Повесть о блаженных
1.
- Ой, да что же такое делается-то! Люди добренькие, да за что же это? Как же мы теперь-то, отец родненький?
Почитай полдеревни высыпало к дому священника отца Феогноста, возле ворот которого стояла подвода, охраняемая красноармейцем. Еще два красноармейца с винтовками производили обыск в доме батюшки. Искали золото, драгоценности, а может и оружие. Всего можно ожидать от пособников белогвардейским бандитам. Комиссар в кожаной куртке и матросской бескозырке размахивал маузером перед носом испуганной попадьи, ругаясь жуткими флотскими словечками, так, что и понять-то было нельзя, чего от нее хотят.
- Сыночек, ты толком, толком говори. Чего надо-то?
- Ах, бисова жена, якорь тебе в дышло. Расстрелял бы и тебя, и белобрюхого твоего муженька. Вот из этого моего боевого товарища. А чего с вами цацки разводить? Судить и прочее? К стенке и разговор кончен. Собирайся, чертова баба. С нами поедешь. Попа твоего мы все равно кончим, а с тобой пусть товарищи в городе разбираются. Всех вас за ушко да на верхнюю палубу, сволочи белогвардейские.
- Чего же ты, сынок, так ругаешься? Батюшку бранными словами осыпаешь, лукавого поминаешь? Грех ведь.
- Я тебе не сынок, ведьма поповская! Тысячу чертей тебе за пазуху! Бога вашего в печонки! Грех вспомнила? А когда твой мужичок, падла церковная, благословлял крестом расстреливать красных бойцов, о грехах-то небось не думала? У, как я вас святош ненавижу! Рожи эти поповские лоснящиеся!
У отца Феогноста лицо было отнюдь не лоснящееся. Батюшка был худощав, с жиденькой седой бороденкой, с испещренным по-детски маленьким личиком. Он уже давно оделся и терпеливо ждал решения своей участи. Протоиерейский серебряный крест с него сорвали, и он, пытаясь по привычке нащупать на груди единственное свое оружие, врученное ему Богом для борьбы с нечистым, хватал рукой пустоту. Ни кладов, ни боеприпасов в доме не нашли. Забрали евангелие в серебряном окладе, да несколько икон в ризах из цветного металла. Отца Феогноста с матушкой вывели во двор под общий рев деревенских баб и детворы.
- Тихо! Тихо всем! – кричал комиссар, - граждане свободной советской деревни! На ваших глазах происходит справедливое возмездие злостным врагам рабоче-крестьянской власти. Белогвардейский поп и его вредная жена арестованы именем трудового народа! Еще немного, товарищи, и мы покончим с белобандитско-религиозными извращениями, построим новую, светлую жизнь, в которой не будет ни бога, ни царя, ни помещика! Да здравствует мировая революция, товарищи! Ура!
Однако клич его никто не подхватил, даже красноармейцы, прятавшие от народа глаза под надвинувшимися на брови козырьками буденовок. Комиссар сплюнул и приказал трогать. Вой и рев народа провожал подводу до конца деревни. Уже у самой околицы словно встрепенулась певчая Дуня:
- Ой, люди добренькие, а что же с детками-то батюшки будет?
У отца Феогноста было четверо деток. Три девочки, старшей из которых шел пятнадцатый годок, и мальчонка пяти лет. Двое старших сыновей батюшки сгинули на полях гражданской в добровольной армии, а еще одна дочь не вернулась с германской войны, сгорев в эшелоне красного креста при обстреле станции в Белоруссии.
Деревня, словно очнувшись, перестала выть, уставившись на лихого комиссара.
- Спокойно, товарищи! Советская власть не воюет с детьми. Поповских ребятишек мы перевоспитаем, сделаем из них преданных делу революции товарищей. Завтра за ними из города придет уполномоченный и заберет их в детскую трудовую колонию имени героя гражданской войны товарища Дундича!
Народ еще повздыхал, поплакал, но делать нечего. Нужно было расходиться по домам, а детей поповских, пока они не попали к Дундичу. взяла к себе Дуня.
Герой гражданской войны Олеко Дундич действительно имел отношение и к деревне Никольской, и к районному центру – городу Светлогорску, куда увезли отца Феогноста. Здесь, громя «банды белогвардейских сволочей», а заодно и их пособников, в полной мере раскрыл бесстрашный серб свой полководческий талант. В самой Никольской особых боев не было, правда, выстрелы звучали. Когда за околицей, в овраге «беляки» расстреливали крестьянских активистов и пленных «товарищей», или когда здесь же «товарищи» расстреливали пленных «беляков» и их поганых прихвостней.
Нет, отец Феогност ко всему этому отношения не имел. Никого и никогда на расстрелы он не благословлял, а, наоборот, каждый раз, когда за околицей гремели выстрелы, его мальчишеское личико прорезали все новые и новые морщинки. Батюшка ставал к святому углу и молился, молился до самого утра, когда нужно было идти служить обедню. За литургией, было дело, служил отец Феогност панихиды по невинно убиенным, а диакон Петр, возглашая ектенью, особо выделял голосом прошение о мире. Признавали ли служители Свято-Никольской церкви деревни Никольской новую московскую власть? Это было делом их совести, но молитва о властях, как положено, возносилась в храме ежедневно. Кому и за что не понравились служители деревенской церкви остается загадкой, тем более, что арестовали отца Феогноста почти через год после разгрома в Крыму последних отрядов Врангеля. С отправкой в Светлогорск священника с матушкой аресты в Никольской не закончились. Как пособников белогвардейщины увезли в районный центр через несколько дней диакона Петра, церковного старосту – древнего уважаемого деда Маркела, воевавшего еще в крымскую кампанию, пономаря, сторожа и почти всех певчих, кроме Дуни, у которой муж погиб, сражаясь на стороне красных. Впрочем, мужичонка он был никудышненький. Выдали за него Дуню без особого ее согласия. К работе деревенской охоты он не имел, любил песни петь, да самогоночкой угощаться, поэтому, как началась германская, призвали Дуниного мужа едва ли не первым, не потому, что лучший, а потому, что, избавившись от такого работника, деревня ровно ничего не потеряла. Только Дунин мужичок не захотел в германцев стрелять, а подался в бега, попал в столицы, а там враз выучился быть агитатором. Так что в красной армии он оказался отнюдь не случайно. В Никольской его так больше никто и никогда не видел, и о том, как погиб большевистский агитатор, никто вдове и малолетнему ее сыночку рассказать не мог. Да она и не тужила особо, отдав всю любовь русского своего сердечка сыну да церкви, где истово молилась за непутевого мужа, когда еще не достигла Никольской весть о его гибели, и за прощение тяжких грехов неприкаянной его душе, став вдовой. Забрав к себе деток отца Феогноста, она и думать не могла, что какой-то там Дундич, который по слухам, тоже погиб на гражданской, посмеет отобрать у нее сироток. Отобрал. Через месяца полтора, в начале осени, завернула к Дуниному дому знакомая подвода с вооруженными красноармейцами, и как не плакала, как не голосила несчастная певчая, осталась она вновь со своим единоутробным сыном, одна на всем белом свете, лишенная мужа, приемных деток и духовника – батюшки Феогноста. И тогда решились Дуня на отчаянный поступок. Пристроила сынка к доброй соседке – тоже вдовице, и пошла в город к Дундичу искать справедливости и управы на лиходеев, отнявших у нее бедных сироток. В Никольскую она больше не вернулась. Впрочем, по губернии гулял-развлекался тиф. Может быть, он и скосил по дороге несчастную вдову, а может… Время странное, время страшное, время лихое.
Совсем осиротела деревня без клира и причта, пообвыкшаяся было уже с потерями гражданской войны. А куда денешься? Нового батюшку из города не присылают. Стали деревенские богомольцы ходить в Преображенку за тридцать семь верст. Там церквушка хоть и старенькая да деревянная, а все с попом. По праздничным и воскресным дням народищу в церкви было – ни крест наложить, ни поклон сделать. Да только недолго и там службы шли. Побывала в Преображенке злополучная подвода, и некуда стало ходить на службы окрестным крестьянам. Пробовали, было, бабы да кое-кто из мужиков проводить малые богослужения, молебны с акафистами без батюшки. Да разве ж это службы? Так, слабое молитвенное утешение. Без водосвятья-то. Без клубов душистого дыма от ладана. Эх… Что уж говорить, как истосковалось русское сердце по евхаристии, по святым Христовым тайнам. Помыкались крестьяне и собрались на сход – ни сход, совет – ни совет, а токмо, чтоб едиными устами и чистым сердцем славить истину, как сказал об этом пастух Егорка, освобожденный в свое время от мобилизации из-за чахотки. Решили люди избрать священнослужителей из своих и делегацией пойти к архиерею в город, чтобы рукоположил и утвердил. Долго решали да рядили мужики да бабы, определяя достойных. Если с батюшкой все было понятно: кому, как ни Лавру Фомичу – человеку уважаемому, крестьянину доброму, хозяину рачительному, знающему грамоту – нести сей крест, то остальных выбирали придирчиво, чай ни картуз к празднику – священнослужителей. Диаконом утвердили кузнеца Григория, сторожем – пастуха, старостой – вдову Степаниду, у которой жил теперь Дунин сыночек. Женщиной она была благочестивой. В день воскресный делегация отправилась в город. Семь человек самых уважаемых и образованных, включая кандидатов на должности священника и диакона. Епископ Игнатий принял мужиков радушно. Жажду духовную сердцем в крестьянах прозрел. Собор их одобрил. Через месяц в Свято-Никольской церкви служили первую за полгода литургию. Красота! До чего же радуется мужицкая душа. Словно пасха среди зимы. Вся деревня, даже бывшие красноармейцы, придя к церкви, не голосами, сердцами пели: «Тела Христово прими-и-те. Источника бессмертного вкуси-и-те». Радуется деревня. Радуется земля русская. Радуются ангелы на небесах. Радуется Тот, Кто с нами до скончания веков. Чудо! Жива вера мужицкая революцией неперекованная, войной не растерзанная, арестами не запуганная. Жива.
* * *
Светлогорск. Наше время.
В автобусе тесно. Народ едет святить куличи и крашенки. Сегодня Великая суббота. Анастасия Ивановна не без труда протиснулась в салон на своей остановке. В ее сумке тоже аккуратно уложены творожная пасха, десяток яичек и три кулича: себе, соседям и в храм. Собственно говоря, ехала Анастасия Ивановна в соборную церковь не столько, чтобы освятить продукты пасхального стола, сколько повидаться со старцем Игнатием, всего на несколько дней приехавшим в Светлогорск – город, где без малого восемьдесят лет назад начиналось его пастырское служение. И встретиться со старцем ей необходимо было не из праздного любопытства. Встреча эта могла бы помочь учительнице истории Анастасии Ивановне Красновой, почти десять лет скрупулезно, по-христиански смиренно, собиравшей материалы по истории епархии. Никто не обязывал школьного учителя заниматься этим непростым делом, разве только долг памяти. Сгинула бесследно в пучине великой русской смуты бабушка учительницы – Евдокия Семибратова, певчая церкви деревни Никольской, которую прихожане ласково называли Дуней. Долго скитался по чужим людям, по чужим дорогам и весям отец учительницы – Иван Семибратов, оставшийся в семь лет от роду круглым сироткой. Долг памяти. Да разве еще случай чудной, объяснение которому Анастасии Ивановне найти было трудно, да, откровенно говоря, и не хотелось. Однажды с группой своих учеников, еще на заре «перестройки» посещала она древнюю христианскую обитель, в которой уютно размещался тогда филиал областного краеведческого музея. Рассказав об истории родного края, иллюстрированной примерами из жизни монастырей, распустила учительница своих подопечных побродить по обители, а сама зачем-то вошла в маленькую церквушечку, беленькую и аккуратную. В церкви было тихо и спокойно, ни единой души. Только стены, укутанные древними фресками, да пылинки, закручивающиеся вихрями в лучах солнца, пробивавшиеся в храм сквозь оконца. Вот так же, наверное, стояли когда-то на воскресных службах деды и прадеды Анастасии Ивановны, и их молитвы сплетались в единый вихрь, по солнечным лучам вздымались в небо. И в этом было счастье людей, что молитва их слышна, что кто-то знает их, отвечает, находится где-то рядом, посреди них. Чудно. А ведь было же.
