, затемно. Увидишь, сколько их туда привозят!» — «Зачем?» — «Рыбу они привозят!» Допускаю, Толик жалел, протрезвев, что проговорился — на них потом наехали из-за меня... Но и зол был за брата…

На следующий вечер начала эту операцию. Иначе как назовёшь? По оврагу засветло пошла, он к самому рынку подходит. Пришла и стала ждать. Опыт ночёвки в овраге был. Ночь тёплая. В лёгкой кофточке нисколько не замёрзла. Ещё и в напряжении. Непрестанно повторяю: «Господи, помоги. Господи, помоги…» Ни на чём другом сосредоточиться не могу… Только-только забрезжил восток, стали подъезжать крытые машины со свежей рыбой. Её в рыбных кошарах, в прудах выращивают. Не знаю, кто за рулём в машинах, на разгрузке-развозке русские ребята. Смотрю, один парень к ручке тележки цепью примкнут, везёт её к рядам, за ним второй такой же… Другие рабы ванны с рыбой из машин выгружают, на тележки ставят…

Рынок в такую рань пустой, покупателей ещё и близко нет. Под самый конец развоза гляжу, парнишка щупленький, слабенький тележку толкает, она в колдобину колесом угодила, вытащить не может. Я из-за мусорных баков выскочила: «Давай, сынок, помогу». Вдвоём вытащили, а как на свет выехали, фотокарточку Максима показываю: «Слушай, сынок, у вас такого нет?» Он бросил взгляд: «Да это же Макс. У нас он. Но работать не хочет, бьют его». — «Передай, — говорю, — пусть потерпит, я его вытащу!»

Само собой, на рынке мафия. Заправлял всем Ахмет. Администратор, шеф, не знаю, как его назвать. По-нашему — бандит. За торговлей, порядком на рынке смотрит. Князь да и только. Ему чашку плова принесли с поклоном. Ест. Потом арбуз тащат. Морда лоснится… Это я уже второй раз, днём на рынок пришла… И к Ахмету с фотокарточкой Максима, говорю: «Вот мой сын, ты мне его отдашь!» Он рукой машет, уйди-уйди: «Я русски не понимай!» Я ору: «Ты не знаешь, что такое сына потерять! Ты его ищешь, а тебе его не отдают! А если бы ты был на моем месте, с твоим сыном так сделали?» Он: «Русски не понимай!» — «Всё ты, — кричу, — понимаешь! Отдашь мне сына! Иначе приедут на танках, весь твой рынок разровняют и твоё озеро с твоей рыбой!»

Раздухарилась... Забыла, где нахожусь, у кого. Тогда, наивная, думала, теперь-то мне помогут. Они не знают, что тут творится. Наших детей воруют, эксплуатируют. Возомнила себя разведчицей Мата Хари, которая раздобыла сверхсекретную информацию.

Ахмет танков не испугался. Когда я прооралась, он говорит, мол, давай десять тысяч долларов, поищем сына. «Откуда, — говорю, — у меня такие деньги, но сколько наберу, дам».

После моего похода на рынок на стариков наехали. Они меня представили соседям «родичкой», мол, в гости… Им выставили требование: пусть ваша родичка сматывается побыстрее. Я в тот день вижу, бабуля суп варит. Пустой — ни мяса, ничего такого. Думаю, надо что-то купить, побежала в магазин. Тушёнки пару банок взяла, рыбных консервов, сыру. Дед Степан от калитки увидел меня с кульками, как напустился: почему одна пошла? «Хочешь, чтобы я потом всю жизнь корил себя?» После этого всюду сопровождая меня, брал с собой черенок от лопаты в качестве оружия. Вроде посох, но готов пустить в дело в любой момент. С черенком на автовокзал провожать поехал. Он с черенком, бабулька с корзинкой. Стояли, пока двери не закрылись. Автобус тронулся, дед перекрестился, бабулька меня перекрестила.

Иногда так хочется туда съездить, до земли поклониться старикам. Сердечно отнеслись. Но боюсь даже номер их телефона набрать, не навредить бы людям.

…Максим очнулся в воронке. На лицо падали капли. Подумал: «Дождь». И тут же: «Почему тёплый?» Глаза открыл: «Почему красный?» Потом будет вспоминать: «Час назад курил с ними, смеялись, а тут лежат…» Как получилось, что его не тронули, теперь уже не узнаешь. Может, что-то спугнуло? Или отрезали голову тому, чей труп лежал на нём, а его в спешке не заметили… Друзья лежали без голов. По тогдашним расценкам чеченцев голова солдата стоила сто долларов, офицера с — погоном пятьсот… Максим начал выбираться по трупам. Правая рука не действовала, правая нога — сплошная боль. Подрыв на мине, контузия… Несколько раз терял сознание, пока выбирался из воронки… Как его подобрали, не помнит… Госпиталь во Владикавказе, госпиталь в Пятигорске, госпиталь в Ставропольске.

