Святой и разбойники

Повесть о Святителе Иоасафе, епископе Белгородском

«Ты взойди, взойди, солнце красное,
Обогрей ты нас, добрых молодцев!
Мы не воры, эх, да не разбойнички,
Стеньки Разина мы работнички…»

Звонкому голосу молодого песельника вторили глухой плеск воды под мерными ударами весел, хлопанье паруса да пронзительные крики чаек, носившихся в багровом закатном небе над Волгой. Я лежал на мягком узорчатом персидском ковре, облокотившись на седло, шитое серебром и жемчугом, и смотрел, как пируют после удалого набега мои верные товарищи. Что ж, нам есть чему радоваться. Ведь сегодня мы захватили знатную добычу — персидский корабль, до самых бортов груженый золотом, дорогими тканями да камнями самоцветными. Все поделили между собой мои разудалые молодцы. А самое ценное сокровище, что везли на том корабле, досталось мне, атаману — прекрасная Зейнаб, дочь царя персидского. Вот она сидит на ковре рядом со мной, кутаясь в златотканую чадру, то ли от ветра, то ли от страха. Не бойся меня, красавица — атаман Иоасаф Волжский грозен лишь для врагов. А для тебя ничего не пожалею, буйну голову отдам. Но коли ты мне изменишь, брошу я тебя в Волгу, как мой старший товарищ Стенька Разин бросил ту персидскую княжну…

— Асаф! Где ты, Асаф?!

Я вздрогнул и… проснулся. И в мгновение ока исчезло все — и струг, и мои удалые товарищи, и прекрасная персидская царевна, и моя булатная сабля. И сам я в одночасье превратился из грозного атамана Иоасафа Волжского в просто-напросто Иоасафа Разживина. И все потому, что надо мной, на обрывистом берегу Волги стоял Гришка, сын нашей стряпухи Марфы, и, сложив ладони у рта на манер трубы, во все горло выкрикивал мое имя. Принесла же его нелегкая!

— Тута я! Чего надо? — отозвался я.

— Беги скорей домой! Тебя твой отец кличет!

Вот не было горя! Однако нужно идти. Не то беды не миновать.

Я встал, натянул рубаху, и по узкой натоптанной тропке, где мне был знаком каждый камешек, вскарабкался вверх. А затем, бросив прощальный взгляд на золотящуюся в закатных лучах Волгу, побрел к нашему дому вслед за Гришкой, гадая, зачем я вдруг понадобился отцу.

В самом деле, зачем?

* * *

Здесь я должен отвлечься, чтобы рассказать о своем покойном родителе, Петре Ивановиче Разживине. Без этого просто-напросто не обойтись. Тем более что вы вряд ли его знавали. Нет? Вот видите… Как же тогда мне о нем не рассказать?

Был он (как теперь и я) купцом второй гильдии¹, и имел в Самаре собственный дом на самом берегу Волги. Помимо того, были у него свои суда — барки и расшивы, на которых он сплавлял по Волге зерно, рыбу и разные другие грузы. А еще он держал мастерскую, где плели веревки да канаты. Приторговывал и лесом… После этого неудивительно, что в нашем городе отец слыл почтенным и уважаемым человеком, «его степенством Петром Иванычем». Уважали его и наши рабочие. Уважали и боялись.

— Уж больно наш хозяин нравный да властный. — шептались одни. — Спуску никому не дает: гляди в оба да не оглядывайся, не то сейчас тебе и расправа — иной раз за провинность своей пятерней разделается. Одно слово — гроза.

— Что правда, то правда. — возражали другие. — Грозен наш хозяин, зато на правде стоит: ни обсчетов, ни обмеров, ни иного обманства не терпит. Так ли у других хозяев ведется? То-то же... Вот и думай, какой хозяин лучше: строгий да справедливый, или тот, что мягко стелет, да жестко спать?