- Конечно, было. И сейчас есть. И будет. Покуда стоит мир сей, Богом данный.
Дедушка. Старенький. Совсем седенький. Лицо строгое. Но глаза ласковые, лучистые как струйки, пробивающиеся сквозь оконца.
- Ой, дедушка. Я и не заметила, как вы вошли. Замечталась.
- Испугалась? Ты не бойся меня, Настенька. Я тебя не обижу. Душа у тебя чистая. Чуть в саже житейской. Но это не беда. Трудами, да покаянием очистишься. А потрудиться придется, если счастье, о котором давича мечтала в своем сердце, почувствовать захочешь.
- Откуда вы меня знаете, дедушка. Мы встречались раньше?
- Встречались, милая. И с тобой. И с батюшкой твоим горемычным, и с бабушкой – невестой Христовой, и с прапрадедами твоими, что в мою честь строили храмы на Руси Православной.
- Сколько же вам лет, дедушка?
- Не о том печись, деточка, о другом летосчислении ревность имей. Дан тебе Богом талант летописца, так не зарывай его глубоко в землю. Верни людям то, что по нерадению своему они сами от себя спрятали. Помоги им, и сама спасешься. А теперь прощай. Не досуг мне. Вот только крест свой неси, ты ведь крещеная. Помни об этом.
Словно очнулась Анастасия Ивановна. Тот же храм. Те же пылинки пляшут в лучах света. Ни души вокруг. Привидится же такое. Вышла учительница из церквушки, да обернулась ненароком. Над вратами икона висит. А на ней старичок седенький. С нимбом над головой да с крестами на плечах. Точь-в-точь, что давича с ней разговаривал. Чудно! Ох, чудно. Пора детей собирать к концу подходит экскурсия. Да только что это? Откуда? Это-то как объяснить? В руке сжимала Анастасия Ивановна маленький серебряный крестик, что носят на шее старые бабки, продолжающие в век электроники и космических ракет ходить в церкви и молиться своему Богу.
Прошло года два, и сама Анастасия Ивановна с чудным крестиком на своей шее пришла в храм на молитву. Почему? Разве объяснить это словами. Видать Кто-то, кто вечно был посреди предков-храмостроителей, не оставил, по их молитвам чуть запачканную сажей мирской, но все же светлую душу учительницы. И стала Анастасия Ивановна ходить в церковь и долго молиться, пусть неумело, перед иконой доброго ее знакомого, седенького дедушки, которого, и теперь она это знала, звали Никола-чудотворец. А еще некоторое время спустя, получила она из епархиального управления предложение написать историю епархии в советское время. Много лиха хлебнула церковь в те года. Много было сгинувших, умученных, оклеветанных. Вспомнила тут Анастасия Ивановна слова седого дедушки о даре летописном и стала по крупицам искать то, что по нерадению своему спрятали люди сами от себя. И вот прошло без малого десять лет. Сегодня Великая суббота. В автобусе шумно. Анастасия Ивановна невольно прислушивается к громким разговорам пассажиров. Говорят о пасхе, об освящении продуктов, о посте.
- Так сегодня нужно поститься или нет?
- Нужно, конечно, но пост сегодня не такой строгий, как, например, вчера. Вчера вообще нужно было воздерживаться от еды.
- А мы постились, как считали нужным. Молоко пили, яички кушали, а мясо только в воскресенье.
- А мы без мяса не можем. Привыкли. Всю жизнь с мясом.
- Коммунисты семьдесят лет не давали поститься, а теперь мы должны обходиться без мяса?
- Попам проще. Они всегда постились. Привыкли уже.
- Кто постился? Попы? Да вы на их рожи лоснящиеся посмотрите. Людей заставляют поститься, а сами, небось, весь пост мясо жрали да вино пили.
- И не говорите. Недавно под гимназию свою поповскую, чи семинарию, шут их разберет, отобрали у школы целый корпус. Люди, мол, без Бога, прожить не могут. А без школы могут?
- А рожи-то, рожи. Так и лоснятся.
- Женщины, что же вы продукты-то святить к попам едите, если так вас от них мутит?
- Так принято. Наши деды и прадеды завсегда на пасху яйца святили и пасхи.
- Наши деды и прадеды всегда постом говели, а пасху в храме встречали, и священство за глаза не обсуждали.
- Ишь, правильная нашлась. Ты часом не из этих, которые иеговы?
- Как вам не стыдно? Я православная христианка.
- Это тебе стыдно должно быть, что в чужие разговоры лезешь.
- Да что с ней говорить. Поповская защитница. С иеговами этими и то интересней.
Анастасия Ивановна слушает такие разговоры молча. Она уже знает, что встревать и убеждать в чем-то упертых российских женщин бесполезно. Несколько лет пыталась она доказать родителям своих учеников, что в Светлое Воскресенье ходить на кладбище не нужно, что есть для этого особый пасхальный день – Радоница. Куда там! Ответ один: «Наши деды и прадеды завсегда так делали, а ты нам, мол, не указ». Обидно только. Русские ведь люди. Вон в городе уже второй зал царства Иеговы отгрохали. Огромный, почти с квартал, всяких строений и зданий. А соборный храм ютится в простой приходской церквушке, потому что денег на строительство кафедрального собора у епархии нет. Семь лет как побывал в Светлогорске Святейший Патриарх, освятив закладной камень на месте строительства, и с тех пор удалось лишь вырыть котлован, да залить фундамент. Залить-то залили, да цемент оказался некачественным, потрескался. Нужно ломать да заливать по-новому. Да где денег взять? Пожертвований прихожан едва хватает, чтобы отремонтировать действующий собор. Отец настоятель колоколенку строить задумал и то, слава Богу!
Вот и остановка. Автобус пустеет. Со всех сторон стекаются к церкви ручейки русского люда. Куличи святить. Анастасия Ивановна расспрашивает в свечном ящике, в бухгалтерии, в трапезной, когда будет старец Игнатий. Никто толком не знает. Придется ждать. Посвятив свои продукты, она садится на скамеечку возле храма. День сегодня чудный. Постом почитай все дни дожди шли. А вот сегодня солнце с утра. Пекло. Можно на скамеечке посидеть, не боясь застыть. Вон из храма вышел молодой батюшка. Он два-три месяца как в епархии. Говорят, у него хорошее семинарское образование. Анастасия Ивановна приветливо кланяется проходящему священнику.
- Благословите, отец Василий. Вы сегодня утром служили. И весь день на ногах, а всенощную как же?
- И всенощную, сестра, буду служить. Обязательно.
- Хоть бы домой сходили, передохнули.
- Некуда мне идти. Нет у меня дома.
- Как так нет? А семья. У вас ведь трое детей… кажется.
- Трое. И семья. Но они живут в Синереченске. Я ведь на Украине учился. Там же меня рукополагали. Женился. Женщину взял добрую, работящую, набожную. Вдовицу. С тремя детьми. И все бы хорошо, да родители ее родом с этих мест, уговорили нас переехать. Мол, рядом жить будете, а мы вам поможем, да и священники, мол, здесь нужны. Приехали. В Синереченске у родителей жены трехкомнатная квартира. Одну нам выделили. Временно. Церквей в городе три. Священников по полному штату. Служить негде.
- А в районе? В сельских церквях?
- Пробовал. Пошел пешком в областной центр. Это семьдесят пять километров. Ничего. Добрые люди помогли. Попутками добрался до епархиального управления. Владыка Ефрем выслушал и только руками развел. Приходов по области мало. Иерейских вакансий нет. Люди к вере отеческой возвращаются туго, нехотя. Вот сектанты преуспевают. Почитай в каждой деревушке у них собрание. Залы царств огромные, молитвенные дома в три этажа. А церквушки стоят покосившиеся, полуразрушенные. Да.
- А как же Вы, батюшка, у нас оказались? У нас ведь другая епархия.
- Служить надо где-то. Семью кормить. Родители жены ничего, терпят. Не гонят нас пока. Но нельзя же все время на их шее сидеть. Пробовал я подрабатывать. В артель лесозаготовительную устроился. Хорошие деньги получал, приоделся сам, семью приодел. Да вот беда – артельщики как зарплату получат, так недели на две в запой уходят. Приходится сидеть без работы. А тут еще сектанты одолевать стали. Узнали про мое положение, пришли ко мне большой делегацией, мол, иди к нам служить. Дом двухэтажный сулили. Зарплату – пять иерейских. Стол для семьи. Насилу выпроводил. Так почти каждый день теперь ходят. Подарки носят. Уговаривают. Ох, искушение. Я к сектантам не хочу. Православный я…
Возле Анастасии Ивановны и отца Василия останавливается проходивший мимо мужичок в сильном подпитии. Он старается вслушаться в разговор и, наконец, перебивая батюшку, вставляет реплику:
- Это, святой отец, правильно.
- Что правильно?
- Вот то, что Вы говорите, правильно. Мы все православные. Это так. Да. Писатель один сказал, Вы, отец святой, знаете такого писателя Льва Толстого?
- Знаю, брат.
- Вот-вот. Ты знаешь. Так он сказал, что русские без веры – дрянной народишко. Это точно.
- Это Достоевский.
- Что?
- Достоевский сказал.
- Какая разница! Дело разве в том.
- А в чем?
- В том, что мы – русские, стало быть, православные. А нас гноили. Попов этих тоже. Того. Сволочи-и-и.
Мужик завыл пьяным голосом, Анастасия Ивановна перекрестившись, отчитала его маленько, и вдвоем с батюшкой они выпроводили незваного собеседника за ограду храма. Уже через минуту с улицы донесся рев песни: «А у тебя спи-и-ид, и мы все умрем…»
- Беда, беда. Спивается Россия. Почище сектантов беда, - отец Василий глубоко вздыхает, а затем губы его начинают шептать молитву. Анастасия Ивановна смиренно ждет, а после вновь спрашивает батюшку:
- Так как же Вы у нас-то оказались?
- Владыка Ефрем посоветовал. Иди, говорит, в Светлогорск. Там епархия только образовывается. Штат иерейский, наверное, не укомплектован. Пошел я домой.
- Опять пешком?
- За все: Слава Богу! Опять добрые люди помогли. Видят, человек в рясе, остановились. С полдороги подвезли. Придя домой, переночевал, а утром сюда пошел. Благо, это недалеко. Сорок километров всего. Ваш епископ меня как родного встретил. Обнял. Расспросил. С вакансиями и у него туговато. Но взял меня сюда служить. Пока, правда, за штатом, но будет воля Господня, может, что и подвернется.
- А где же вы ночуете, батюшка?
- Здесь. В подвальчике. Там у меня матрац и одеялко. Правда, в холода я подзастыл малось, но молился Богу и не слег.
Отец Василий кладет на себя крестное знамение и шепчет благодарственную молитву.
- А как, батюшка, к Вам относятся местные священнослужители?
Отец Василий хмурится, затем горько усмехается и итожит:
- Слава Богу за все! Слава Богу!! Извините, сестра, надо идти работать. А вообще, я счастливый человек. Вот, до Пасхи дожил. Не заболел, не слег, а главное – веру в людей, в ближних своих, не потерял. Каждого, каждого любить стараюсь. И мужика этого, что когда-то Толстого с Достоевским читал, и братьев своих в рясах, и верных прихожан. А как же! Каждый, кто тайн Христовых причащается, несет в себе Христа. Это ж надо же! В каждом Христос. Да как их не любить-то. Вон, Серафим Саратовский всем приходящим руки целовал, Христа встречал. Вот так бы и нам.
- Простите, батюшка, и благословите.
- Бог тебя благословит.
Отец Василий спешит в храм. Старца Игнатия все нет. А народ прибывает и прибывает, чтобы успеть посвятить свои пасхи, куличи и крашенки.
2.