В тот день лечащий врач наказал: «Давай-ка, дружище, ногу разрабатывай! Пора. Потихоньку, полегоньку начинай ходить! Нечего на подпорки надеяться!» Максим с удовольствием взял под козырёк. Сам мечтал поскорее от костылей избавиться. Оставил «подпорки» в палате и пошёл во двор, нянечке шоколадку купить. Жалела она солдатиков. Нет-нет да побалует чем-нибудь домашним, пирожками или булочками. Шоколадку можно было купить прямо у забора. Местные приносили шоколадки, сигареты, конфеты. Покупатели с одной стороны, продавцы с другой. Максим осторожно двигался к лавочке в углу у забора. Каждый шаг давался с болью. И вдруг краем глаза заметил — тень легла под ногами. Посчитал — собака. Подумалось — только бы не запнуться. Не хватало растянуться посреди двора, как старику немощному. Знал, сам не поднимется. Работала одна левая рука, правая не помощница, как и правая нога. Звать кого-то на подмогу — стыдно. Глаза вниз опустил, где эта собака? В этот момент получил удар по затылку… Очнулся в крытой машине…

Вернувшись домой, Лидия Васильевна быстро поняла, никаких танков военкомат на освобождение русских парней из неволи не пошлёт. Зря считала себя добытчиком важной информации. Её горячие рассказы о рабах воспринимали равнодушно: «Мамаша, вы лицо заинтересованное, ваш сын покинул самовольно воинскую часть. Почему мы должны вам верить?» — «Вы поезжайте туда, — пыталась она достучаться, — посмотрите, там госпиталь, как проходной двор, рядом овраг, посмотрите на того Ахмета». Факты Лидии Васильевны, помноженные на эмоции, не вдохновляли военкомовских офицеров.

Никто никуда не поехал. Не получив танков, Лидия Васильевна поехала сама. Раз, да другой, да третий. Десять тысяч долларов для неё были неподъёмными деньгами. По временам второй чеченской войны её квартира столько не стоила. Да что значит продать квартиру? На её руках мать старушка, парализованный отец. Поездки в Ставропольск ничего не давали. Без денег Ахмет разговаривать не хотел. Гнал от себя: «Русски не понимай, ничего не знай!»

…В часовне стало заметно теплее. Печка гудела. От неё исходили горячие волны.

— Весна настанет, — посмотрела на потолок Лидия Васильевна, — будем мыть стены. Сейчас хорошо топится, а с осени намаялись, начинаешь разжигать, весь дым сюда… Стены вон совсем закоптились. Ничего — отмоем.

Лидия Васильевна добавила масла в лампадку перед иконой Спасителя, вернулась к основной теме разговора:

— Год прожила в кошмаре. Второй-третий раз съездила. Отчаяние взяло, думала, ничего не получится, не найду его, не вызволю. С дедом Степаном сидим на лавочке в очередной мой приезд, поплакалась ему: «Надо ехать домой, что тут сидеть без денег. А там тоже денег нет». Он предлагает: «Оставайся. Работу найдём. Через улицу ветклиника, ты медик, тебя собаки любят. Чтобы наш Артур кого-нибудь пропустил. Думал, смертельный номер, когда увидел, как по башке его потрепала. Испугался, сейчас повалит тебя за бесцеремонное обращение».

Артур — мощнейший пёс. Сяду на табуреточку во дворе, он подойдёт — вровень со мной. Я в детстве отчаянной собачницей была, запросто с ними. Когда попросилась к старикам в первый раз, захожу во двор, Артур сидит. Красавец. Пёс, говорю, как тебя зовут? Иди ко мне. Он подошёл, дал себя погладить. Показывай, говорю, где буду жить. К времянке подводит… Закадычными друзьями стали… У меня во времянке так и обитал в каждый приезд. Ляжет на полу… Когда уходила, никого не пускал. Даже деда. Он чекушечку купит, не домой несёт, а во времянку — тайком от бабули выпить. Артур на пороге встанет, мол, здесь занято. Дед Степан жаловался: «Чем ты его приворожила?» — «А вы, — говорю, — не хитрите с чекушечками». — «Хочется иногда, жизнь-то, видишь какая».