Что до меня... Со мной отец, можно сказать, был добр. Хотя держал меня в строгости и резко обрывал все попытки приласкаться к нему, называя их «телячьими нежностями». Но мне не раз доводилось быть свидетелем внезапных вспышек отцовского гнева, который он обрушивал на других. Эти вспышки были кратки, но страшны. Иногда причиной их становилась сущая мелочь. Например, однажды (в ту пору мне было лет пять), когда мы обедали, наша стряпуха Марфа подала на стол стерляжью уху. Попробовав кушанье, отец скривился. Затем побагровел…

— Дура! Ты зачем сюда столько соли насыпала? Такое только свиньям жрать! Вот сама это и жри!

Схватив тарелку с ухой, он швырнул ее на пол — только осколки в стороны брызнули. Перепуганная стряпуха с криком бросилась прочь. Это было так неожиданно и страшно, что я заплакал. Матушка бросилась ко мне, заслонила меня собой... Когда я решился открыть глаза, мы были уже одни.

— Успокойся, сыночек. — шептала матушка, плача и осыпая меня поцелуями. — Не бойся. Он добрый — просто нрав у него такой горячий. Пошумит и отойдет… Ну, не плачь! Ведь ты любишь своего тятеньку? Вот и слушайся его, и не серди. Он добрый… он тебя любит… просто сердить его не надо…

В тот день мы с матушкой ужинали вдвоем. Что до отца, то он заперся у себя и не вышел к нам. Я вновь увидел его лишь на следующий день. В тот день он был со мной ласковей, чем обычно, кажется, даже подарил мне что-то: то ли сладости, то ли какую-то игрушку. Но с тех самых пор, несмотря на все уверения матушки, что мой отец — добрый человек и любит меня без памяти, я стал бояться его. Ведь кто мог знать, на кого он обрушит свой гнев в следующий раз. Я льнул к матери, ища у нее ласки и защиты. И любил ее без памяти, потому что она любила меня. А матушка неустанно увещевала меня не гневить папеньку и во всем его слушаться. Потому что на самом деле он добрый и любит меня. Просто нрав у него такой… А кто родителей не слушается и не почитает, тех Бог наказывает.

Вслед за тем она рассказывала, какой страшной смертью Бог наказал Авессалома — мятежного сына царя Давида2. А какую болезнь наслал на юношу, оскорблявшего своих родителей!² Страшно прогневить Отца Небесного…

Бедная матушка! Ее усилия заставить меня полюбить отца под страхом Божией кары привели лишь к тому, что я еще сильней боялся его. Я боялся его даже больше, чем Бога. Ведь Бог был далеко, на небе, а отец — совсем рядом… Да, я был послушен отцу. Но лишь из страха перед ним. Я не любил его. Впрочем, кто из нас задумывается о том, любят или не любят его дети? Лишь бы слушались да вели себя почтительно. Разве не так?

Когда я подрос, отец стал учить меня грамоте и счету, а также всему прочему, что по нашему купеческому делу знать подобает. Я прилежно запоминал все его наставления, и когда отец требовал, чтобы я повторил сказанное, я делал это чуть не слово в слово. Но он ни разу не похвалил меня за это. Он вообще никогда ни за что не хвалил меня. Словно я был ему чужим.

Тем временем моя матушка, не отличавшаяся крепким здоровьем, заболела и слегла. Отец приглашал к ней лучших врачей, сулил им любые деньги, лишь бы они вылечили ее. Но врачи лишь разводили руками и возводили глаза к небесам… Что до матушки, то, будучи кроткой и набожной, она безропотно переносила предсмертные страдания. И думала не о себе — о нас с отцом:

— Слушайся папеньку, сынок… — уговаривала она меня. — Он добрый… он тебя любит… Если б ты знал, как он тебя любит!

Ничего себе, любит! Он же мне ни разу слова доброго не сказал! Ни разу не приласкал меня. Господи, зачем Ты забрал мою матушку, а не его?!