Весной 1925 года на Никольскую обрушилась новая беда. Кто-то спьяну ли, от недостатка ли ума, или от злого сердца пустил слух, что в деревне готовился контрреволюционный заговор, что под кровом Никольской церкви свили гнездышко матерые враги трудового народа, причастные к гибели всеми горячо любимого вождя мирового пролетариата. Кто был автором этой нелепицы осталось тайной, а только слух, несмотря на то, что новый клир с честью, верой и правдой служил родной деревне уже четвертый год, ни у кого из селян не вызывал не то что озлобления, но даже раздражения, разошелся со скоростью телеграммы далеко за пределы Никольской. Докатился он и до районного центра. И то ли человек, принесший слух этот в Светлогорск, был весьма благонадежен, то ли по какой другой причине, а только власти в сплетню поверили. Был созван внеочередной пленум райкома ВКП(б), на котором присутствовали представители чрезвычайной комиссии и кое-кто из губернского партийного начальства. На повестке дня значился вопрос: «Борьба с контрреволюционными организациями, виновными в гибели вождя мирового рабочего класса и трудового крестьянства товарища В.И. Ленина.». С докладом выступил секретарь райкома, заклеймивший вечным позором недобитых белогвардейцев, обосновавшихся в советской деревне, упрятавших свои поганые личины под масками служителей религиозного культа. «Очень важно, - говорил докладчик, - сегодня проявить решительность и дать беспощадный бой непримиримым врагам страны советов». Выступившие в прениях поддержали докладчика, подчеркнув, что многие члены райкома проявили в свое время мягкотелость и близорукость, не распознав в попе из Никольской кулака, пособника белогвардейщины и не арестовав еще до назначения в церковные сторожа бывшего пастуха-дезертира, уклонившегося от мобилизации в Красную Армию. Виновным членам партии были сделаны соответствующие взыскания, а резолюция съезда сводилась к одному емкому и лаконичному слову «арестовать». Еще свежи в памяти народа были траурные январские дни, когда в каждом цехе, в каждом коллективе звучали жаркие клятвы: мстить виновным в гибели любимого Ленина без малейшей пощады. Пора было клятвы выполнять. Контрреволюционеров арестовали на следующий день. Арестовали всех, кто служил в Свято-Никольской церкви: отца Лавра, его матушку и шестнадцатилетнего сына, диакона Григория с супругой, пономаря, регента и певчих, старосту Степаниду, сторожа Егория и особо активных прихожан. Всего арестовано было двадцать два человека. В виду особой опасности, заговорщиков решено было не везти в город, а собрать всех под усиленной охраной прямо в церкви. Там продержали их двое суток до приезда уполномоченного губчека, которым оказался уже знакомый деревне комиссар – матрос товарищ Ласкин.
Ласкин действовал решительно. Под конвоем пулеметного взвода недорезанных врагов советской власти вывезли за деревню к оврагам. По дороге отец Лавр и его братья и сестры во Христе пели акафист «Слава Богу за все». Командир взвода охраны хотел было их усмирить, но потом выругался, махнул рукой и уставился отрешенно в дуло пулемета. Приговоренных у оврага разделили до исподнего. Отец Лавр благословил каждого, испросил прощения у народа Православного и у конвоиров.
- Нет тебе пощады, поповская мразь, - сухо сквозь зубы процедил Ласкин.
- Я не пощады прошу, делайте свое дело, я прошу каждого простить меня, если вольно или невольно обидел кого.
- Прощения захотел, гад. Именем трудового народа. За товарища Ленина. Пли.
- Та-та-та-та-та, - отчеканил пулемет.
- Именем страны советов. Именем самого справедливого в мире государства рабочих и крестьян. Пли.
- Та-та-та-та-та, - отрапортовал пулемет.
- Смерть врагам народа! Смерть убийцам Ленина! Пли!
- Та-та-та-та-та, - поставил точку пулемет.
Но разве можно запретить журчать ручью или шуметь ветру? Разве можно уничтожить молитву? Все вроде бы сделали как надо красноармейцы. Трупы свалили в овраг. Закидали землей. Да что-то не так. Мрачен комиссар, понурили головы солдаты. Висит в воздухе что-то. Шелестом листвы, шепотом травы отзывается. Не стрелять же из пулеметов по траве? Не колоть же штыками деревья? Спешно собрался взвод и умчался на тачанках в город. А что-то осталось над оврагом, над лесочком, над околицей, над людом, без сговору стекающимся к месту казни. Что-то вытекающее из сердец и соединяющее сердца. Стоят люди, много людей у свежей могилки. Стоят, не плачут. Лишь губы шевелятся, словно вымолвить хотят, а что забыли, или не знают, или не умеют. И вдруг, разом разомкнулись уста, и, сливаясь в единый поток с необъяснимым Чем-то, закружились над землей-матушкой горячие слова молитв: «Отче наш, иже еси на небесах! Да святится имя Твое! Да придет царствие Твое. Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…» А затем и к Богородице: «Не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды, разве Тебе Владычице…» А после и Николе-угодничку – покровителю деревни: «Правило веры и образ кротости…» Поют крестьяне и чудится им, что рядом, тут, вместе с ними возносят молитву к небу и отец Лавр, и сгинувший без следа отец Феогност, и диакон Григорий, и пастушок Егорка, и староста Степанида, и певчая Дуня. Хорошо. Благостно. И не было никакой казни, ибо вот здесь, рядом, сокрыта тайна всеобщего воскресения, которую Бог явил людям в чудесном Чем-то, что осталось слезами радости и умиления на щеках расходившихся по домам русских мужиков и женщин. Опустел овраг. Лишь один мальчонка остался стоять у свежего захоронения. Он стоял до густой темноты, давясь слезами, не зная, куда направить свои стопы. Плачь, мальчик, плачь. Кто осудит тебя, вновь оставшегося круглым сиротой на всем белом свете, за эти слезы горячи и отчаяния. И благостное Что-то пожалело мальчугана, осушило слезы и утерло щеки и веки теплым ночным туманом, убаюкало колыбельной мерцающих звезд. Спит мальчишка, изредка всхлипывая сквозь сон. Спит прямо на земле, еще не прогревшейся весенним солнцем, еще стылой от долгой и капризной зимы. Но не подступит к нему болезнь – простуда. Тепло людское, исходящее из-под свеженасыпанной земли в овраге укутало его, словно одеялом, и душа матери – певчей Дуни оберегла его материнской молитвой до самого утра.
Вновь осиротел Ваня. И вновь осиротела община. Полгода не звучало под сводами Никольской церкви иерейское: «Воимем, Святая святым…» Но все-таки не может русское сердце обходиться без причастия. Вновь собрались крестьяне на свой собор. Вновь решали и взвешивали до глубокой ночи. Пал Божий жребий священствовать хорошему мужику Николаю Столетову. Работящ Столетов, лошадь имеет, корову и телят. Да и семья у него подстать. Старший сын с Колчаком воевал, личной похвалы товарища Фрунзе удостоился за храбрость. Жена с утра до ночи по хозяйству хлопочет, да и младшенькие, сынок и дочурка, во всем отцу с матерью подмога. А по воскресеньям, само собой, вся семья в церкви. Агитатор еще прошлым летом приезжал, хотел старшего сына в комсомол определить, да ни в какую.
- Несознательный ты, - укорял агитатор. – Страна таких дел наворотила. Контру буржуйскую раздавила, социализм строит, попам всяким бока намяла, а ты, фронтовик, герой можно сказать войны, орденоносец, а все к попам на поклоны бегаешь. Они тепереча должны тебе кланяться, парень, а не ты им.
Однако Федор Столетов агитатору не покорился, в комсомол не вступил, а продолжал вместе с семьей исправно посещать церковь, соблюдать посты и творить дела милостыни. Отец его на войне не был. Когда в деревню вошли «белые», пробовали они мобилизовать Николая Столетова, да только схоронился он в лесочке, и не потому, что сочувствовал «красным», а потому что не хотелось мужику руки пятнать русской кровью. Красные белых побьют или наоборот, а все одно – кровь и смерть на земле родной. А земля ведь не крови жаждет, а плуга да зернышка. Вот если бы иноземцы на Русь пришли, и нужно было бы за землю свою постоять, не стал бы Николай хорониться, а тут свои против своих. Хватит одного Федьки, что грех братоубийства на себя взвалил, а мы за душу его горемычную будем усердно Бога молить.
Итак, порешил «собор» крестьянский просить архиерея поставить им во священники Николая Столетова. Определились с диаконом и со старостой. Люди хорошие. В заговорах всяких не состоящие. Отправили делегацию в город, да только не скоро пришлось мужичкам домой вернуться. Нет, под арест они не попали, и лихоимцы-бандиты им дорогу не пересекали. Пострадал от лихоимцев товарища Ласкина, попав под арест, правящий архиерей Игнатий. Благо было у Никольских мужиков, где остановиться в городе. Почти два месяца ждали они решения своей участи, пока викарный епископ не рукоположил им отца Николая, а вот диакона из крестьянских кандидатов власти поставить не позволили, назначили своего. Так-то надежнее будет. Да и за то, Слава Богу! Радуйся, деревня-матушка, встречай новый клир. Будет у нас праздник, будет литургия!
* * *
Светлогорск. Наше время.
Нет, очевидно, не дождаться Анастасии Ивановне старца Игнатия. Третий час сидит она на скамеечке у соборного храма. Все новые и новые люди приходят святить продукты, а старца все нет. Анастасия Ивановна собралась уж было уходить, как вдруг со стороны ворот донесся шум радостного оживления.
- Что там? – заволновались люди.
- Святая! Святая пришла. Мученица за веру.
При этих словах Анастасия Ивановна встрепенулась. Воображение живо нарисовало образ древней старицы, поддерживаемой под руки старушками в черных, до глаз укутавших чело платках. Но как ни вглядывалась она в приближавшуюся толпу, никакой старицы там не было, а было вот что: женщина лет сорока пяти в окружении казаков, чья грудь сплошной орден, шла чинно, раздавая во все стороны крашенные яички из большой корзины, которую нес за ней убогий паренек.
Из церкви вышел пожилой батюшка. Посмотрел пристально, покачал головой, вздохнул, перекрестился и отвернулся от процессии. Анастасия Ивановна подошла к священнику:
- Благословите, отец Георгий.
- Бог тебя благословит, дочка.
- Батюшка, Вы не знаете, кто это такие-то?
- Святая. И ее апостолы.
- Как святая?
- Очень просто. Есть два пути к святости. Один тернист и труден, и лежит через Голгофу, через крест и страдания. Это путь воскресшего Христа. Отважиться идти по этому пути ой, как трудно. А есть путь иной. Зачем страдать и умирать? Не лучше ли просто осознать, что ты уже свят, что ты уже бог? Вот только кое-кто называет эту дорогу – путем Иуды. Но это мелочь. Не стоит обращать внимание.
Батюшка снова вздохнул и перекрестился.
- Так это самозванка? Почему же ее не выгонят с территории храма?
- За что? Титулов на себя она не возлагает. Молится по православному. Постится все время. А, кроме того, молва народная нарекла ее мученицей за веру. Прогонишь ее – еще больше утвердишь славу страдалицы.
- В чем же ее мученичество, батюшка?
- Пришли как-то к отцу Игорю в Александро-Невскую церковь две женщины, попросились допустить прислуживать в храме. Женщины незнакомые, но одеты хорошо, ведут себя чинно, молитву творят усердно. Допустил. Закончилась утреня, засобирался отец Игорь домой, а женщины эти говорят, мол, Вы не беспокойтесь, мы здесь все приберем, идите себе домой. Отец Игорь сторожу наказал женщин не прогонять, пусть, мол, приберутся. Подсвечники в порядок приведут, полы помоют. Приходит утром рано. Церковь открыта. Спрашивает сторожа как, мол, дела, когда новые послушницы ушли по домам? Тот отвечает, что те, дескать, и не уходили никуда. Всю ночь в храме молились, пели что-то. Заходит отец Игорь в церковь, стоят две новые прислужницы, акафист поют. Подивился иерей. В церкви подметено, правда, подсвечники не все вычищены. Пожурил он их немножко, а тут и прихожане стали сходиться, нужно службу вести. Вечером наказал сторожу ровно в девять часов выпроводить прислужниц и запереть церковь. Приходит утром рано, церковь открыта, в храме не убрано, женщины акафист поют. Он к сторожу, в чем, мол, дело, почему не выполнил его наказ? Сторож отвечает, что хотел, было выпроводить усердных послушниц, но они – одна с хоругвью, другая с иконою – стали ходить вокруг церкви крестным ходом, говорят, что за всю Россию Православную молятся. Чтобы не погибла она потому, как было одной из них такое откровение свыше.