…Год прошёл с моей первой поездки в Ставропольск. Вдруг ночью звонок телефонный. С вечера долго не могла уснуть. Какой сон? Максим круглые сутки из головы не выходил, но днём какие-то заботы отвлекают, вынуждена чем-то заниматься — работа, дом. В церковь старалась по возможности чаще ходить. Но вечером стоит лечь, свет выключить, сразу один на один с мыслями… В ту ночь только забылась — звонок. Хватаю трубку. Мужской голос: «Русских выбросили из кошар». Потом в Ставропольске говорили, была угроза облавы, поэтому одних угнали подальше в горы, а слабых, сильно травмированных выбросили, как отработанный материал… Убивать не стали, слава Богу. Голос в трубке был с акцентом. Не представился, ничего не объяснил... Спросить ничего не успела, пошли гудки…

До утра глаз не сомкнула: что делать? Через два дня поехала. Кое-что продала. Продавать-то было нечего. Столько денег ушло на предыдущие поездки. Дядя, Царствие ему Небесное, в прошлом году умер, достал пятнадцать тысяч рублей: «Чтоб нашла и привезла».

Остановилась опять у стариков. Времянка с земляным полом, раскладушка, простынь. Что летом надо — ночи тёплые…

Приехала я вечером, ночь переночевала, утром на базар к Ахмету. Он головой мотнул: «Иды домой!» — «А как же сын? — спрашиваю! Он своё: «Иды!» Тон, как гонит. Стою как вкопанная. Куда идти? Зачем приезжала? Он рукой махнул, мол, иди-иди, не стой столбом.

Вернулась к дедам. Двор буквой «Г», моя времянка почти под калиткой. Села на крылечко. Дед с бабулькой ушли по своим делам, Толи тоже нет. Плачу. Думала, всё, нет моего сына… Конечно, Ахмет видел у меня в кулаке пачку купюр. Специально держала заметно. Знаю, падкие они на деньги…

Вдруг смотрю, Артур забеспокоился, уши прижал и крадётся к калитке… Машину я краем уха слышала, но сначала не придала значения, мало ли, проехала и проехала… Вроде даже притормозила. Всё же пошла к калитке. Артур напружиненный стоит, уши прижал. Значит, кто-то с другой стороны есть. Вдруг, думаю, с известием о Максиме? И открывать нельзя, Артур в напряжении — выскочит, беды не оберёшься. Ногой пытаюсь отстранить, уговариваю: «Артур, подожди во дворе, посиди минутку!» Калитку открываю, никого... Глаза опускаю…

Как мешок с картошкой на асфальте. Мешок, не мешок, что-то стоит. Действовала, как под гипнозом. Деньги на асфальт положила. Я их всё время наготове в руке держала. Сама к мешку. Тряпка сверху. Потрогала — холодное под ней. По форме, голова. Обожгло: «Мёртвый». Ноги подкосились, рухнула на колени, обхватила руками, прижала к себе — холодный. Тряпку сдёрнула. На нём рубашка клетчатая, застиранная… До сих пор храню… Руку за воротник запустила — спина тёплая. «Сынок», — запричитала. Он в полубессознательном состоянии: «Ма-а-а!» Я попыталась потащить во двор, тяжело. Артур вышел, вот умница, помогать мне стал, как-то так ловко под Максима подлез, на себя часть веса взял… Я повернулась, денег на асфальте нет. Пачечка, резинкой туго перетянутая. Как корова языком слизала. Кто взял? Когда успел?

Не исключаю, другая собака. Почему Артур насторожился… У них собаки чему только не обучены… Сторожа — дома охраняют, овец, рабов… Не пустобрёхи, вообще не лают, но если налетит… Дед Степан учил меня: собака на тебя кинется, старайся обхватить за голову, не за шею, а за голову, приподнять, чтобы лапы оторвать от земли, и резко повернуть башку — и отбрасывай труп в сторону. Может, и так, но попробуй-ка такого телка ухватить… Собак они обучают команде «принеси-унеси». Я в один из приездов в магазин пошла, смотрю, у крыльца детская коляска, и, Бог ты мой, пёс, ростом с Артура, из неё ребёнка тащит. Да так мастерски ухватил, наполовину уже вытащил. С детства помню рассказ о пожарной собаке, спасающей людей, которая вынесла из горящего дома куклу, думала ребёнок. Эта не спасает — ворует среди бела дня, посреди городской улицы. Шуганула: иди отсюда, скотина такая! Дитёнка уложила обратно в коляску, в магазин зашла, чей, спрашиваю, ребёнок? Мамаша выскочила на улицу, а пёс, зараза, снова тащит дитё из коляски. Поблизости от магазина кусты, явно там хозяин вора сидел. Потом мамаше выставил бы счёт: неси такую-то сумму и забирай обратно своё ненаглядное чадо. Мамаша, скорее всего, приезжая. Местные знают об этом бизнесе по-кавказски. Ребёнка в городе праздношатающимся не увидишь. Возможно, такой обученный пёсик и «слизал» мои деньги…

С помощью Артура к времянке Максима подтащила. Он как не в себе, руки-ноги безвольные… Приволокли, я калитку закрыла, смотрю на него и не пойму: мой или нет? Но сразу решила: даже будь не мой — заберу.

