Омилия

       Светает. Прохладная тишина робко обнимает за плечи. Хочется взирать, слушать и молиться. Темное небо на востоке бледнеет. По ленточкам облаков, словно по девичьему лицу, пробегает нежный румянец.

       Просыпается продрогшая река. Легкая рябь трогает воду. Радостно играют рыбы. Маленькими колокольчиками звенит роса на стебельках травы. Тонкой скрипичной струной внезапно вспыхивает мелодия первой проснувшейся птицы, которую тут же подхватывают остальные. И вот уже целый птичий оркестр громко славит Бога.

       Огромным костром полыхает небо. Птичий хор постепенно стихает. Колышутся ветви деревьев. Листья весело трепещут на ветру. Душа слышит мощь органа. Солнце, словно огромный сгусток расплавленного золота, величественно восходит на небо.

Все над нами летят журавли,

Уходя в потемневшие дали,

Вот летят, переходят вдали

В безответные наши печали.

Ах, куда вы, родные, теперь!...

Вы остались без нас – погодите –

Вот наш дом и открытая дверь.

Оставайтесь, куда ж вы летите?

...Вдруг птицепадом вскрикнут небеса,
и прямо в глотки полетят нам птицы,
чтоб осветить нутро и голоса
и загасить болотный свет амбиций.

Так вновь приходят те, кто лучше нас,
наметив путь своим сердцебиеньем.
Мы создаём из них иконостас,
и ходим на причастье с упоеньем...

Стихли вьюги и метели.
Близок праздник Рождества.
И снежинки полетели,
Превращаясь в кружева.

Небо радостной луною
Ищет вещую звезду,
Чтобы лучиком-рукою
Торопясь идти по льду.

Чтобы вновь найти пещеру
Из молитв и светлых грёз,
Где, смеясь над злою смертью,
Вновь рождается Христос!

Казалось бы, ну чего особенного? В разгар ноября люди запели о надежде на весну: «Когда весна придёт, не знаю… Пройдут дожди сойдут снега… Но ты мне, улица родная, и в непогоду дорога…» Однако в оккупированном фашистами русском Запорожье незамысловатые слова лирической, вроде бы, песни, приобрели совсем иную окраску и прозвучали подобно пению молодогвардейцев в немецких застенках. На несколько минут, пока звучала песня, люди словно возвращались в великую прекрасную страну своего детства, где не было разделения на «колорадов» и «свидомых», где жили единой дружной семьёй, не скакали на майданах, а пели замечательные, возвышающие душу, песни, и слово «фашизм» казался термином из далёкой истории.

Отражается солнце в снегу,

Отражается солнце в воде.

Если жизнь твоя вся на бегу –

Ты себя не увидишь нигде.

Если жизнь твоя вся впопыхах,

Как опомниться сможешь тогда?

У тебя за душой -  только прах,

А живым не был ты никогда!..

Снежное утро – поистине чудо,
Слова воздушнее, легче зари.
Белая даль. Но откуда, откуда
Свежесть следов со звездою внутри?

Ранний мороз усыпил ночью реку,
Зимние ризы ей впору пришлись.
Так хорошо и легко человеку –
Это и есть настоящая жизнь.

Это ни с чем не сравнить и не спутать,
Это какая-то радость без слов.
И драгоценная эта минута –
Вечность и выход из всех тупиков.

А замыкаться – пустое, пустое,
Спор проиграть иногда – не беда.
Небо таким сверху дышит покоем,
Что раствориться бы в нём навсегда.
2016

Претворяются скорби в радости,

хоть бывает наоборот.

Хлеб и рыбицы приумножаются,

если внемлет Христу народ;

если пир и чума с молитвою —

только жизнь здесь, и смерти нет!

Каждый — воин (Господь над битвою), —

в каждом — истины мирный свет.