Отец Георгий снова вздохнул и трижды перекрестился.
- И что же дальше-то?
- Испугался иерей, решил помощниц рассчитать. Те не перечат, кивают головами, прощения просят. Вечером батюшка самолично проверил храм. Закрыто на замок. Ушел домой, да только не спокойно на душе как-то. Утром чуть свет в церковь, а там двери настежь, в храме человек пять, среди них две спасительницы России, сторож, певчая и два мужичка – не из прихожан. Стоят с иконами, поют. Отец Игорь даже накричал на них, мол, как же это без благословения, да в обход запрета. Они соглашаются, кивают. Отец Игорь наложил на сторожа епитимью, а женщин из церкви выгнал. Отслужил чинно, благополучно. Ушел вечером домой, и места себе не находит.
Наконец решил с матушкой своей прогуляться к церкви. Приходит в одиннадцатом часу, а там человек двадцать со свечами, иконами, с хоругвями вокруг храма крестным ходом ходят, акафист поют. Ох, и рассердился отец-настоятель. И кричал, и ногами топал, разогнал самочинников. Сторожа на следующий день уволил, а к ночи решил, на всякий случай, проверить церковь. А там уже человек сто, и среди них многие его прихожане. Чуть не заплакал отец Игорь, выругался не по-иерейски, а мужики, что со знакомками его были, осерчали на него за это, вытолкали с территории церкви, едва не побили. Пришлось милицию вызывать. Самочинников разогнали, а за женщинами теми, что Россию спасть взялись, слава мучениц закрепилась, а затем уж молва их святыми окрестила. Так-то. А ты чего у нее яичко не взяла?
- Да что Вы, батюшка, грех-то какой. Я за версту ее теперь обходить буду.
- Ну-ну. Ладно, дочка, пора мне.
Отец Георгий еще раз перекрестился, покачал головой и ушел в церковь. Нет. Видно не дождется сегодня Анастасия Ивановна старца Игнатия. Собралась уходить, да в воротах с ним и столкнулась. О палочку опирается. Никакой свиты, казаков, корзин и убогих. Благословилась, спросила, есть ли минутка для разговора?
- Ты, дочка, трудное дело на свои плечи возложила, но богоугодное. Да и сам Никола-чудотворец тебя благословил на это.
- Откуда Вы, батюшка, знаете?
- Знаю, дочка, знаю, чего ждешь от меня. Садись, поговорим.
Анастасия Ивановна помогает старцу сесть на скамейку. Он перевод дух, глядит на вереницу людей, уходящих из церкви, с освященными продуктами, улыбается им вслед уголками глаз.
- Батюшка, меня интересует все, что связано с историей Свято-Никольской церкви, с деятельностью владыки Игнатия, борьбой с обновленцами. Архивных материалов здесь не достаточно, нужны воспоминания живых свидетелей.
- Хорошо ты, дочка, сказала: «Свидетелей». А знаешь, как это слово звучит в греческом языке? Мартирос – мученик. Не даром в Библии есть стихи: «Я видел, что жена упоена была кровью святых и кровью свидетелей Иисусовых». Мучеников Христовых. Вот так-то. И много их свидетелей-мучеников теперь у престола Божия в Его Небесном Царстве: и митрополиты, и епископы, и иереи, и верные миряне. Сотни, тысячи, десятки тысяч, свидетельствовавших об истине в бесовское лихолетье. Сподобил меня Господь выжить, рассказать о том времени. Что помню, расскажу, лишнего не прибавлю. А память, Слава Богу, сейчас у меня чистая, незамутненная, как ключ в лесной чаще. А было когда-то не так. В норильском лагере отнял у меня Господь память. И руки отнял, и ноги. И речь, и слух. Парализовало меня. Ни говорить не могу, ни есть. Так в бараке валялся, как живая падаль. Ничего не помню. Как зовут - не помню, как мама выглядит - не помню, да и кто такая мама - не помню. А мозг все же не умер. Губы с трудом, но молитву шепчут. А какая там молитва, ни чего не помню. «Отче наш» и то забыл. А сердце не забыло, что есть Что-то высшее, прекрасное, к чему оно всегда стремилось. Вот этому-то Чему-то и молилось. Уже потом, когда много времени спустя ко мне разум вернулся, сказали мне люди, что губы мои шептали одно и тоже: «Не остави меня…» А чуть позже: «Не остави меня, Боже». Вот так и выжил на удивление всем. Люди-то добрые рядом были, что подкармливали меня баландой лагерной, поили водой, а как вышел срок моей неволи, еще полгода за мной ухаживали в лагерной больнице. И вот помню тот день, когда ко мне вернулось сознание. Вижу потолок грязный, давно не беленный, с уродливыми трещинками. Удивился. Не похоже на лагерный барак. Неужели, думаю, в ад за грехи мои определен. Слышу, говорит кто-то, совсем рядом, а это, оказывается, губы мои шепчут ту самую молитву: «Не остави меня, Боже». И еще птички за окном поют. Значит, не ад пока, значит, есть еще время для покаяния. Милостив Господь.
Старец говорит тихо, почти шепотом, но словно музыка, которую хочется слушать и слушать, слетает с его губ. Хорошо, благостно, мутно. О таком умиротворении мечтала когда-то мятущаяся душа Анастасии Ивановны, когда жадно заглатывала книги по теософии или по восточным религиозным культам, когда искалеченная чудо-сеансами Чумака и Кашпировского пыталась спрятаться в гостеприимных стенах протестантских молитвенных собраний. Как давно это было, а помнит Анастасия Ивановна свои визиты к сектантам. Елейные лица старушек, зазывающих у открытых ворот общины:
- Скорее идите к нам, у нас тут весело!
А за старушками во дворе стояли длинные большие столы с угощением, и это когда все буквально было в стране по талонам и, чего там, кушать хотелось сильно. А в собрании ни тебе попов, ни тебе командиров, ни тебе завучей и директоров. Все свои в доску, а проповедь может читать, кто захочет. Свобода, равенство, братство. Ни к этому ли всегда стремилось человечество? Ни в этом ли покой для заплутавшей в житейских лабиринтах души? И все бы хорошо, да что-то не хорошо. Что-то чужое, даже фальшивое было в этих улыбках, столах, яствах, проповедях, а слова очередного проповедника в красивом свитере и джинсах: «Кто выйдет сегодня из собрания нашего не уверовав, гореть тому в вечных муках, в гиене огненной», - словно отрезвили учительницу истории. Тихо, незаметно, чтобы не помешать другим, вышла она из зала собрания и у самой калитки столкнулась с елейной старушкой.
- Чего так рано, сестрица? Али не понравилось?
- Не понравилось. Не мое это, знаете. Другого душа просит…
Анастасия Ивановна осеклась, не договорила, встретившись взглядом с переставшими улыбаться стеклянными, холодными глазами старушки. О, сколько ярких проповедей в одну секунду сказали эти глаза, куда там пареньку в джинсах и свитере! Анастасия Ивановна спешно распрощалась и выбежала вон, едва не разбив ворота плечом. Нет, ни такого мира искало ее сердце, а такого, что исходил сейчас от добрых, теплых, искалеченных морщинами глаз собеседника. Старец Игнатий все говорил о своей счастливой, хотя и горемычной жизни; о добрых благочестивых людях до самой смерти своей оставшихся верными Христу и Пречистой Его Матери; об удивительных пастырях, бывших для паствы не только учителями, но и кроткими слугами; о воинствующих безбожниках, в одночасье становившихся мученикам за Христа от одного слова или даже взгляда святых Божиих угодников. Старец говорил, и Анастасия Ивановна вдруг заплакала, без причины, заплакала горько, словно где-то в глубине ее сердца вдруг лопнул давний и недоступный хирургическому вмешательству нарыв. Старец погладил ее по голове, благословил, поцеловал в макушку и ушел. А Анастасия Ивановна так и осталась плакать у стен храма, вызывая удивления у все приходивших людей, спешивших освятить свои куличи до начала очередной «аншлаговской тусовки» по российскому телевидению. До Светлого Христова Воскрешения оставалось чуть больше шести часов.
3.
Протоиерей Рафаил был вызван по срочному делу в Светлогорское Че-Ка. Отец Рафаил, чрезвычайно удивленный этим обстоятельством, поскольку был тихим, безынициативным приходским настоятелем пригородной кладбищенской церквушки, никогда не помышлявший ни о заговорах, ни о контрреволюционной агитации, да и вообще к политике был до крайности равнодушен, и явился в указанное место тотчас. В кабинете начальника райчека товарища Ласкина находился человек, в отличие от самого Ласкина, весьма интеллигентного вида, в круглых очках, с острой маленькой бородкой и лысый.
- Здравствуйте, Рафаил Константинович, - начал разговор незнакомец. - Просим Вас располагаться поудобнее, беседа нам предстоит очень важная. Мы знаем Вас, как человека благонадежного, поддерживающего советскую власть. Так я говорю, товарищ Ласкин?
- Вам виднее, товарищ Блюмкин. По крайней мере, к заговору Никольских он не причастен и по делу попа Феогноста не проходил.
- Вот именно. Советская власть, товарищ, предлагает Вам сотрудничество, предлагает потрудиться, так сказать, на религиозной ниве, на благо государства рабочих и крестьян. Вы что-нибудь слышали об обновленчестве?
- Это в Москве? Что-то… В общих чертах.
- Милые, добрые люди. Священники, так сказать. Решили не остаться в стороне от мировой революции, решили внести свой посильный вклад в дело строительства социализма. Изменить кое-какие вредные буржуазные обряды, перевести богослужения на доступный простому русскому человеку язык. А то, понимаешь, весь народ пишет и читает по-новому. Советская власть делает все, чтобы трудящимся массам было проще овладевать навыками грамотности. Такую, понимаешь, реформу провел наркомпрос – все для людей. А в церквях все по-древнему, все по-первобытному. Нехорошо. Так я говорю, товарищ?
- Конечно. А то как же… Именно это самое.
- Так вот, Рафаил Константинович, наша область решила не оставаться в стороне и включиться, так сказать, засучив рукава, в благое дело церковных реформ, чтобы к шестидесятой годовщине со дня рождения Владимира Ильича Ленина рапортовать в Москву, в Кремль об успешном осуществлении строительства советской новой церкви. Ну, как?
- Что?
- Нравится наша идея?
- Конечно… Именно это самое.
- Вот и прекрасненько. Значит, Вы согласны?
- На что?
- Как, разве я Вам еще не сказал? Центральный комитет хочет возложить на Вас, Рафаил Константинович, почетную миссию стать епархиальным епископом. Ну, как?
- Так ведь, простите великодушно, я же не монах.
- Ну, вот опять пережитки. Я же сказал, что в этом и есть смысл реформы. Разве можно допустить, что уважаемый, заслуженный священник, как бы не трудился, никогда не станет епископом только потому, что женат и имеет хорошую, прекрасную советскую семью? Это нож в спину революции. А где же равенство? Так я говорю, товарищ?
- Конечно…
Признаться, и сам отец Рафаил иногда задумывался о том, каким замечательным епископом он мог бы стать, если бы не церковный устав, но поскольку он был человеком послушным, быстро гнал эти мысли от себя. И вот оказалось, что так думал не только он один.
- А что в Москве об этом говорят, ну, священноначалие?
- В Москве этот вопрос решен положительно. Очень многие уважаемые отцы из белого духовенства надели епископские омофоры, избран даже обновленный митрополит. Ну, так как, согласны?
- Боязно, как-то. Смогу ли я?
Товарищ Ласкин, который большую часть разговора молчал, сурово покусывая карандаш, при этих словах отца Рафаила не выдержал.
- Слушай ты, поповское отродье. Советская власть тебе доверяет ответственное дело, предлагает доказать преданность трудовому народу, а ты ломаешься. Да я тебя, контра, если бы не товарищ из Москвы, давно бы вывел из непоняток.
- Ну, зачем Вы так, товарищ Ласкин? Рафаил Константинович согласен, он только хочет обговорить кое-какие детали предстоящей реформы, ведь так, товарищ епископ?
- Так. Конечно так. Именно.