Бабулька пришла, нас увидела, руками всплеснула: «Нашла!» Расплакалась… Вдвоём отмыли его. Весь в синяках, на голове гематома. Шишка в два моих кулака. Нога правая распухшая. Шрамы. Ему после ранения одну четвёртую часть мышечной ткани на голени удалили. В себя пришёл… Скорее всего, что-то вкололи перед транспортировкой… Через час ожил, костыли попросил. Дед Степан принёс, от младшего сына остались… Прошёлся по двору… Ближе к вечеру более-менее оклемался…

Голова у меня в лихорадочном ритме работает: срочно уезжать, срочно увозить. Нельзя оставаться. Что у них на уме? Деньги получили, возьмут и убьют, чтоб никаких следов.

А выезжать каким образом? Снова вопрос. У Максима никаких документов. Без них на железную дорогу не сунешься. Там с документами-то… На вокзале как пограничная зона — милиция, военный патруль. К расписанию подойдёшь, к тебе уже приглядываются… Только автотранспортом выбираться…

Бог помог. К бабуле племянник заехал, на милицейской машине. Что-то старикам привёз. Собрался уезжать, я к нему: «До магазина не довезёшь? Максиму кое-что из одежды надо». Он с готовностью: «Садитесь». Я как та Мата Хари, про резкий отъезд никому ни слова. В город выехали, что такое? Везде кордоны. Племянник плечами жмёт, ничего понять не может. Одна улица перекрыта, на вторую свернули, та же картина… Или как-то связано было, что из кошар выбросили?.. Или теракт?..

Я ведь там на своей шкуре испытала теракт. Во второй приезд… Магазин привлёк названием, что-то с французским уклоном. Ни разу, ни в какие магазины не заходила, кроме как поесть купить. Тут дёрнуло: дай, думаю, дочери какой-нибудь сувенир посмотрю. Внутри ничего французского, бедный магазин, хоть и огромный. Одни окна. Кручу головой и наткнулась на отдельчик пряжи. Раньше много вязала… Полки до потолка с мотками шерсти, хороший выбор… Под стеклом на прилавке пуговицы, иголки… Зацепилась глазами за спицы алюминиевые — страшный дефицит в период моей вязальной молодости. Всем знакомым заказывала, как куда ехали. Здесь лежат, а цена совершенно символическая — двадцать копеек. Мелочиться не стала, на два рубля взяла. Буду вязать, не буду, пусть лежат, в хорошем хозяйстве всё сгодится. С пучком спиц в руке выплываю в коридор. Вдруг бабах!.. Женщина в коридоре полная, грузная, ногу подняла шагнуть, в это время шарахнуло, она всем своим весом на шпагат села… Окно витринное, метра три высотой, вываливается из стены и начинает падать в мою сторону… Уберёг Господь… Между мной и окном колонна стояла, на неё пришёлся удар, так бы стеклом с головой накрыло…

За первым хлопком второй раздаётся. Меня обратно в отдел пряжи закинуло. На продавщицу смотрю, и она на меня круглыми глазами. Третий раз жахнуло. Будто кто под зад поддел, я через прилавок рыбкой нырнула, продавщица на меня повалилась. С полок на нас полетели мотки шерсти, посыпались пуговицы… Я в Ставропольске шифровалась, ходила в тёмных очках со стёклами-хамелеонами. Мата Хари сибирского выпуска. Одно стёклышко очков мой принудительный полёт с жёстким приземлением не выдержало — вывалилось. Лежу под прилавком, засыпанная шерстью и пуговицами, один глаз открываю — светло, значит, живая, второй открываю и ничего не пойму (неужели мёртвая?) — темно в глазу. Продавщица на мне, тяжёлая тётка, крест-накрест лежим, ждём — что дальше будет? Наконец она зашевелилась, спрашивает у меня: «Ты живая?» И отплёвывается… У неё полный рот шерсти. А я пуговицами усыпана с ног до головы… Куда только не нападали — за шиворот, в волосы. Что интересно, взрывы взрывами, полёты полётами, но покупку мирного времени — спицы — крепко сжимаю в кулаке. Они погнулись в разные стороны, будто букет проволочный…

Поднялась на ноги, с меня пуговицы градом. Продавщица русская. «Матушка моя, — говорю, — ничё у тебя не брала, можешь посмотреть сумку». — «Ладно, — говорит, — иди ради Бога».