Повесть о Святителе Иоасафе, епископе Белгородском

«Ты взойди, взойди, солнце красное,
Обогрей ты нас, добрых молодцев!
Мы не воры, эх, да не разбойнички,
Стеньки Разина мы работнички…»

Звонкому голосу молодого песельника вторили глухой плеск воды под мерными ударами весел, хлопанье паруса да пронзительные крики чаек, носившихся в багровом закатном небе над Волгой. Я лежал на мягком узорчатом персидском ковре, облокотившись на седло, шитое серебром и жемчугом, и смотрел, как пируют после удалого набега мои верные товарищи. Что ж, нам есть чему радоваться. Ведь сегодня мы захватили знатную добычу — персидский корабль, до самых бортов груженый золотом, дорогими тканями да камнями самоцветными. Все поделили между собой мои разудалые молодцы. А самое ценное сокровище, что везли на том корабле, досталось мне, атаману — прекрасная Зейнаб, дочь царя персидского. Вот она сидит на ковре рядом со мной, кутаясь в златотканую чадру, то ли от ветра, то ли от страха. Не бойся меня, красавица — атаман Иоасаф Волжский грозен лишь для врагов. А для тебя ничего не пожалею, буйну голову отдам. Но коли ты мне изменишь, брошу я тебя в Волгу, как мой старший товарищ Стенька Разин бросил ту персидскую княжну…

Дрожит на ветру от любви стебелёк —
он жалостью к ветру согреться не смог:
он жалостью к миру и жив, и распят,
и тем тормозится вселенной распад.
Так жаден и жалок, а светом слепит:
стихии проснулись, лишь родина спит.
Он будит, зовёт, тормошит новый день —
убито? забыто? иль попросту лень?
Дрожит на ветру от любви стебелёк,
он скоро умрёт, он себя не сберёг.
И чудится мне, что в горячечном сне
придёт золотой стебелёк тот ко мне
и спросит: «продрогла?». Отвечу: «всегда»,
но, время сморгнув, прошепчу: «никогда».

                            1

Раскачав тяжело тишину
                      било тронуло обод,
                                        задело за край окоема.

…Дрогнет медно-медленный колокол,
                                         равномерный и долгий
                                                                        потянется гул.

Он как будто очнулся,
                  прошел через звонницу, через храм,
                                                       вдаль дверного проема,

Задержался в высоком лесу,
                          где покоится озеро
                                             или гладь водоема.

Он был сумасшедший, этот старик. Он брал в руки кусок кипариса и говорил: «Смотри, сынок, смотри внимательно. В каждом дереве внутри сокрыт образ, надо только вглядеться, понять, что это — ножка от табурета или перекладина распятия. А уж как его вырезать дерево научит тебя само …».

Георгий послушно кивал, снисходя на мудрость старость с простоты своего детства.

Ему хотелось солнца, смеха и забав вместо прохлады этой комнаты, сплошь заставленной досками. Мальчика отдали в подмастерья, когда ему и семи не было. «Ремесло подготовит тебя к жизни, сынок» — заключил однажды отец. — «Жизнь — это труд, сынок, жизнь это труд». 

Чем бы зимние скрасить будни?

Безнадёга уже достала.

Может, бунт учинить на судне

Повседневности для начала?

Перепутать часы и даты,

Всем законам противореча.

Выйти, словно январь поддатый,

Неизведанности навстречу.

И вновь Адам клянет жену,
Та огрызается устало.
А соляным столбом вдруг стала
Супруга Лота. Почему?
Что огляделась она вспять
И вечно ей теперь стоять
Укором каменным для жён,
А Лот пойдёт своим путём.
Рыдает Сарра у шатра,
В котором сына родила
Её слуга от Авраама….
Жена страдает, что упряма,
Порывиста и горяча,
И надо б ей порой смолчать,
свой взгляд смягчить,
и отпустить
обиды все.
«Прошу прости»
Лишь прошептать.
Чтобы счастливой снова стать.