- Ну, вот и договорились. Подождите за дверью. Вами займется товарищ Любезнов, уполномоченный по делам религии.
На удивление обновленческие идеи быстро распространились в среде епархиального духовенства, и уже через две недели товарищ Блюмкин рапортовал в столицу о создании новой реформированной епархии во главе с епископом Рафаилом с центром в городе Светлогорске. Под юрисдикцию новоявленного женатого архиерея перешло до тридцати приходов, разбросанных по всей области, однако оставалось еще немало несознательных попов, религиозно одурманенных крестьян и не разобравшихся в идеях мировой революции горожан – в основном древних старушек, которые игнорируют возможность на деле доказать свою преданность или хотя бы простую лояльность советской власти. А посему, товарищ Блюмкин предлагает провести решительную и беспощадную борьбу с реакционными церковниками, усилив при этом атеистическую агитацию вообще. Начался захват церквей обновленцами. Батюшек, оставшихся верными священному синоду и патриаршему местоблюстителю, силой выгоняли из храмов. Обновленцы проявляли бурную деятельность. Службы велись на реформированном русском языке, из церквей выносились иконостасы, якобы мешавшие народу свободно общаться со священником. Докатилась волна обновленчества и до деревни Никольской. Новшества реформаторов пришлись по душе диакону Ростиславу, который, будучи человеком тщеславным, давно мечтал выбиться в священноначалие. Теперь перед ним открывалась прямая дорога на епископскую или даже выше кафедру. Диакон Ростислав жил в Никольской уже пять лет с момента своего назначения. Известно о нем было немного. Даже настоятель отец Николай не знал всех подробностей запутанной истории жизни своего диакона. Сын мельника, еще мальчишкой увлекся Ростислав революционными идеями, познакомившись со ссыльным эсером. Результатом их странной дружбы была спаленная мельница отца. Начались скитания по бьющейся в лихорадке первой русской революции империи, полицейские участки, шпана, карты, кражи, водка. В германскую прибился ко вдовушке-солдатке, которая родила ему ребеночка, но не по нраву пришлась семейная жизнь будущему диакону и, прихватив кое-какие вещи неудавшейся жены, вновь понесла его судьбинушка странствовать по белу свету. Грянула новая революция, а затем и гражданская черные крылья над Россией распростерла. Спасаясь от мобилизации в белую армию Колчака, спрятался Ростислав в одном из монастырей. Шустрый и толковый паренек пришелся по душе архимандриту и вскоре он стал келейником отца настоятеля. Но пришли красные и для монастыря настали не самые лучшие времена, а жить впроголодь послушник Ростислав не привык, и вскоре ветер странствий вновь понес его кружить без цели по бескрайней и многострадальной земле-матушке. Еще в монастыре понял он выгоду духовного звания. Сердобольный русский народ еще не весь возненавидел свое духовенство, еще были мужики да старушки, которые не дали бы умереть с голоду человеку в рясе, даже в самый голодный год. Так стал Ростислав диаконом. И вот пять лет назад встретился ему в Светлогорске не кто иной, как бывший ссыльный эсер, а ныне один из руководителей района, тот самый, что вдохновил паренька, почти два десятка лет назад, спалить отцовскую мельницу. Теперь, правда, эсер был вовсе не эсером, а секретарем райкома ВКП(б), но, узнав в диаконе боевого парнишку-бунтаря, обрадовался как другу, даже слезу пустил. Да и опасения по поводу религиозного фанатизма отца диакона оказались напрасными. Ростислав был по-прежнему веселым малым, любил песни и водочку. Смекнул товарищ секретарь, что сможет когда-нибудь использовать старого знакомца в своих далеко идущих планах по искоренению народного религиозного дурмана, а тут случай подвернулся на деле проверить лояльность дьячка к советской власти. Из деревни Никольской прибыла делегация мужиков просить поставить им нового священника взамен расстрелянного врага революции. Секретарь райкома настоял, чтобы диаконом новому батюшке поставили именно Ростислава. А что? Не тужи, земляк. Сыт будешь. Никольская – деревня зажиточная. Послужишь лет пять, а там придумаем, что с тобой делать. И служил отец диакон. Верой и правдой служил Советской власти, следя, чтобы не было среди прихожан Свято-Никольской церкви всяких там разговоров о богоборчестве, а уж тем более каких-нибудь нехороших действий. Конечно, отцу Николаю нелегко приходилось с таким диаконом, но что поделаешь, знать на то воля Господня. И диакон Ростислав как-то вдруг стал в церкви полноправным хозяином, а случилось это через полгода после его назначения. В Москве не стало патриарха. Узнав об этом, очень скорбел душой отец Николай и обратился к пастве с горячей проповедью. Прихожане не сдерживали слез, миром соборно оплакивая предстоятеля своей церкви. А после службы к отцу Николаю подошел его диакон.
- Слышь, батюшка, я вот тут рапорт написал, да ведь ты знаешь, академий мне кончать не довелось. Ты проверь-ка, все ли, стало быть, грамотно.
Стал отец Николай читать бумажку, а это – донос. Да еще какой донос! По нему и отца настоятеля, и прихожан с полтора десятка, тех, кто наиболее активно оплакивал патриарха, можно было расстрелять без суда и следствия прямо сейчас. И товарищ Ласкин, попади к нему эта бумажка, не стал бы тянуть с расплатой. Испугался отец Николай. Не за себя испугался, не за семью свою, которой тоже от доноса сего ждать хорошего не стоило. За паству свою испугался. Упал он на колени перед Ростиславом.
- Отец диакон, не погуби. Какие же мы враги-то? А оплакивать умерших у Православных испокон веков принято.
- Что ты, что ты, батюшка. На колени бухнулся. Рази ж так можно. Испокон веков говоришь, ну-ну. Может и так. А знаешь что, отец Николай, а пускай бумаженция у меня пока полежит, пока я над твоими словами думать буду. А может, ты и прав. Поживем – увидим.
С тех пор стал диакон Ростислав на особом положении в церкви. В пост мясо – пожалуйста. С девками балует, вдов обижает – словно не видит настоятель. На службу неделями не является – ничего. Отец Николай и сам послужит, не развалится. Так и служили поп и дьячок душа в душу, пока не докатилась до их деревеньки волна обновленчества. Стал Ростислав иереем, а недельки через две, за усердие в борьбе с синодальной церковью и протоиереем, отца Николая из церкви выгнали. А Ростислав стал еще больше бесчинствовать. Пригласил из города епископа Рафаила и закатил с ним гулянку на неделю, чтобы вдовушки, да девки их с преосвященным ублажали, а хор церковный песнями кабацкими развлекал. Не выдержали такого глумления над верой и таких обид над народом Православным крестьяне, взяли колья и дубы и помяли бока лжеепископу и лжепротопопу. Хорошо помяли. Голыми вывалили в саже и перьях и пустили бежать в город. На следующий день явились в Никольскую красноармейцы. Вновь осталась церковь в деревне без пастырей. Рафаил после всего что было, наотрез отказался возвращаться. Остался в Светлогорске, в какой-то комиссии, и после провала обновленчества оказался в атеистическом комитете наркомпроса. Хотели власти церковь Никольскую закрыть, да слишком уж горячо вступился за нее вернувшийся из ссылки владыка Игнатий. Старенький уже, немощный с виду, а ведь добился своего. Не дал закрыть древнюю церковь, за что, по словам начальника чека Ласкина, почти подписал себе приговор.
А крестьяне в Никольской вновь собрались на собор. Долго рядиться не стали. Решили миром идти к Федору Столетову, просить его священствовать. Ничего, что он красный рубака, ничего, что от власти орден получил. Послевоенными своими трудами на благо церкви доказал Федор, что лучшего батюшку найти трудно будет, а орден здесь и не помеха вовсе, а охранная грамотка – знак благонадежности. Разве может орденоносец быть врагом? Отец его, конечно, арестован, но ведь самого Федора на момент крестьянского бунта и в деревне не было. Ездил он в Светлогорск по церковным надобностям. Словом, пошли к Столетову. Покачал головой Федор, перекрестился на образа в святом углу, и спорить с народом не стал. Послали делегацию в город. Владыка Игнатий принял посланцев ласково, но рукоположить Федора не спешил, понимал старый архиерей, чем может обернуться это назначение не для него даже, а для прихода Никольского, для самой церкви. Шутка ли – орденоносец, красный рубака, гроза белогвардейских банд, и вдруг – поп. Поп! Служитель не советской культуры, а нереволюционного культа. Долго думал владыка, долго молился Господу и Николе-угоднику, но не было ему знака свыше. Исповедался архиерей духовнику своему, испросил благословения на поставление попа в Никольскую. Задумался старец-духовник.
- Не простое это дело, владыко святый, ох, не простое. И я тебе здесь не советчик. Поступай сам, как знаешь, а я тебя благословлю на разумное решение.
И почему-то, причастившись святых даров, перестал колебаться архиепископ Игнатий. В тот же день принял делегацию просителей и объявил о намерении рукоположить Федора Столетова во иереи, и конюха Митрофана во диаконы. Дело сделано. Помилуй мя, Боже, по великой милости твоей и по множеству щедрой твоих, помилуй мя, великого грешника…
* * *
Светлогорск. Наше время.
Пасха! Пасха Христова! Радость великая для каждого христианского сердца, для каждой души, что по природе своей христианка. Как бурное весеннее цветение, неизменно приходящее на смену белого забытья русской зимы, как первый подснежник, расколовший ледяную глыбу необъятной неживой вечности, Великое Христово Воскресение вновь и вновь триумфально врывается в мир, разрушая врата ада и наводя смертельный ужас на саму смерть.
- Христос Воскресе! – гудят колокола вселенских звонниц.
- Христос Воскресе! – поют небеса голосами жаворонков и соловьев.
- Христос Воскресе! – шепчут купола золотыми бликами солнечного услужения.
- Христос Воскресе! – лопается скорлупка крашенного яичка, стукнувшись о другое.
- Христос Воскресе! – ликует мир, перекликаются ручьи, повторяет капель, переносит ветер, утверждает заря.
Воистину Воскресе Христос!
Анастасия Ивановна по благословению старца Игнатия в понедельник светлой седмицы отправилась в Никольскую. Там вновь открылся приход, и уже пятый месяц молодой священник строит церковь. В пригородной электричке народу немного, но Анастасия Ивановна садится поближе к людям – и веселее, и безопаснее. Пейзаж за окном однообразен, и чтобы не задремать, она прислушивается к разговору попутчиков. Пожилой мужичок с окладистой бородой, сразу же вызывавший своим внешним видом доверие, бурно доказывал что-то своим спутникам.
- Да брось ты мне сказки-то рассказывать, - гудел он.
- Никакие не сказки, - отвечал сухонький дедулька с костыликом у колена, - свезли за околицу и отрезали головы. И попу, и супруге его.
- Чушь собачья! Начитался дерьмократических газет. Красные просто так никому головы не отрезали. Дисциплину блюли. Врагов расстреливали, не без этого, но чтобы головы резать – врешь, брат.
- Да зачем же мне наговаривать-то? То ж моей жены родной дядька был. Служил попом. Пришли красные. Правда, село взяли с боем, и на радостях, видно, устроили резню.
- Чушь собачья. А белые скольких порезали, а вешали скольких?
- Но не за веру ведь.
- А ты почем знаешь? Может, у красных-то самая сильная вера и была. В торжество справедливости, в царство добра и всеобщего братства. С такой верой и сломали империю – эту тюрьму народов.
- А тем, кто в это царство не верил, можно и головы долой?
- Что ты заладил: головы, головы? Стыдно слушать. Если уж на то пошло, расскажу тебе одну быль. То бабка моя рассказывала. Когда ее сожитель – отчим моего отца – был комиссаром, везли они расстреливать оголтелых белобандитов, среди которых был один поп. И вот дорогой они разговорились, что ли. Спрашивает комиссар, мол, что-то ты, отец святой, не молишься своему богу. Тот молчит, лишь усмехается. Печально. Комиссар опять, - давай, мол, угодник божий, выдай нам молитву нараспев, все веселей ехать будет. А поп отвечает, что, дескать, не хочется. Настроение не то. Какой же ты поп, если не молишься? Вздыхает бандит и молчит. И вот уже почти приехали, и снова спрашивает комиссар, ну дак, ответь, мол, мне, святой отец, как есть, на духу ответь, веришь ли ты в бога по правде или нет. Перед смертью правду скажи. Вздыхает поп и качает головой, мол, не верю. А зачем же рясу носил, службы служил, головы людям морочил? Так выгодно было. И сыт, и обут, и одет, и кланяются все при встрече. Вот так. Таким попам головы публично надо было резать. Принародно у церкви, а не за околицей.