В коридор выскочила, женщину, что на шпагат села, чем-то наподобие шторы накрывают…

На улице жуть. У крыльца магазина бетонная лавочка перевёрнутая валяется, рядом вывеска с французским названием… Не помню, то ли пешком шла, то ли на автобусе — ничего не отложилось в перепуганной голове. Залетела в ограду. Артур посмотрел на меня, я всё ещё держала в руках погнутые спицы. Во времянку зашла, платье стала снимать, за подол взялась, с меня пуговицы как посыпались. Волосы носила длинные, убирала под косынку, Бог ты мой, и оттуда пуговицы. Бабуля зашла: «Лида, что там пуговицы по всему двору и за калиткой по дороге». — «Теракт, — говорю, — свалился на мою голову за все грехи мои».

Дед Степан вечером подробности узнал. Взрывное устройство в урну подложили. Молодёжь шла, бутылку бросили из-под пива, и рвануло. На лёгкий мусор не реагировало, на бутылку стеклянную сработало.

После того случая ни в какие другие магазины, кроме продуктовых, не ходила, причём старалась внутрь не углубляться, с краю быстрей-быстрей отоварюсь да на выход…

Едем на милицейской машине, племянник озадачен: «Что за напасть? Кого ловят?..» Я в окно смотрю, вижу, ага, автовокзал недалеко, попросила высадить, дескать, сами до магазина быстрей доберёмся. План побега наметила: на ближайшем автобусе выехать за город, дальше на попутках. Я из тех людей, решение в трудную минуту приходит само собой. Как Максим потерялся, мужу сразу поставила условие: ничего без меня не предпринимать, никому (ни военкоматовским, ни милиции), не согласовав со мной, не говорить. Не должно быть — один в одну сторону, другой — в другую. Всё взяла на себя, положившись на волю Божью. Муж побаивался, как бы не осталась в Ставропольске. Во вторую мою поездку провожает, сидим на вокзале, он в сторону смотрит и говорит: «Ты уж возвращайся, как я тут один?» Я на самом деле была полна решимости, если понадобится, остаться жить в любых условиях, даже в кошаре, но рядом с сыном.

На милицейской машине едем мимо заправочной, у меня созрелд план дальнейшего маршрута: вырваться за черту города, дальше на бензовозах… К тому времени пять лет работала в «Юкос-Сибири» фельдшером, каждое утро отправляла водителей в рейсы. Разговаривать с ними умела…

Пришли на автовокзал, беру билеты в первый по времени автобус. Дед Степан догадался, что на автовокзал будем пробиваться. Прибежал, мы как раз на посадку пошли, стоял у автобуса и плакал… Чужие люди ему, а сердцем воспринимал, как своих… Я на Максима чёрный платочек надела, будто две женщины рядом, к окну его посадила, сама с краю, если что — никому не отдам. Стёкла окошек затемнённые, шторки. Сзади весёлая молодёжь разместилась, анекдоты, хи-хи, ха-ха…

Не сразу, ой не сразу, Лидия Васильевна окончательно утвердилась в мысли, что отдали её сына. За два года Максим до неузнаваемости изменился. Снова и снова гадала по дороге: «Он или нет?» Была у сына характерная метка, полученная сразу после родов. Лидия Васильевна рожать приехала не к чужой тёте, а на своё рабочее место. Находилось оно в роддоме. Посему чувствовала себя там отнюдь не пациентом. Какой-то час-другой прошёл после родов, чуток отлежалась и на правах сотрудника заведения отправилась в отделение с новорождёнными, посмотреть на долгожданного сыночка. Отыскала его… Роддомовские с опозданием обнаружили вопиющее нарушение — посторонний в святая святых. Кинулись со всех ног наводить порядок: «Женщина, вы в своём уме?! Немедленно покиньте палату!» Лидия Васильевна возразила: «Я вам не женщина, я — Лидия Васильевна! — и строгим тоном задала встречный вопрос: Вы мне лучше скажите, кто на свежих стоит?» Заходит «стоявшая на свежих» и хохочет: «Я же говорила, это наш товарищ!» Лидия Васильевна на неё, беззлобно, но с упрёком: «Ирка, паразитка такая, что сделала ребенку? Почему сразу его не обработала? Смотри, ухо как прилепилось! Оно ведь теперь оттопырено будет. Испортила ухо пацану. Если бы девчонка родилась, я бы тебе самой, лентяйке такой, оба уха оттопырила!»