Когда я впервые так подумал, мне стало страшно. Ведь я желал смерти собственному отцу. А ну как Бог накажет меня за это? Но… ничего не случилось. И я осмелел.

В самом деле, мой отец не вечен. Вон, как он сдал после смерти матушки. Аж весь поседел. Что ж, придет и его черед…

Сколько раз я утешался этими думами! А сам по-прежнему изображал из себя послушного и почтительного сына, готового исполнить любое отцовское поручение. Когда же у отца не находилось для меня никаких дел, я убегал на Волгу, купался, грелся на солнышке да мечтал о том, что было бы, родись я пораньше. Был бы я тогда разбойничьим атаманом, как Стенька Разин. Или как Емелька Пугачев. Да только, когда он к нам в Самару приходил, я еще в колыбели лежал⁴.

Далеко же заводят нас мечты о свободе!

* * *

Я переступил порог отцовской комнаты. Все в ней было мне знакомо: массивное резное деревянное кресло, в котором сейчас сидел мой отец, стол, загроможденный расходными книгами, счеты с отполированными до гладкости костяшками. В углу, перед большой иконой Божией Матери, тускло горела лампадка. Рядом, чуть пониже, висела гравюра с изображением какого-то архиерея. Именно на нее сейчас глядел мой отец.

— Простите, тятенька. — произнес я вполголоса. — Вы меня звали?

Отец вздрогнул и резко обернулся в мою сторону. Однако не ответил. Вместо этого он уставился на меня так строго и внимательно, что от его пристального взгляда из-под седых кустистых бровей мне стало не по себе. Я опустил глаза…

— Звал. — сурово произнес отец. — Я хочу поручить тебе одно важное дело…

Я насторожился. О чем это он? Уж не хочет ли он послать меня на Унжу? Говорил же он недавно, будто там недорого продается лесная дача⁵. И, если сплавить этот лес в низовья Волги, можно получить хороший барыш. Ведь там своего леса нет. Вот как видно, он решил послать туда меня, чтобы я от его имени купил этот лес. Что ж, я справлюсь. Как-никак, я уже взрослый — в этом году мне исполнилось семнадцать. Пора и на белый свет посмотреть, и себя показать…

Именно поэтому слова отца прозвучали для меня как гром среди ясного неба:

— Поедешь в Белгород. Там есть церковь в честь Пресвятой Троицы. Под ней похоронен тамошний епископ, Владыка Иоасаф. Закажешь отслужить в том храме сорок обеден за мое здравие. И свечи у его гроба поставишь, какие там у них самые дорогие. Если после того какие деньги останутся — нищим раздашь, чтобы за меня молились. И вот еще что: привези мне масла от той лампады, что горит у гроба Владыки Иоасафа. Если даром не дадут — за деньги купи, дай, сколько захотят, только привези мне этого масла. Понял? Что молчишь? Язык проглотил?

Разумеется, язык мой был при мне, однако от изумления я лишился дара речи. Ничего себе, важное дело — поставить свечи да заказать обедни! Да еще и где-то за тридевять земель, в чужом городе! Как будто у нас в Саратове нет церквей? Похоже, мой отец на старости лет начал из ума выживать. И самое главное, почему в Белгород должен ехать именно я, его единственный сын? Нет бы послать туда кого-нибудь из приказчиков. Хоть того же Якова…

Разумеется, вслух я произнес совсем другое:

— Простите, тятенька. — ответил я. — Все сделаю, как вам будет угодно. Когда я должен ехать?

— Завтра. — буркнул он. — Только вот справишься ли ты… Ладно, ступай, собирайся в дорогу. Да скажи, чтоб позвали ко мне Якова.

На другое утро я отправился в путь. Однако не один, а с Яковом.