- Были и такие попы. Но большинство замученных священников ни под пытками, ни под дулом винтовки от Господа не отрекались.
- Ой, брось. Чушь собачья. Я вот тебе еще расскажу…
Но сухенький старичок не стал больше слушать собеседника, он торопливо распрощался и, опираясь на свой костыль, побрел к тамбуру. Следом пошла и Анастасия Ивановна. Весь оставшийся до Никольской путь он ехал в соседнем вагоне.
На вокзале она обратилась к старушкам, торговавшим молоком:
- Христос Воскресе! Не подскажете, как пройти к Вашей церкви?
- Это к какой церкви, в молитвенный дом что ли?
- Свято-Никольская православная церковь. Ее недавно у вас строить начали.
- А, это поп молодой с женой, с тремя детками. Пойдешь прямо, увидишь магазин, пройдешь вдоль по улице до конца квартала, свернешь направо, увидишь амбар – это и есть твоя церковь. Ты из города что ли?
- Из города.
- А чего тебе от попа надо, он странный какой-то. И жена его, попадья, под стать ему. На прошлой неделе дед Жидков умер, побежали звать попа для отпевания, а попадья сына колотит. Волосы клочками летят. Крик на всю улицу стоит. В дом войти страшно. Я, правда, сама не видела, это кума рассказывала.
- А еще люди говорят, - подхватила другая торговка, - что поп наш дюже пьющий. На прошлой неделе его милиция из Преображенки привезла. Лыка не вязал.
- Как на прошлой неделе? Страстная ведь. Строжайший пост.
- Ну, не знаю. Сама не видела, а люди говорят.
- Так, может быть, врут люди?
- Кто? Люди врут?
- Слушай, не знаю, откуда ты там приехала, из какого-такого города, а у нас людям верить принято. Вот гляди сюда. Пришла наша зоотехник Полина Захаровна на поминальную субботу в ихнюю церковь, положила продукты посвятить на столик. Служба закончилась. Что-то такое там поп говорил, пел, а потом подходит и продукты со столика к себе в корзину собирает. Полина Захаровна только ахнула. Как же так, говорит, отец святой, я же должна эти продукты людям раздать, на помин душ, так сказать, а он ей с ухмылкой отвечает, мол, то, что Вы принесли в храм – это есть жертва Богу и назад забирать это нельзя. Представляешь?
- Он прав. Так всегда в церкви было. Все, что люди в храм приносили – они жертвовали служителям церкви и нищим. И в ветхом завете такие жертвы были установлены. Напрасно ваша Полина Захаровна возмущалась. Однако, мне пора. До свидания.
- Ну да, ну да.
Анастасия Ивановна, уже отойдя шагов двадцать, услышала вслед.
- Сектантка какая-то. Испокон веков у нас в деревне так было: принес продукты или водичку бабке-знахарше, она пошепчет молитвы, покропит своей водой и все, освятила, значит, можно домой забирать.
- Точно сектантка, - согласилась другая торговка.
Вот и церковь. Как и говорили молочницы, это был большой амбар с металлическим восьмиконечным крестом над входом. Никаких куполов, никаких луковок. Лишь крест, да осколок чугунной трубы – самодельный колокол, висевший рядом со входом, указывали, что это и есть храм Божий. Прежняя благолепная, старинная церковь во имя Святителя Николая располагалась в другом месте, но там в шестидесятые годы была построена трехэтажная школа и после возрождения прихода, под церковь решено было отдать бывший сельповский амбар, тем более, что находился он в аварийном состоянии, а новый настоятель обещал капитально его отремонтировать. И власти согласились. Кто знает, сколько времени продлится мода на православие, а амбар нужен народу всегда. Отец Андрей – молодой священник тридцати пяти лет - колол дрова. Узнав, что гостья приехала по благословлению старца, с радостью проводил ее в церковь, которая одновременно являлась и домом семьи священника, – из притвора дверь вела в бывшую подсобку, где и размещались отец Андрей, матушка Ольга и трое их деток. Само убранство храма было весьма скромным. Иконостас представлял из себя несколько скрепленных гвоздями фанерных щитов, на которых поместились крупные бумажные репродукции икон Владимирской Божией матери и Сергия Радонежского, по правую и левую стороны царских врат висели софриновские иконки Христа и Богородицы. Царскими вратами служили шторки, покоившиеся на шнурке. Единственная древняя икона, писанная на доске, была храмовой – Никола-чудотворец с мечом и церковью в руках. Подсвечниками служили ящики с песком, стоящие на стульях. Между солеей и аналоем покоился единственный в храме коврик, а по всей церкви лежало на полу штук восемь картонок.
- Это для прихожан, чтобы не застыть. Пол-то бетонный, дни и особенно вечера еще студеные, холодом снизу так и обдает, - пояснил отец Андрей.
- Батюшка, а где живет диакон?
- Нет у нас диакона и сторожа нет. Вместо регента матушка моя, чтецом – сынок старший, ему двенадцатый годок пошел. Вместе и поют на праздник. Да еще сестра Катерина – добрая прихожанка, много мне помогает. Вот и весь наш притч. Еще есть Степан. Очень добрый человек, но очень больной. Службу стоять не может, сидит больше. Инвалид. С головой у него… не все в порядке. А работник чудный. Руки у него золотые. Колокол нам смастерил. Видели? А цветы? Видели клумбу? Это же произведение искусств. Цветочек к цветочку и ковер получился. Степан хочет все пространство вокруг храма цветами обсадить. Тогда и архиерея, а может и патриарха, встречать не стыдно будет. А уж когда купола поставим…
- А Вы, батюшка, уже купола планируете устанавливать?
- Ну… пока только мечтаем. Даст Господь, будут средства, будет и строительство.
- А много ли людей ходит на службы?
- Много. В воскресные дни до десяти человек приходит.
- Откуда же возьмутся средства?
- Господь милостив. Сегодня пришел бедняк, а завтра, глядишь, новорусский заглянет свечу поставить.
- А заглядывали уже?
- Да.. Заглядывали пару раз.
- И как? Много пожертвовали?
- Очевидно, впервые или еще что. Один десятку дал, а второй… тоже десятку. Вернее, сначала дал сотенную, когда младшенькая с подносом к нему подошла. А после службы спрашивает у матушки, а, сколько вообще жертвуют люди, и когда узнал, что обычно рубль или два, стал требовать назад свою сотню. Получив, достал десятку, бросил на пол и вышел торопливо.
- Может и не новорусский он вовсе?
- Может быть. Только уехал на новенькой иномарке. Да и одет хорошо… Хотя… Все может быть. Прости меня, Господи.
Вышла матушка Ольга, пригласила отобедать, чем Бог послал. Борщ, крашенные яички, домашняя колбаска, куличи и красное вино послал Господь к пасхальному столу в дом священника. В дом, расположенный через стенку от церкви, которая разместилась в бывшем амбаре бывшей некогда православной русской деревни. И грустно и радостно было Анастасии Ивановне за этой трапезой. Грусть и радость – сердечная грусть и слезная радость – два цвета новой России. Дай Боже, чтобы обрели мы, наконец, и долгожданный третий цвет – чудо братской любви. Боже, не остави нас!..
4.
Голод. Злое, неуклюжее слово. Все голо, нет ничего. Делать нечего, дать нечего ребенку, думай, не думай, а голо. Еще страшнее, когда эти «делать, думать и дать» обретают из обрубка форму дани, оброка, пустоты, смерти – голодание, голодающие. Как интересно рассуждать, философствовать по этому поводу, воображать себя умным, знающим что-то о голоде, быть уверенным, что уж кого-кого, а меня вряд ли когда-нибудь подобное коснется. А голоду плевать, он просто делает свое дело, четко и размеренно, не утруждая себя отчетами и рапортами, потому что он ничто, пустота, бесцветная маска смерти. Тихо и обыденно летом тридцать четвертого года пришел голод в Никольскую, опрокинув пустые котлы и кастрюли, разрыв бесплодные огороды, высушив неурожайные поля. Скоро, очень скоро стали умирать истощенные старики и дети, а затем и целые семьи. Женщины стали вываривать мухоморы, потому что все другие грибы, мхи и лишайники были съедены. Голод от этого не отступал, а погост деревенский ширился. Всю колхозную скотину порезали еще в апреле, коней и собак съели в июне, к середине июля в округе не осталось ни мышей, ни лягушек. Деревня вымерла. Жизнь, испугавшись пустоты, бежала из Никольской, спрятавшись до поры в окрестных лесах. Пустота, смерть, ГОЛОД. И лишь в Свято-Никольской церкви орденоносец Федор Столетов – тонкий и прозрачный – каждый день созывал народ к обедне. И странное дело – абсолютно мертвая деревня оживала. Из вымерших изб выползали мужики с полумертвыми детьми на руках, да женские тени в черных холщевых платках на головах. Праздничные-то платочки давно уж были выменяны на крупу и муку или на воспоминания о каше и хлебе. И служилась литургия, и причащалась деревня-исповедница крови и тела Христа. В городе диву давались. Пробовали у отца Федора обыск провести. Весь дом перевернули, а не нашли ни муки, ни вина. Товарищ Ласкин локти кусал от досады – ведь каждый день литургия служится. Каждый день в чаше поповской хлеб да вино не переводятся. Знал это товарищ Ласкин наверняка. Еще со времен назначения священника-орденоносца определил он своих людей следить за порядком в Никольской церкви, и рапорты подробные и пристрастные шли в Светлогорск регулярно, правда, явных антисоветских, антинародных действий пока за попом не замечалось. Но ниточка к ниточке – плелась вокруг отца Федора прочная петелька, готовая в нужный момент затянуться вокруг упрямой шеи бывшего боевого командира. Однако факт оставался фактом – литургия в Никольской служилась ежедневно. «Не иначе как попу ихнему сам диавол помогает», - в сердцах бросил как-то секретарь товарища Ласкина – бывший семинарист Симанович. Но нечистый здесь был вовсе не причем. Просто несли с собой в храм полумертвые крестьяне последние щепотки муки, да капли вина. Без хлеба-то выжить можно, хоть и трудно, а вот без евхаристии жизнь вечную не обретешь. Знали это крестьяне и верили в это свято. Так уж воспитаны были. Так уж прадеды и прапрадеды сквозь века их учили. А, причастившись, и помирать легче. Чего уж. Сам Христос в тебе. Ангелы-то сразу в рай понесут, как не злитесь, бесы, как не скребите ногтями по тверди небесной. Так и жила в мертвой деревне живая церковь, молясь за верных, оплакивая оступившихся, отпевая умерших.