Решая задачу «мой — не мой?», посмотрит Лидия Васильевна на левое ухо сына — оттопырено, значит, «мой». И тут же опять сомнения возьмут…

Первые полгода Максим мать, сестру, бабушку называл исключительно тётками. Тётки и всё. Мамой лишь в пронзительные минуты, вспоминая обезглавленных друзей. Отца чуть не придушил. Тот пошёл будить сына, шутки ради, как в прежние времена, резко за плечо дёрнул, дескать, вставай лежебока, светлый день на дворе, проспишь всё на свете. Максим мгновенно сгрёб нападающего, согнутую в локте руку замкнул на шее жертвы, под себя подмял. Лидия Васильевна смотрит, тапочек мужа по пологой траектории вылетел из комнаты сына. И тишина. Что такое? Заходит, а муж уже квёлый, лапки свесил… Сын спросонья родителя в мгновенье ока выключил… Сидел папка после такого «доброго утра» на полу с вытаращенными глазами, хватал живительный воздух… Пошутил на свою голову… Чуть не плакал: родной сын жизни лишал…

В автобусе, на выезде из Ставропольска, Лидия Васильевна надела сыну на шею крестик серебряный: «Храни тебя Господь». Домой приехали — левая сторона крестика чистая, правая — чёрная. Было ещё — Максим пожаловался: рука раненая ноет и ноет. Лидия Васильевна вспомнила про серебряное кольцо с гравировкой «Спаси и сохрани», дала: «Носи, не снимая». Через пару дней Максим показывает кольцо, почернело, будто в кислоту опускали.

Правой стороне больше всего досталось, сначала ранение, а потом ещё и побои. И контузия. Левый глаз видит, правый слабеет. Левое ухо слышит, правое — наполовину. Левая рука работает полноценно, правой в течение первого года ложку не в состоянии был держать. Как-то Лидия Васильевна заходит в кухню, он взял банку из-под консервов с высокими бортиками и кашу из тарелки туда вываливает: «Мне так удобнее». Ложка в левой руке плохо слушалась, зато пальцами ловко загребёт кашу, или картошку, или ещё что и — в рот… За год плена забыл, что такое тарелки, кружки, ложки...

Лидия Васильевна увидела, как рукой ест, ушла в спальню, слёзы душат, к собакам в кошарах лучше относились, чем к русским солдатам…

— Первые полгода тяжело дались, — рассказывала Лидия Васильевна, — мама моя Максима в детстве выхаживала, болезненным рос, и тут взвалила на свои плечи. Молилась, водой святой поила, только им жила. Мне на работу, она с Максимом. У него долго держалось, стоит что-то физически поделать, напрячься — начинались судороги... Да с такой болью, ложился на пол и катался… Катается и стонет: «Как ненавижу этих обезьян! Как ненавижу!» Пока само не пройдёт, катается… Ничем не поможешь…

По теплу нет-нет да зайдёт в часовню. Посажу под икону Николая Чудотворца. Только и скажет: «Хорошо тут, мама!» Не любит в часовне разговаривать. Прошлой осенью вот так же оставила, сама вышла, возвращаюсь, у него из уха кровь…

Икону Семи отрокам Эфесским как-то взялся разглядывать, спрашивает: «Максимилиан — это Максим?.. А Дионисий — Денис?» Я ему рассказывала про отроков. Внимательно выслушал, потом спрашивает: «Мои друзья, Денис, Иван, Толик, ведь тоже, мама, мученики».