* * *

Вы спросите — кто такой был этот Яков? В том-то все и дело… Впрочем, в ту пору, когда он жил в нашем доме, я знал о нем то же самое, что и все остальные. Кроме отца… но об этом позже.

Яков был отцовским кучером. Он прекрасно управлялся с лошадьми, вдобавок, несмотря на свои, уже довольно преклонные годы (а он был гораздо старше моего отца), обладал недюжинной силой. Поговаривали, будто Яков на спор сгибал крючком кованые железные гвозди. Был он человеком одиноким и безродным, и жил при нашем доме, но не вместе с остальной прислугой, а в отдельной пристройке. Вдобавок, пользовался явным благоволением моего отца.

— И с чего это наш хозяин к Якову так мирволит? — судачила прислуга. — На нас орет, что-де мы дармоеды и бездельники, а этот Яков, когда хозяина не возит, почитай, целыми днями баклуши бьет, и ничего, как с гуся вода. Он что, особенный какой?

— Видать, и впрямь особенный… Вы хоть раз слыхали, чтобы хозяин наш на него прикрикнул? То-то и оно… Никак, этот Яков какое-то слово на него знает.

— Похоже, что так…

— Эх вы, дураки! — урезонивал сплетников старший отцовский приказчик Фрол Демьянович. — Дело-то проще некуда! Этот Яков нашему хозяину то ли земляк, то ли старый приятель. Вот потому хозяин ему и мирволит. Ясно?

— Куда уж ясней?! Одно слово: гусь свинье не товарищ…

Впрочем, Яков не кичился своим превосходством над остальной нашей прислугой — он просто держался от всех в стороне. Со мной он был учтив и приветлив. Хотя я не раз ловил на себе его пристальный, словно изучающий, взгляд. Или это мне только казалось? В самом деле, что могло быть общего между мной, единственным сыном купца Петра Разживина, и отцовским слугой? То-то и оно…

Но вот теперь мы вместе ехали в Белгород. Яков правил лошадьми. Постепенно мы разговорились. Да и что еще делать в дороге, как не глазеть по сторонам да болтать с попутчиками? Тем более что Яков оказался весьма словоохотливым человеком. Правда, от иных его рассказов меня мороз подирал по коже:

— Видите, Асаф Петрович, вон тот овраг? Этот овраг Гиблым называют. Сказывают, будто бы в ранешние времена ехали с ярмарки старый купец с молодым приказчиком, и тот приказчик купца зарезал, и деньги его забрал, и хотел дальше ехать, да только лошади вдруг словно взбесились, да как понесли! И прямо в тот овраг! Вот с тех пор он и зовется Гиблым. А дальше, за поворотом, будет холм, а на нем сосна. Говорят, будто на том холме Емелька Пугачев станом стоял и суд правил. А та сосна у него за шибеницу была⁶.

— Откуда ты все это знаешь? — удивлялся я. — Выходит, ты здесь бывал?

— Бывал и не раз. Хотя то дела давние. А вот скажите-ка мне, Асаф Петрович, зачем это ваш родитель вас в Белгород послал? Видать, за каким-то важным делом, раз никому другому его не доверил, кроме как вам.

— Если бы так! — вырвалось у меня. — Всего-то и дел, что свечи поставить да обедни заказать да масла ему привезти от гроба какого-то тамошнего епископа Иоасафа⁷.

— Вот как? — удивился Яков. — А что это за епископ-то?

— Почем я знаю!

— Что вам на то сказать, Асаф Петрович. — вздохнул Яков. — Сами знаете, какого нрава ваш родитель. Терпите — Бог терпел и нам велел. Что еще поделать?

Я молчал. Потому, что понимал — не стоило мне откровенничать перед отцовским слугой. Но что поделать, если этот человек куда добрей ко мне, чем родной отец?