В самый разгар голодного июля объявился в Никольской дед Маркел, бывший староста здешней церкви, арестованный еще при отце Феогносте. Маркел Кузьмич давно считался односельчанами сгинувшим в пучине мировой революции, а он натекось – жив себе, хотя худой как стебелек ржаного колоска, хотя шатается из стороны в сторону при легком дуновении ветерка. Да и лет деду Маркелу… очень много. Никто и не вспомнит точно, и сам он давно уж забыл. Помнили в деревне только, что воевал Маркел Кузьмич еще в Крымскую кампанию. Севастополь защищал. И обрадовались и огорчились крестьяне появлению бывшего старосты. Обрадовались потому как жив, не загинул, а раз жив Маркел, может, и отца Феогноста пощадила Советская власть, может, и он бродит где-то по свету, не в силах дойти до своей Никольской. Огорчились же знамо почему – голод. Маркела Кузьмича сейчас бы откормить горемычного, ведь душа еле-еле в теле держится. Да куда! Голод!! А он ничего, молодцом. Не просит ничего. Родственников-то у него почти не осталось. Лишь внучка-сирота. У нее и остановился. Не сразу, но начали крестьяне Маркела Кузьмича осаждать, мол, расскажи о бытье-житье своем. Где был, где горе горевал. А он и не скрывал. Все, как есть говорил. Да и что выдающегося-то. Обычная русская судьба. После ареста продержали его в Светлогорске в местном чека месяца два. Здесь и разошлись их дорожки с отцом Феогностом. Отсюда отправили Маркела на северные острова, где в бывшем монастыре новая власть сделала тюрьму. Тюрьма так тюрьма, место-то намоленное веками. Здесь, хоть и под конвоем, а так сладко Богу помолиться, словно вот Он, за стенкой, рядом. Так прошло лет пять. Может чуть больше. В двадцать седьмом году по случаю юбилея революции, а может еще почему, освободили Маркела и, лишив прав, отправили на юг, в Среднюю Азию. Так начались скитания бывшего церковного старосты. Без документов, без денег, без одежды доброй бродил он от села к селу, от города к городу. Пожил на Кавказе. В Баку, в Тифлисе его арестовывали, а потом выпускали. На Новом Афоне узнал Маркел, что в горах где-то сохранились нетронутыми афонские скиты, где живут древние старцы – подвижники благочестия. Направил дед свои стопы на горные тропки. Долго бродил. Все Богу молился. Наверное, поэтому только и не замерз студеными ночами, не сорвался в горную пропасть, не был растерзан голодным медведем. И скит нашел. Древний, в скале высеченный, пещерный. Но пустой, давно людьми покинутый. Здесь, молясь Христу Иисусу, прожил дед Маркел с полгода, питаясь кореньями, ягодами, да грибами. Видимо, эта постная закалка помогла ему потом выжить в голодный год и в России. Тут бы и дожить свой век древнему защитнику Севастополя, но однажды поутру звонкие, чистые голоса невиданных дев огласили смехом-колокольцами окрестные горы. Не иначе как ангелы Господни решили посетить оживший скит. Но были это вовсе не ангелы, а комсомольско-молодежная экспедиция альпинистов имени двадцати шести бакинских комиссаров, совершавшая героический переход через Кавказ, посвященный какому-то коминтерну. Долго дивились комсомольцы деду Маркелу и его горному обиталищу, подарили сухарей и консервов, а через месяц после их ухода посетили Маркелов скит альпинисты из совсем другой организации. И опять арест, и опять тюрьма на островах. Один молодой комиссар чека хотел было однажды расстрелять богомольца-бродяжку, но, увидев его лично, решил, что старость и немощь сами сделают свое дело. Пусть умирает сам. Маркел не умирал. Не брал Господь его в свои обители, видно не завершена была миссия бывшего церковного старосты на этом свете. А в чем она? Бог весть. И вот Маркел Кузьмич снова в Никольской. Пообжился малость и пришел к отцу Феодору. В ноги упал, дозволь, мол, прислуживать при храме. Что поделать, взял батюшка деда Маркела помощником, а то, что документов у него никаких, зато устав знает, христианин благочестивый. Пусть трудится. Да только не долго их совместная служба в Никольской церкви продолжалась. Не прошло и двух недель, как приходит из районного центра к отцу Феодору повестка явиться куда следует для выяснения кое-каких обстоятельств. Собрался батюшка орден свой боевого красного знамени надел, пришел в указанное место, а там молоденький следователь ему говорит, улыбаясь:
- А известно ли Вам, гражданин Столетов, что ныне укрываемый Вами в церкви деревни Никольской бывший староста этой же церкви – враг советской власти?
- Какой же он враг, товарищ следователь? Сидел он, конечно, но по ошибке.
- Запомните, гражданин поп, Советская власть не ошибается. Сидел Маркел Трифонов не просто так, а за пособничество белобандитским отрядам в годы гражданской войны. Ясно Вам?
- Ну, даже если и так, товарищ следователь, ведь отсидел Маркел Кузьмич все, что полагается. Очистился так сказать перед Советской властью.
- Вы, гражданин поп, рассуждаете, как малый ребенок. Что значит очистился? Сами то Вы верите в то, что матерый белогвардеец может полюбить советскую власть? А известно ли Вам, что этот, по вашим словам, очистившийся бандит после освобождения скитался по территории Советского Союза, уклоняясь от общественно-полезного труда на пользу народа и государства, за что был неоднократно арестован, но продолжал заниматься буржуазным тунеядством, а заодно, по некоторым нашим сведениям, и религиозной антисоветской агитацией? Что-то не верится, гражданин Столетов, что Вы в прошлом были красным командиром, слишком коротка у Вас память, слишком близоруки Вы в политическом видении, слишком лояльны к матерым врагам. Орден вот нацепили. А заслуживаете ли Вы его сегодня? Если завтра война, с нами Вы будете или против нас? На эти вопросы, я думаю, мы скоро дадим ответы, а пока идите. И чтобы беляка этого – Трифонова Маркела – близко в Никольской не было.
Вернулся отец Феодор в родную деревню, а Маркел Кузьмич его у околицы встречает. Ничего не сказал ему батюшка, молча благословил и сразу в церковь поехал, а дед уже тут стоит смиренно ждет, пока помолится отец Феодор. А тут и службы время подошло, всенощная началась, и после службы Маркел тут как тут. Стоит смиренно, голову склонил перед батюшкой, ждет объявления своей участи.
- Служи пока, - только и сказал отец Феодор, а сам, уйдя домой, сел за стол, бумагу взял, лампу керосиновую и стал писать письмо. На конверте вывел ровным почерком: «Москва. Кремль. Товарищу Иосифу Виссарионовичу Сталину. От бывшего боевого командира, орденоносца Феодора Столетова».
Дней через десять отца Феодора и псаломщика Маркела арестовали. Ночью в деревню въехал черный крытый автомобиль, и вновь осиротела деревенская церковная паства, и вновь перестала совершаться в деревне евхаристия, а это для сердца христианского пострашнее голода. А голод, кстати, скоро отступил, словно нарочно ждал ареста деревенского батюшки. Пошли обильные дожди, земля дала урожай, да и из города были доставлены в деревню кое-какие запасы муки. Худо ли бедно, а жить можно. А раз можно жить, нужно и Богу служить. Вновь, в который раз собрались крестьяне Православные на свой «собор», вновь совещались долго и тщательно. Решили во иерея просить диакона Митрофана – бывшего конюха. Правда, инвалид Митрофан, на деревяшке лет двадцать скачет, да пойди, найди в деревне-то неивалида, который в такое время такую ношу на себя взвалить мог бы. В церкви-то сплошь старики да бабы, да мужики увечные. Пусть Митрофан служит, он христианин честный, боголюбивый. С тем и отправили селяне очередную делегацию в город к правящему архиерею. Храни вас Господь, мужички.
* * *
Никольское. Наше время.
- Батюшка, а как Вы стали священником?
- Долго рассказывать. Много я покуролесил в жизни, прежде чем к вере Христовой обернуться. Типичная судьба типичного советского человека. Вы не поверите, узнал, что оказывается я – русский только после службы в армии. До этого национальность была для меня пустым звуком, ведь советский же человек, при чем здесь кровь и цвет волос. А в армии отслужил, в институт на естфак поступил и стал журнальчики почитывать перестроечные. Тут я чуть с ума не сошел. Вот ведь, оказывается, быть русским – это не просто графу в паспорте иметь соответствующую, это еще и обязывает к чему-то. А к чему? Кинулся я искать самого себя. Книги читать стал, в политику пытался ткнуться, увлекся рок-музыкой. Свобода! Долой! Мы – дети полудорог! И все такое. А однажды, накануне рождества шел домой поздно. Сзади подбежали двое, по голове железякой двинули и… Слава Богу, кости целые остались. И ведь не было у меня с собой ни денег, ни ценностей. Кое-как приполз домой. Мама в ужасе – на мне живого места нет, лежать, и то невозможно – такая боль. Включили телевизор, чтобы хоть как-то страдания приглушить, а там трансляция идет Рождественской службы Патриарха из Богоявленского собора. Первый раз такую трансляцию телевидение устроило. И вот, поверите, через время боль не то чтобы успокоилась, а приглушилась до срока, умиротворение в душе наступило, покой необъяснимый. Вспомнил тут я своих обидчиков, и, представляете, губы сами вдруг зашептали: «Прости им, Господи, не ведали, что творят, прости им, Господи». И заплакал я, поверите ли, заплакал, так жалко мне этих ребятишек стало, а вдруг, таким образом убьют кого. Тюрьма-то ладно, отсидеть можно, а вот душу уже не спасешь. Так и плакал, до конца трансляции, а мама думала, что я от боли и сама плакала, жалея меня. И вот с этого дня произошел в моей душе словно перелом. Понял, что не того искал и не там.
Отец Андрей крестится на иконы, шепчет слова молитвы.
- Однако, сестра, заговорились мы, пора на покой ложиться, завтра антипасха, поможете нам служить?
- С радостью, батюшка. Чем могу, помогу.
- Вот и слава Богу!
Утром отец Андрей будит своих домашних чуть свет. Помолившись домашней церковью, семья батюшки идет служить в храм, благо это через стенку. Анастасия Ивановна помогает на клиросе, ей и грустно и радостно в этот день. Такой праздник! И Фома уверовал, блаженны не видящие, но уверовавшие! Радостно Анастасии Ивановне, что есть теперь в Никольской церковь, разрушенная в свое время до основания, но сохранившая кирпичиками веры в сердцах невидевших, но уверовавших крестьян. И пусть пока эта церковь больше напоминает колхозный амбар, но придет время и стараниями отца Андрея, матушки его и деток, доброго человека Степана и других, кого может быть нет пока в этом храме, но кто придет, обязательно придет сюда сегодня или завтра, а может через год, поднимется золоченый купол над бывшим амбаром, поплывет в небесную высь малиновый звон церковных колоколов, и сотни, тысячи голосов на земле ли, на небе радостно вознесут окрестностям вечное: «Воистину Воскресе Христос!» Анастасия Ивановна вспомнила, как возрождалась церковь в Синеозерске. Было это десять лет назад. Крестовоздвиженская церковь была разрушена еще в тридцатые годы, и вот в городке появилась сначала малочисленная, с каждым днем крепнущая община. Обратились к председателю горисполкома. Тертая была женщина – всю жизнь на партийно-хозяйственной работе. Нет ответа православным. Они снова прошение подписали. Копию в область отправили. И снова нет ответа. Отправилась делегация в горисполком с новой бумагой. А тут перестройка, новое мышление. Нехотя согласилась градоначальница выделить верующим участок под молитвенный дом. Но община на своем стоит – мол, требуем вернуть под строительство большой Крестовоздвиженской церкви прежнее место, где сейчас базарчик находится. А место на возвышении – ото всюду видать, для церкви лучше не найти. Заупрямилась начальствующая дама, через мой труп, говорит, попы это место получат, и то ли совпадение, то ли воля на то Господня была, а только померла градоначальница скоропостижно. Инсульт. И спасти не удалось. Церковь же теперь в Синеозерске большая красивая ото всюду видна, - даже атеисты ее достопримечательностью города почитают.
Даст Бог и в Никольской церковь станет сердцем деревни, как было это уже когда-то. Когда-то. В храме человек десять. Вся деревня на кладбище. Поминают усопших - пьют, песни поют, кое-где до драк дело доходит. Традиция. Испокон веков, говорят, у нас так было. Правда, теперь к старым обычаям добавилось приглашать местного попа служить на могилках панихиды, а чего ж, пусть служит, от нас не убудет. Пусть себе походит да попоет, мы успеем и помянуть, и песней своих покойничков порадовать. Все чин чином. Как положено.
Защемило сердце у Анастасии Ивановны. Слеза непрошенная по щеке покатилась. Еле сдерживается, чтобы не разрыдаться. Ударил колокол самодельный, и в церковь зашел, робко так, мальчуган лет восьми. Грязненький, чумазенький. Стоит к стенке жмется, улыбается. Подошла Анастасия Ивановна.
- Ты чей, сынок? Где твои родители?
- На кладбище, красную горку отмечают.
- А ты чего же не с ними?
- Не хочу. Не нравится.
- А здесь нравится?
- Не знаю. Нравится.
- Будешь приходить-то сюда?
- Не-а. Не крещенный я.
