Беседа Евгения Никифорова с экс-руководителем Пресс-службы УПЦ Василием Анисимовым о церковной журналистике
— Василий Семенович, поздравляю с 15-летием Пресс-службы УПЦ! Вы отметили юбилей в день празднования памяти преподобного Нестора Летописца, который у вас называется еще и днем православного журналиста?
— Мы, по благословению Блаженнейшего митрополита Владимира, старались установить такую традицию. Преподобный Нестор был хроникером, записывал события в их временной последовательности, давал к ним комментарии, оценки, положительные и негативные, прославлял, полемизировал, обличал — делал вполне журналистскую работу. Конечно, «четвертой властью» тогда была молва — предтеча нынешних соцсетей, но письменное, ответственное, правдивое слово заложило основу исторического самосознания нашего народа. У церкви и СМИ в Украине взаимоотношения были и остаются достаточно сложными. Советская журналистика была принципиально антицерковной, богоборческой, даже при Горбачеве нам объясняли, что перестройка не отменяет научного материалистического мировоззрения и нечего тащить попов и суеверия на страницы газет. И атеистические традиции нашей прессы по-прежнему живучи. Тем не менее мы в пресс-службе УПЦ создали единственную в Церкви первичную организацию Национального союза журналистов Украины, включили в каталоги НСЖУ десятки церковных изданий, стали полноправными членами медийного сообщества Украины, Европы и всего мира. Труды преподобного Нестора Летописца напоминают о христианских истоках письменного слова.
— Как и печатного…
— Конечно. Как русская литература выросла из гоголевской «Шинели», так и отечественное письменное, затем — печатное слово вышли из православных монастырей. В Киево-Печерской Лавре четыреста лет назад была основана крупнейшая типография. Об этом надо постоянно напоминать. Мы не только полемизировали с антицерковными публикациями светских СМИ, но и налаживали напрямую и через НСЖУ сотрудничество с прессой. В 2010 году провели первый всеукраинский конкурс на лучшие материалы о Церкви, опубликованные в светских СМИ. Сопредседателями жюри были Блаженнейший митрополит Владимир и председатель НСЖУ Игорь Лубченко. Они в Лавре вручали победителям конкурса дипломы и денежные премии. Думали проводить его ежегодно, но не сложилось. Мы даже мечтали подвигнуть регионалов, пришедших к власти, воплотить в Киеве давнюю журналистскую мечту, о которой еще Коротич при Горбачеве писал. У нас есть Дом художник, Дом архитектора, Дом Композитора, Дом ученых и т.д., огромные дворцы профессиональных союзов, а Дома журналистов нет. Вот мы и хотели возвести современный Дом журналиста, с конференц-залом, библиотекой, храмом в честь прп. Нестора Летописца, где бы поминали погибших журналистов, молились за живых. Мы это живо обсуждали, но сначала Блаженнейший заболел, потом Игорь Лубченко скоропостижно скончался, и идея опять затухла.
— Но по-прежнему между светской и церковной прессой — дистанция огромного размера…
— Если ты приедешь, скажем, в какой-нибудь областной центр, возьмешь местную периодику… В церковной газете, предположим, прочтешь что-нибудь вроде: при оскудении любви к Богу грех овладевает человеческими сердцами и приводит к нестроениям в земной жизни нашей и т.д. А из светской газеты узнаешь, что в городе упал единственный мост через реку, потому что градоначальник годами крал деньги, выделяемые на его ремонт, построил на них виллу на Канарах, куда и удрал. Думаю, не сразу сообразишь, что речь идет об одном и том же событии. Хотя не факт, что церковная пресса вообще об этом сообщит, потому что она из церковной ограды и не выглядывает. Вот это и дистанция. Отец Владимир Вигилянский, профессиональный журналист, даже сегодня советует редакторам приходских сайтов хоть о чем-то событийном писать: об освящении иконостаса, подаренных иконах, о чудесах, которые происходят перед этими образами, о самих прихожанах. Писать, скажем, о том, что дети и внуки тех же прихожан тут же в церковном парке на скамейках балуются наркотиками, а приход им как-то противостоит, даже и не советует. Все равно не будут. А это и было бы преодолением дистанции, сближением, обретением навыков профессионализма.
— А почему ты уверен, что не будут?