* * *

На ночлег мы останавливались на постоялых дворах. Надо сказать, что отец снабдил меня немалой суммой на дорожные расходы. Поэтому на каждом постоялом дворе для меня находилась отдельная комната с постелью. Другое дело, что пресловутая комната оказывалась крохотным чуланчиком с кроватью, в щелях и под тюфяком которой кишели клопы и блохи. Но и она оказывалась по карману не каждому из постояльцев…

Разумеется, на постоялых дворах останавливался самый разный прохожий и проезжий люд. И вот как-то раз, когда мы с Яковом сидели за столом и ужинали, до меня донеслось:

— Откуда, братец, идешь?

— Из Белгорода, от Святителя Иоасафа. Сподобил Господь его гробу поклониться.

— А мы как раз туда едем. Может, он и нашему горю пособит…

Я так и замер с куском хлеба в руке. А потом вгляделся в тех троих, что сидели у окна, за самоваром, перемежая чаепитие задушевной беседой. Лицом ко мне сидел молодой, бедно одетый крестьянин с бледным болезненным лицом и впалыми глазами. У ног его, на полу, лежали деревянный посошок и тощая сума из выцветшей холстины. Его собеседником был пожилой, степенный на вид бородач в добротном суконном кафтане и кожаных сапогах. Рядом с ним сидела дородная бабенка в цветастом шерстяном платке. Как видно, то были муж и жена. Выходит, они едут туда же, куда и я — в Белгород, к тому же самому епископу Иоасафу. Но почему они говорят о нем, как о живом? И что значит их загадочные слова: «может, он и нам пособит».

— Одна беда — боязно. — посетовала бабенка. — Места-то незнакомые. Не ровен час, лихие люди нападут…

— Да ты, мать, не бойся. — успокоил ее странник. — Бог не выдаст. Да и нет в этих краях никаких разбойников. Сколько раз ходил этой дорогой, ни одного не видал. Хотя сказывали мне, раньше они здесь пошаливали. И раз на самого Владыку Иоасафа напали.

— Охти! — встрепенулась бабенка. — Нешто они посмели на Божьего человека руку поднять? Вот злодеи!

— Не посмели. Как узнали его, сразу отступились. И стали у него благословения просить. А он им в ответ:

— Нет вам моего благословения, и не будет. Не тем вы занимаетесь.

— Охти! И что же они с ним за это сделали?

— А что они могли сделать? Пошли своей дорогой. Только дальше вот что случилось. Когда возвращался он назад, один из тех разбойников, самый молодший, подстерег его на дороге, пал ему в ноги и взмолился. Мол, не хочет он больше разбойничать, хочет жить честно…

— То дело трудное. — задумчиво произнес пожилой крестьянин. — Замараться легко, а поди потом отмойся… И что же Владыка Иоасаф? Неужто он этому злодею поверил?

— То-то и оно, что поверил. И взял его к себе в монастырь. А потом…

— Что ж вы не кушаете-то, Асаф Петрович? — донесся до меня голос Якова. — Видать, укачало вас в дороге. Ешьте поскорее да ложитесь спать. Если завтра спозаранку выедем, то к вечеру, глядишь, будем уже в Белгороде.

Так я тогда и не узнал, чем закончилась история про Владыку Иоасафа и разбойника. А жаль — любопытно было бы дослушать ее до конца.

Впрочем, дальнейшие события имели к ней самое непосредственное отношение.

(продолжение следует)

____________

1 Купцы второй гильдии имели право владеть собственными судами.

2 2 Царств. 18, 9-17.

3 См. «Училище благочестия», СПб., 1891. — С. 357.

4 Войска Пугачева захватили Саратов в 1774 г, но уже спустя несколько дней вынуждены были покинуть город. Отсюда следует, что события, о которых повествуется в рассказе, происходят около 1790 года.

5 Участок леса под вырубку.

6 То есть, за виселицу.

7 Святитель Иоасаф Белгородский был причислен к лику святых в 1911 г. Но задолго до этого народ почитал его за угодника Божия и совершал паломничества к его святым мощам.