Мальчик совсем застыдился и прошмыгнул мимо Анастасии Ивановны к выходу. Перед самой дверью он остановился, неловко перекрестился, усмехнулся чему-то и выскочил на улицу. Анастасия Ивановна смахнула вторую слезу. Почему-то сейчас ей отчетливо вспомнился старец Игнатий, как лежал он без сил и без памяти на своих нарах, и лишь губы упорно шептали одну фразу – молитву. Анастасия Ивановна подняла голову к иконостасу и встретилась взглядом с необыкновенными, всепрощающими глазами Богородицы.
- Богородице дево, радуйся… - зашептали губы учительницы, сначала громко, чуть не в голос, но все тише, спокойней, умиротворенней. Анастасия Ивановна словно потеряла вдруг на мгновение сознание. Видит, что церковь Никольская полна народу. Мужчины, женщины, иереи. Много батюшек. Лица у всех светлые, радостные. А кто это служит с отцом Андреем в епископском облачении? Знакомое что-то. По фотографиям знакомое. Да ведь это ж владыка Игнатий-исповедник. Чудо! Какое чудо! Пасхальное. А батюшки эти не иначе как прежние настоятели Свято-Никольской церкви. Так и есть. Это отец Феогност, отец Лавр, отец Феодор, отец Митрофан. Еще, еще. Этих и не знает Анастасия Ивановна, но они свои, родные, улыбаются ей приветливо, поют дружно:
- Воскресение Христово видивше, поклонимся святому Господу Иисусу…
И народ поет. А лица все знакомые. По фотографиям в архивных делах. Вот староста Маркел Трифонов, вот сторож-пастушок Егорка, вот бабка ее – певчая Дуня, вот и отец счастливый, приветливо кивнул. Живы. Все живы, ну, конечно же, живы. У бога ведь нет мертвых-то. И Христос воскрес и верившие в него воскреснут… Исчезло видение. Анастасия Ивановна вновь в почти пустой церкви, где на литургии в Фомино воскресенье сквозь общенародное: «Шумел камыш, деревья гнулись» семь нестройных голосов горячо возносили к небу: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробах живот даровав».
Боже! Не остави нас…
5.
Ах, этот звон! Чудный звон дивноголосых сторожей Господних! Услышишь его, и рука сама тянется скинуть шапку и осенить себя крестным знамением. Душа поет, сердце слезами заливается. Стоял бы и слушал и час, и день, и год. А как играют старые звонари. Звоны, пройдя с кровью по всему их телу, выплывают из самого сердца прямо на колокольный язык. Верующее сердце не фальшивит. В старых звонах слышна гармония – отголосок симфонии Творца, сочинившего нашу вселенную без единой фальшивой ноты.
Плывут звоны над Никольской. Радует душу приехавшего архиерея встречный трезвон. Архиепископ Игнатий словно десятка три лет с плеч своих сбросил, даже в Светлогорске теперь нет таких звонов. А как тепло принимают владыку крестьяне. От самой околицы с цветами, как с пальмовыми ветвями, стоят люди, до церкви стоят. Цветами, как ковром, путь архиерейский выстлан. Шутка ли, сам владыка святый в деревню прибыл. Последний такой визит лет сто назад был, когда храм Свято-Никольский освящался под всенародное ликование. Да только лишь в устных преданиях тот визит сохранился, а здесь вот он – живой архиепископ, да еще какой! Старец, исповедник, от безбожников вельми много пострадавший. Как не встретить такого цветами и пением.
Владыка Игнатий болен, чувствует, что силы его покидают, вот-вот и призовет Господь к себе на правый суд, а раз жив еще пока, должен миссию свою пастырскую до конца исполнять – утешать плачущих, окормлять алчущих и жаждущих правды. Давно звал его посетить Никольскую церковь сгинувший иерей Феодор, много просил погостить и ныне служащий отец Митрофан – батюшка ласковый, пастырь добрый, хоть и инвалид одноногий. Что поделать? Христолюбивые воины через муки и заточение ко Христу следуют. Где их теперь найдешь для настоящего пастырского служения двуруких да двуногих-то? Время страшное, время черное – тридцать седьмой год на дворе. Никольская церковь одна из немногих, что во всей епархии сохранилась, хотя и над ней уже вьются стаи черных ворон, не даст им покоя позолота куполов, да блеск крестов, да звоны вот эти чудные. Поэтому и приехал умирающий архиерей в Никольскую, едва из очередного заточения вышел и приехал. Благословить верных на исповедничество да смерть крестную, или на смирение перед грядущими испытаниями. Тут уж как Бог даст. А среди встречающих не только крестьяне. Есть лица знакомые отнюдь не по литургическим празднествам. Узнал их владыка, хоть и не видел никогда лично, хоть и одеты по-крестьянски. Да уж больно похожи они на товарища Ласкина, что ныне в Москве обосновался, уж больно выправка чекистская взгляд режет, уж больно затуманены их спящие открытые глаза – нельзя не узнать. Не спроста эти здесь. Скоро ждать селянам черных дней, слишком уж много ворон витает в небе над околицей. Значит, не напрасно приехал владыка. Значит, есть в нем нужда нынче. Литургию служили архиерейским чином. Красиво, благостно. Людей в церкви как до революции на Пасху. Здесь не только Никольские. И из Преображенки пришли, и из Чистого Бора, а это верст пятьдесят с гаком. После службы крестный ход. Развернули старинные тяжелые хоругви, иконы, на руки приняли, а во главе, рядом с владыкой, плывет над землей чудотворная Богородица, прибывшая вместе с архиереем. Старушки плачут. Дети шалости прекратили. Даже комсомольцы, что собирались концерт агитбригады против темных церковников на повестку дня выдвинуть, сидели в избе-читальне тихо, делая вид, что ничего особого в деревне не происходит. У протодиакона голос – мортира. Многолетия архиерею возглашает – стекла в избе-читальне звенят. Пробовали комсомольцы радио включить – песнопения поповские заглушить, да куда там. Чинно поет народ, дружно. Обошел крестный ход с Богородицей вокруг деревни. Владыка сам шел, словно новые силы Господь для этого ему даровал, и только на молебне у церкви почувствовал архиепископ Игнатий слабость и усталость. Но службу довел до конца, народ благословил по отцовски, каждому старался дать искорку тепла и надежды. А дорогой в Светлогорск совсем занемог владыка. В город прибыл без чувств, едва жив, но лицо светилось счастьем, глаза слезились умилением. Два дня был старец в бреду, а на третий пришел в себя, отобедал слегка, а на четвертый заявились в епархиальное управление особые лица с ордером. На смерть. Или на бессмертие.
Громом беспощадным прокатилась по Николоской весть о смерти любимого архиепископа. Осиротел, невосполнимо осиротел люд Православный. Плач великий стоял над землей от субботы до субботы – не вождя потеряли, отца родного. А тут еще слух прошелестел, дескать, церковь Никольскую собираются власти ликвидировать. Да будет вам! Ладно, уж. Как это ликвидировать? Разве ж можно? Бабьи сплетни, ей богу. А вот и не сплетни. Недельки через две появились в Никольской люди вроде незнакомые, но в тоже время знакомые, выдали отцу Митрофану предписание – мандат, наложили на церковные двери печать и сообщили, что на следующий день в Никольскую прибудет специальная компания изымать ценности. Отец Митрофан попытался, было, их урезонить:
- Побойтесь Бога, люди добрые. А как же мы? Где же народу Православному служить-то?
- Вы, гражданин бывший поп, не шумите. Советская власть – народная власть, и народ Советского Союза давно попов-обманщиков метлой под зад повыгонял, а кучка забитых фанатиков - несколько старушек, да калек одноногих – это совсем не народ, а может быть даже и совсем напротив.
Бесполезно было спорить. Заплакал отец Митрофан горько, да делать нечего, заковылял на своей деревяшке прочь.
Но что это? Как весной ручейки с прибрежных гольцов, сливаясь воедино, образуя большие полноводные реки, бегут вперегонки с рекой-матерью к морю-океану, так собрались люди со всей Никольской на последний свой мужицкий собор. К церкви сбегались, к опечатанным дверям, к двум часовым, взволнованно расстегнувшим, на всякий случай, свои револьверные кобуры.
- Христиане! Братья и сестры! Что же такое делается-то? По какому такому праву охальники бесчинствуют? Разве мы враги? Разве мы бандиты?
- Это ошибка!
- Недоразумение!
- В город надо. Делегацию!
- Письмо. Письмо Сталину от всей деревни!
- Христиане! Православные! Разве мы против советской власти? Не наши ли братья и отцы за эту власть кровь проливали? За что же нас-то? По какому такому праву?
- Это неправильно!
- Недоразумение.
- Встретим комиссию по-людски. Как исстари велось!
- Пусть не думают, что мы враги какие.
- Сталину надо писать! Иосифу Виссарионовичу! Он народ русский в обиду не даст.
- Православные! А что же нынче-то делать будем? С церковью-то?
- Не отдадим!
- Не пустим!
- Наша церковь. Ее деды и прадеды наши строили.
- Костьми ляжем!
- Это недоразумение.
- Сам ты недоразумение. А ну, братцы, сымай печати!
- Часовых вон! Пусть комиссия едет. Хлебом да солью встретим. Все чин чином разберем, обсудим.
- А этих охальников вон!
Один из часовых выхватывает револьвер и стреляет для острастки в воздух. Но куда там! Десятки рук хватают его за плечи, за локти, забирают оружие и выносят общим потоком аж за деревенскую околицу вместе с напарником. Печать сорвана. В церковь торжественно и все также на руках вносят отца Митрофана.
- Служи, отец родной, омой слезой покаянной русское сердце!
Батюшка облачается. Служит молебен, что-то шепчет на ухо своему диакону, и тот выносит из алтаря Заступницу усердную - Владимирскую икону. Народ падает на колени, слезно молится Матушке-Покровительнице Руси. Все сегодня в церкви: и старики, и бабы, и дети малые, и даже кое-кто из комсомольцев, немного правда, а все же есть. Дрогнули знать сердца и у этих ребятишек, когда узнали, что церковь древнюю, прадедами строенную, сносить собираются. Стройно, чинно плывут под столетний купол слова акафиста: «Радуйся Нико-о-лае, великий чудо-тво-о-орче!» И, кажется, сам Никола Мирликийский стоит посреди молящихся, и ничего теперь не страшно людям. Ничего. И вдруг пронеслось тревожно поверх голов.
- Едут! Едут на грузовике! Господи помилуй!
Автомобиль с чекистами на борту, сломав на ходу церковные ворота, влетел на территорию храма. Люди посыпались наружу. Человек в фуражке и кожаной куртке, пройдя сквозь строй ощетинившихся винтовок, бросил хлестко:
- Что? Бунт? Освободить территорию, живо!
- Да что же это, Православные? Как это освободить?
- Ты винтовками-то не маши, чай не волки пред тобой, а люди.
Но фуражка была непреклонна.
- Даю две минуты. Через две минуты по бунтарям и мятежникам будет открыт огонь на поражение. Время пошло.
К фуражке вышел отец Митрофан:
- Гражданин комиссар, так нехорошо. Нам обещали комиссию, чтоб, значит, разобраться. Зачем оружием-то махать?
- Комиссии тебе захотелось, сучий поп? Так получай комиссию.
И комиссар с размаху ударил батюшку в лицо. Отец Митрофан упал наземь. Народ зашумел. Забурлили, как давича, потоки людские. Пробовали, было, чекисты в воздух палить, но пара-тройка выстрелов не распугала надвигающуюся стену. В мгновение ока все оружие перекочевало в руки крестьян, а чекисты были вынесены с территории церкви и уложены в кузове грузовика. Машина, взревев моторами, скрылась в дорожной пыли.
До поздней ночи не расходился народ, живым щитом став вокруг своей церкви. До поздней ночи звучали в Никольской горячие мужицкие молитвы. Ночь опустилась медленно, словно нехотя, заполняя собой каждую щелку, каждую ямку, выпуская на волю ворон и «воронков», неся неизвестность и томительные ожидания. Что-то будет. Молись, народ русский, уповай на Господа, иного тебе не дано. Боже! Боже, не остави нас… не остави нас.
май – июнь 2002 года