В 250 году нашей эры в Эфесе, втором по величине городе Римской империи, правил император Деций. Вероисповедания он был идолопоклоннического. Регулярно приносил жертвы многочисленным богам-истуканам. И строго следил за государственной идеологией. Вознамерился христианство полностью изжить в своих владениях. Чтоб, значит, даже термина такого не звучало на его землях. Для начала все поголовно должны принести жертву перед статуей императора, по-современному говоря, пройти аттестацию на идолопоклонничество, получив соответствующий документ. А дальше каждодневно почитать истуканов, проливать ради них жертвенную кровь, возжигать ритуальные костры и вкушать жертвенное мясо. Христианству объявил войну. Почти как много позже славный коммунистический император Никита Хрущёв даст честное коммунистическое обещание своим подданным показать по телевизору последнего попа Советского Союза. Кто-то из христиан эфесских дрогнул, принёс жертву языческому императору. Семь юношей из семей почтенных жителей Эфеса — Максимилиан, Иамвлих, Мартиниан, Иоанн, Константин, Дионисий, Антонин — отказались подчиняться Децию. Не устрашили их угрозы императора подвергнуть несговорчивых жестоким пыткам за непочтение к богам официальной религии. Не могли они ради комфорта телесного, нарушить присягу, данную при крещении, встать на путь дезертирства, перебежать из Церкви Христовой под знамёна язычников. Разгневанный император сразу не дал воли эмоциям, не крикнул: «Пытать нещадно калёным железом!» Нет, он возмечтал узреть отроков у своих ног со слезами покаяния, добровольно принародно отрекающимися от Христа. Во много раз слаще увидеть отречение от Христа не под пыткой вырванное, а от страха. Поэтому дал время подумать. Отроки раздали свои богатства бедным, а сами удалились на молитву в пещеру. Злоречивый и злопамятный Деций, узнав об этом, велел навсегда завалить вход в пещеру: пусть перегрызутся ненавистные христиане, сожрут друг друга, раз не хотят поклониться богам. Однако Бог чудесным образом усыпил юношей, а более чем через сто лет воскресил.

— Сколько раз блины пекла, — рассказывала Лидия Васильевна. — Вроде забылся, с вечера уснул. В пять утра просыпаюсь, он стоит у окна. «Почему не спишь?» — спрашиваю — «Не могу. Они опять приходили…» — «Кто?» — «Мои друзья — Денис, Иван, Толик». — «Значит, — говорю, — будем сейчас блины печь, поминать их, свечку зажжём». — «Они же все без голов! Головы там остались!» — «Максим, — начну успокаивать, — ты их помнишь, какими были. Какими их Бог создал. Так, значит, Богу было угодно, чтобы ты жил за них и молился». — «Угодно, чтобы без голов остались?» — «Не всё, — скажу, — нам дано понять. — Будем молиться, поминать, панихиды заказывать».

Лидия Васильевна считает, Максима отдали по принципу «сына за сына». В кошаре он спас сынишку хозяина. Мальчонку-несмышлёныша оставили без присмотра. От горшка два вершка, лет пять от роду, а уже неуправляемо горячий — тут же полез к собаке. Пёс увлеченно ел, и вдруг юный джигит с палкой летит… Кто, мол, здесь главный, как дам по башке! Пёс, понятно, цену себе знает. Какая-то шмакодявка поесть не даёт… Оскалился и на парнишку… Максим рядом сидел, вовремя вырвал джигита из-под ощеренной морды собаки, прижал к себе, ногой больной отпинывает пса, тот разъярился, не остановить, зубами в голень вцепился… В это время хозяин выскочил…

Отроков Эфесских император Деций принуждал силой своей власти к измене присяге, данной при крещении, на Максима военное ведомство стремилось надеть ярлык дезертира. Дескать, покинул часть, больше года скитался неизвестно где, вместо того, чтобы с оружием в руках защищать Отечество в борьбе с террористами. Преступник да и только…

Такое случалось на той войне. Прикрывая тупость, преступную халатность командира, погибшего записывали в дезертиры. Действовали по давно отработанной схеме: нет тела — нет дела. Домой отправлялось сообщение о самовольном уходе из части. Военкоматовские с милицией ищут дезертира по подвалам, родственникам (или делают вид, что заняты поиском), а он лежит, тайно закопанный в какой-нибудь воронке. Начальству в госпитале, да и тому, что повыше, удобнее было записать Максима в дезертиры, тем самым прикрыть себя от неприятностей. Дабы не возникало вопросов: что это за разгильдяйские порядки, когда раненых бойцов, отдавших здоровье за Отечество, средь бела дня воруют бандиты-работорговцы? К Лидии Васильевне не один раз приходили из военкомата, заявлялся участковый. Что да как, есть ли от сына известия? Опрашивали под запись соседей.

Поначалу Лидия Васильевна разговаривала с такими визитёрами, потом стала гнать. Вплоть до того, что грозилась спустить с пятого этажа. Офицеры из военкомата её побаивались. Она уличала их во лжи, лицемерии. Врали в самых высоких кабинетах: «Ваш сын в Чечне никогда не был, он в Питере служил!» Но Лидия Васильевна приходила не с пустыми руками, совала под нос квитанции: «В Питере учебка, а с учебки куда его повезли? Вот письмо его со штампом Минвод. Это что Дворцовая площадь? Минводы разве не Кавказ? Вы что дурочку из меня делаете?! Вот посылка в Ставропольск, вот переводы, вот уведомления о получении. Кто их получал?» Шумела, несмотря на погонные звёзды. Дошло до того, что военком, когда врывалась в кабинет, открывал все двери, чтобы не прикончила без свидетелей. Было дело — бегал вокруг стола с криком: «Мамаша, не приближайтесь ко мне! Не приближайтесь!»

