Омилия

Не страшна мне темень злая,

Мне душа осветит путь.

Ни о чём я не мечтаю

И с судьбы мне не свернуть.

Загорелась кленовая высь
Неопальным осенним огнем,
И над гладью озерной повис
Он златым обручальным кольцом.

Утонув в лазури густой,
Сном глубоким спит небосвод.
Над ажурной оградой мостов
Ветер кружит листвы хоровод.

Воздух свеж от холодной росы,
Притаившейся в зелени трав,
Полон той неземной чистоты,
Что забыл человеческий нрав.

2010

«Афиняне! по всему вижу я, что вы как бы особенно набожны. Ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник, на котором написано „неведомому Богу“. Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам. Бог, сотворивший мир и все, что в нем, Он, будучи Господом неба и земли, не в рукотворенных храмах живет» (Деян. 17:22-24). Эти слова сказал апостол Павел, обращаясь с проповедью христианства к жителям Афин. Город был центром древнегреческой культуры и религии; в нем Павел, прогуливаясь, нашел между идолами жертвенник «неведомому Богу». Блестящий миссионерский ход апостола, начавшего разговор о Христе похвалой язычникам за их «особенную набожность», не был случаен.

Политикам, дипломатам и проповедникам хорошо известен один важный принцип успешного диалога: беседа всегда должна строиться на какой-то общепринятой основе. Необходимо что-нибудь такое, в чем обе стороны между собой уже согласны, иначе разговор не получится. Учением, содержащим общие для Павла и языческих интеллектуалов положения, могла быть и стала философия Платона и Аристотеля, которые еще в четвертом веке до Рождества Христова вплотную подошли к идее единого Бога — Демиурга, творца вселенной. Павел, получивший прекрасное образование, знал об этом и воспользовался достижениями греческой мысли для проповеди Евангелия. Поэтому первую часть Павловой речи греки слушали спокойно — учение о едином Боге было им знакомо.

     Расстроенным и опечаленным отец Виталий бывал чаще всего по двум причинам, да, скорее, только по ним и бывал секретарь епархии в крайне невесёлом состоянии. Этими двумя причинами были: жалобы на духовенство, которые в девяносто девяти случаях из ста оказывались клеветой; и «церковные разводы». Однако жалобы не так ранили доброе сердце отца Виталия, как пары, во что бы то ни стало, желавшие получить «церковный развод». Не смотря на занятость, батюшка находил время для долгих бесед с такими супругами, прилагая к этому усиленную молитву. Удивительным образом ему удавалось помочь таким супругам понять причины разлада, понять всю мелочность таких причин.

Тёмной шалью, как вдовица,
Небо скрыло синь свою,
Покаянною водицей
Плачет, плачет в кисею,

И постукивает дробно
Затянувшимся дождём,
Вот уж вечер смотрит в окна,
Убаюкивая дом.

Будто выцветшие шторки
Занавесили окно,
Нам с тобою в дачной норке
И уютно, и тепло.

У меня характер скверный:
пребываю в роли терна.
Съешь — поморщишься: как терпко!
и ухватишь меня крепко.
Но терновые колючки
вмиг поранят злые ручки.
— Ах, зачем же так колоться? —
скажет злоба у колодца.
— Ах, затем, — скажу я прямо, —
что всегда была упряма.

Не жди награды за Добро
В путях земных, в чертогах тленных
И на высотах не священных,
Где Бога прéдали давно.  

Как токи вод чрез решето, 
Награды те безвестно канут,
Оставив нам одни лишь раны.
Забывший праведность — ничто. 

Добро всегда животворит,
Судьбу связавши с чистотою,
Призвавши Истину с собою.
Добро согреет и простит.

Человек говорит соседу,
Что снова дождь —
Никакого лета нет,
Что размыло дороги,
Только лужи одни —
И к дому-то не пройдешь…
— Не пройти, — говорит.
Но думает он о Боге.

Выжить или погибнуть...
Я устремляюсь быть —
слово своё воскликнуть
и в поднебесье взмыть.
Господи, я же строчка
из Твоего письма
или, быть может, почка —
среди зимы весна.
Господи, я же птица:
как мне без неба жить?
Пусть мне почаще снится
сон — Ариадны нить,
пусть улетают звёзды
с птицами в те края,
где никогда не поздно,
где я вполне Твоя.

Тощая, с длинными руками и ногами, Алька похожа на жеребенка, только родившегося и еще не понимающего, что ему делать со своими конечностями. Её лицо, бледное, по-детски припухлое и курносое, выражает ту же, жеребячью, смесь растерянности, любопытства, радости и испуга. Алька ждёт бабушку.

— Баба Нюра! — кричит, нетерпеливо облизав губы. Стрелка на часах движется медленно, неспешно, как и всё здесь, в деревне.

— Ау! — раздается протяжное из сеней.

Не взвоют враждебные вихри,
Не грянет всемирный салют, —
Придет незаметно Антихрист,
Начнет свой обыденный труд.

Откроет бюро и конторки,
Куда, не ропща на судьбу,
Толпа потечет — три шестерки
Послушно поставить на лбу.

Глава из нового романа, где действие переходит от наших дней в прошлое. Приказчик купца Башкатова Сила не знает какого он роду-племени, но у него есть вера и доброта.

* * *

Сухой щелчок сломанной ветки отозвался всплеском крыл жирной тетёрки. Подхваченный ветром звук прогулялся по лесу и камешком покатился под копыта кобылы Речки, выделенной Силе, для осмотра заброшенного именьица. Заложенное — перезаложенное, именье генерала Туманова досталось купцу Башкатову за долги, и теперь он намеревался привести его в порядок и сбыть с рук.

Звёздами медведица
С дочкой любовались.
— Надо же, как светятся! —
Тихо удивлялись.

— Видишь в небе два ковша?
Это дочка с мамою:
Вон — Медведица Большая,
А вот эта — Малая…

… Звёзды ночью чёрною
Землю изучали
И в трубу подзорную
Льдину увидали.

А на льдине не спеша
Плыли дочка с мамою:
— Вон — медведица большая,
А вот эта — малая.

Сложно объять дороги, где Бог
Мне подарил глоточек и взмах,
На двоих — перекрестье дорог,
И ладонь превратилась в кулак!
Выждать в строю или вырваться в свет,
Жгут здесь ракеты с хвостами комет.