Омилия

Современная цивилизация создала особый тип человека, знающего только эмпирический опыт, замкнутый на гипертрофированной телесности. Бесконечный поиск комфорта неизбежно сопутствует такому человеку в каждом его стремлении. Французский философ Рене Генон сравнивал западную цивилизацию постмодерна с яйцом, которое должно открываться сверху, но открывается снизу. Возможности восприятия человека в такой скорлупе ограничены и связаны этой устремленностью вниз, определяя непрерывное падение. Утрата классической рациональности приводит к виртуализации сознания, рециклированию заблуждений и их копированию, сращиванию сознания с машиной и утрате человеческого, где трансмутация пола лишь дополняет общую картину падения. В мире иллюзий даже пол становится иллюзией, нет ничего постоянного, все меняется, а само «сетевое сознание» распадается на группы по интересам, а интересы лежат в плоскости телесности, снявшей все ограничения. Это – конечная точка перед падением в инфернальное пространство падших духов и определяется постмодерном как «свет». Но эта точка уже окончательно отнимет у человека возможность видеть и слышать истину.

34, декабрь, снег
Новый виток отсчета.
Дети чуть слышно сопят во сне.
Книги, игрушки, ноты...

Большего вроде не нажила,
Дрыхнут мои богатства.
Тридцать четыре не двадцать два —
Можно начать пугаться.

Время пришпоривает коня
Чем-то в пути мелькая.
Кажется это не для меня,
Кажется — я другая.

В будущем я вижу две России: Россию-Америку и Россию православную.
Александр Блок

Не знаю, кто первым обратился к образу игры, но сегодня полно научно-фантастических произведений, описывающих всевозможные нестандартные принципы ведения игр-войн, в которые играют правящие элиты, и которые можно обнаружить в реальной политике. Когда читала «Академию» Айзека Азимова, не могла отделаться от мысли, что «эту пьесу» отчасти разыгрывают в Новороссии, а образ агрессивного маленького государства, возомнившего себя «пупом земли», нарисованный Сергеем Снеговым в романе «Диктатор», напомнил нынешнюю Украину. Латания, в которой происходит основное действие романа, очень сильно напоминает нынешнюю Россию, которая стремится изменить сознание западных «партнёров», демонстрируя миролюбие по отношению к вероятному противнику или «разыгрывая» нестандартные решения военных конфликтов. Для примера вспомним, как Россия сумела переместить главную битву из Новороссии в Сирию, с тем чтобы противостояние двух сложившихся «интернационалов» стало более очевидным для всех — ведь сражаться за ИГИЛ стыднее, чем на стороне укронацистов, хотя суть и игроки те же.

Ой, страшилище ползёт! —
папа ёлку в дом несёт.
Ве под лестницей дрожит
и навстречу не бежит.

Крокодил вползает что ли?
Веня рвётся — недоволен,
лает громко и рычит;
ёлка ветками торчит
посреди большого дома.

Всё для Вени стало новым:
Дед Мороз, игрушки, Кася,
засиявшая в атласе.
Новый год подкрался к Ве —
серпантин на голове,
три снежинки, дождик, вата
(куплена для снегопада).

Ве — под ёлкой, кость в зубах,
все сказали дружно: А-а-а-х!

Мне хотелось бы знать, за что судят-рядят.
Почему не пускают вперед и назад?
Почему среди всех — я бельмо на глазу,
И за что крест изгнания честно несу?

Мне хотелось бы знать, почему не в чести
Мое слово, которое жжет палачей,
Я смогу бесконечно по водам брести,
Не снимая креста с онемевших плечей.

Но увижу я мост и уйду по нему,
В золотое счастливое время небес:
Повинуясь движению вверх по холму,
Я увижу с вершины сияющий лес.

Ве сражается со шваброй —
он конечно очень храбрый:
слева, справа — нападай!
Швабра, Веню обметай!

Ни соринки, ни пылинки
не останется,
даже Веничкиной будке
достанется.

Все запасы и припасы
из-под будки уберёт,
а сердитые гримасы
не берёт она в расчёт:

швабра дикая и злая,
Веня гонит её с лаем.

Разноцветные, мокрые — в радугах
пузыри там и тут, там и тут;
и до каждого надо бы, надо бы
дотянуться и быстро лизнуть.
Пусть невкусные: мыльные, горькие,
и в носу чуть щекотно от них,
шаро-мыльная фантасмагория
оседает на ушках моих.
Растерялся я — в красочных шариках
отражается маленький пёс,
и боюсь я, чтоб Касю и шарики
этот пёс от меня не унёс.

Что Тебе принесу или что Тебе, Вечный, воздам?
Мне казалось вчера, что отныне на раны готова.

Я сама говорила: позволь мне придти по водам —
И шагнула вперёд, не дождавшись ответного слова.

Я, конечно, дойду — я сильнее стоящих окрест,
У меня два меча, и не камень Ты видишь, а глыбу!
Только петел поёт да чернеет за городом Крест,
И не просто тону — удаляюсь долавливать рыбу.

Вновь душа воспарила под свод голубого шатра,
Выше хвойных вершин, выше хриплого птичьего грая —
Это кровная память во сне догоняет ветра,
Веселящие хлеб в белых нивах Алтайского края.

Всё по тем же дорогам кивают вослед ковыли,
И тяжёлое облако вечно клубится в прицепе,
Где давнишние предки тонули в горячей пыли,
Намотав на запястья литые кандальные цепи.

Нам не прознать, что поцелованные Богом,
В обход стремнин и кротких воркований,
Льстецы… что толку нам в расписанной дороге,
Что довела до беспросветной рвани.

Не видим зла, не разгребаем обреченность,
Слепцы… узревшие времен заплаты,
Одна цена пустых — впросак нести короны,
От века обреченные на траты.

Пока не треснут кожаные одеяла,
Покрывшие и время и пространство,
Бежать нам в глупости рассветные причалы
Из сердца неоплаканного чванства.

Захотелось снова снега,
Захотелось мне зимы,
Жеребёнком чтобы пегим
Мчался ветер сквозь холмы.

А ещё пусть ель искрится,
Та — из детства, ярче всех!
Захотелось мне влюбиться
В луга дремлющего мех.

Пусть Луна расскажет сказку
Над уснувшею землёй
И снежинки на салазках
Мчатся шумною гурьбой.

Тревожу неба тетиву —
Там ангел спит,
И точно счастье наяву
В ладонь летит.

Лыжня проложена сквозь звезд
Пастель миров,
А рядом юркий серый дрозд
Поет без слов.

Мир раскрывался на глазах,
Взрослея ввысь,
Не торопись, придет и взмах
На рост листвы.

Из цикла «Стихи о Балтике-2»

Раушен. Берег моря. Солнечные часы.
Белый песок сочится теплыми струйками.
Вкусен копченый окунь. Прямо с Куршской косы.
На солнце блестит золотыми чешуйками.

Разве такое забудешь? Балтийский рассвет
В окна заглядывал через прохладу парка.
Лучом раздвигал деревья, которым сто лет,
На яблоке желтом рефлекс оставлял яркий

И вернулся назад, туда, где море не спит.
Ритмично стучит метроном. И, в жерле пены
Ты вдруг услышал, как прибой с тобой говорит
О том, что недолговечны башни и стены.