Привезла из Ставропольска газету с фотографией листовки, наглядно характеризующей порядки тех мест. В ней чёрным по белому: завёл русского друга — расстрел; помог русскому — расстрел всей твоей семье. Военкоматовских было не прошибить: «Мамаша, вы заинтересованное лицо. Вы не соседского сына, своего защищаете. Значит, можете наговорить с три короба». — «А вы врёте с тридцать три короба!»

Всячески старались из Максима дезертира сделать. Какое там стремление найти истину. Докопаться до руды. Нарушил присягу и баста. Преступник. Почему такое упрямство? Да всё те же грехи человеческие — злопамятство, мшелоимство, сребролюбие. Ты нам целый год кровь портила? Портила! Унижала? Унижала. Платить не хочешь? Не хочешь. Делаешь вид, что ничего не понимаешь? Ну и получи. «Не обливайте, — наезжала, — грязью моего сына. Куда он мог сбежать, когда ходил на костылях? Зачем ему было из госпиталя дезертировать?!»

— Это промысл Божий, — рассказывала Лидия Васильевна, — что удалось найти этого адвоката. Поехала в собес, мама попросила, и столкнулась со знакомой, которую не видела года два, Наташка Бадан. Сама не знаю, почему разоткровенничалась с ней. Близкими подругами никогда не были, про Максима редко кому рассказывала, не та тема, которую хочется обсуждать. С ней заговорила почему-то. Она предложила свести с адвокатом, родственником по мужу, тот давно на пенсии, но в прошлом зам. военного прокурора. Человек из военной среды. Он взялся, пять месяцев раскапывал и припёр военкоматовских фактами. Пытались сопротивляться до последнего. Ладно, согласились, выкрали его, но, дескать, давайте остановимся, что в момент похищения находился за забором госпиталя. Вышел, а тут ему мешок на голову. Всячески пытались вывернуть в свою пользу. Адвокат куда только запросы не делал. Концы у них найти — голову сломаешь. Одну часть расформировали, попал в другую, третью, потом ранение… Раскопал…

Как тут не поверишь, что Бог адвоката послал… Не столкнись тогда с Наташкой, замурыжили бы нас…

Даже потом, уже отбились от дезертирства, уже документ получили, что нет состава преступления, всё равно старались ужалить. Окулист пишет сначала одно зрение, потом меняется лист в деле, уже на две диоптрии лучше. Хирург сегодня говорит: не годен к службе, завтра — годен. Выздоровел за ночь. На врача надавят, а ему жалко что ли, не его сын. Будет за чужого на конфликт идти… Ну и пишет нужный ответ в задачке, а ты доказывай, что дважды два не пять… На комиссии сидим с Максимом, ему говорят: «Ну что ж, воин, год-то тебе надо дослужить. Подлечим и обратно в армию. Пойдёшь?» Он не раздумывая: «Автомат дадите?» У самого глаза тёмным наливаются. Я ему: «Максим, опусти глаза! Опусти!» По ноге его глажу: «Успокойся!» Надеялись, наверное, вдруг кинется с кулаками, тогда можно в психушку закатать… Хоть так да насолить…

Лидия Васильевна отошла к окну, вытерла глаза. Я начал неуклюже извиняться, что беседой довёл до слёз.

— Ничего, ничего, сейчас, слава Богу, всё хорошо. Женился, живут у бабушки жены. Я тут, в часовне, благодарю Бога, что всё обошлось, сын дома.

Мы вышли с Фёдором Васильевичем на крыльцо. К кладбищу подъехала похоронная процессия. Чёрный шикарный катафалк. Под стать ему стильные лимузины. Из них вышли спортивные мужчины, характерного вида.

— Года два назад, — усмехнулся Фёдор Иванович, — летом подъезжает машина, двое вот таких же выходят, я цветами и венками торгую, спрашивают: «Слушай, отец, венок с надписью «От братвы» есть?» — «Только,— говорю, — «От коллег по работе»». Один скорчил кислую физиономию, второй заржал: «А чё, прикольно! Мы ведь с Арканом коллеги по работе! Аркан приколы уважал!» Взяли «От коллег…», чтобы повеселить братана-покойничка.

рисунок Владимира Чупилко