— Нет ни умения, ни традиции. Поэтому нет и читательского интереса. Блаженнейший Митрополит Владимир в свои поездки по епархиям всегда брал с собой несколько пачек «Православной газеты» и недоумевал: оставишь пачку для бесплатной раздачи, через полгода приедешь в тот же храм, а газету не разбирают, даже не распаковывают — как лежала, так и лежит. Он был редактором с сорокалетним стажем, редактировал в Киеве украиноязычный «Православный вестник» в начале 1970-х, затем главные издания Патриархии и МДА, прошел через все запреты и помнил, как верующие выхватывали из рук даже вымученные цензурой церковные издания. А тут свободную церковную прессу не хотят читать! И он спрашивал, почему такое происходит? Я ему говорил, что верующим есть с чем сравнивать. Ведь светская пресса за 15 лет после перестройки прошла гигантский путь, совершила прорыв к свободе слова, к читателю и зрителю, к реальности. А церковная пресса почему-то взяла за образец каноны партийного официоза догорбачевского периода. Вытянутость по струнке, застегнутость на все пуговицы, заштампованность, ни живого слова, ни образа, ни наблюдательности, ни мысли. Еще и пронизывающий каждую строку страх: как бы за очерченное партией какой фразой не выйти. Как партийная пресса писала о партии, так и церковная пишет — о Церкви.
— Но ведь светская пресса годами освобождалась от штампов и стилистики партиздата.
— Конечно. Ломка была достаточно долгой. Я помню, как наш редактор требовал от журналистов читать первые перестроечные московские издания, учиться и писать по-другому. Но ведь церковной-то прессе нечего было ломать, поскольку, кроме нескольких общецерковных изданий, ее просто не существовало. Газет не было вообще. И никто, кстати, возрожденческие каноны не диктовал. Но как когда-то установили размещать на первой полосе информационных, а не просветительских изданий снимки икон, храмов, правящих архиереев, так 30 лет и размещают. А почему, скажем, по нынешним актуальностям, первополосным не может быть снимок ребенка, убитого в зоне АТО? Или матери погибшего солдата? Или трудяги-христианина у закрытого входа на родной завод. Ему полгода не выплачивали зарплату, а теперь и вовсе предприятие прикрыли, выбросив на улицу. И таких первополосных тем — множество. Их старательно избегают. Зато прорастает нечто, чего и в застое не было.
— Что ты имеешь в виду?
— Чинопочитание. Два года назад я был на журналистской церковной конференции в Москве. Одну секцию вел профессиональный журналист, как было особо подчеркнуто, «еще советских времен», а нам раздали журнал, который он делает. Я полистал его и спрашиваю: и вы, и я работали еще в советское время, но я не могу припомнить, чтобы в одном информационном издании размещали два десятка снимков любимого Леонида Ильича, как вы размещаете снимки Святейшего Патриарха — это профессионализм? Если в Москве размещают 20 снимков правящего архиерея, то в митрополичьем округе их поместят уже 30, а епархиях все 50. И я как-то раз, действительно, видел одно информационное издание, в котором было более 50 снимков любимого владыки, причем он сам, как водится, и был редактором этого издания. Ну, и что это? Понятно, если, как сейчас, прошли тожества в честь 70-летия Святейшего Патриарха, замечательное событие, то в юбилейном номере можно поставить много снимков. Но в обыденном, новостном выпуске зачем? Я уже рассказывал, что в 1999 году мы осуществили пять просветительских проектов, посвященных истории и сегодняшнему дню Православной Церкви Украины, они вышли огромными тиражами, с большим иллюстрационным материалом, но на все издания, по-моему, мы поставили лишь один снимок Блаженнейшего Владимира, и тот — с его обращением по поводу 2000-летия Рождества Христова. Хотя он был шеф-редактором этих изданий, но никому тогда и в голову не приходило заклеивать его портретами каждую полосу.
Или возьми заголовки, по которым и профессионалы, и читатели судят об издании. Всякий журналист, если он вложился в материал, видит, что он удался, не позволит испортить его вялым или бездарным заголовком. А если задней ногой, да по принуждению писано, то и заголовок соответственный. Как-то на конференции в Храме Христа Спасителя развернули выставку епархиальной прессы. Мы с одним московским газетчиком осмотрели ее на предмет, сколько бы заголовков прошли в его светском издании. Нашли два или три, в которых были видны какая-то мысль и интеллект. На три десятка изданий!
— Ты считаешь, что официоз убивает церковную прессу?
— Он убивает саму информацию, поэтому светская пресса от него давно отказалась, а все официальное представляет в ракурсе актуального, даже любопытного. У нас в епархиях много замечательных событий происходит, но они подаются через официоз: правящий архиерей освятил новый храм, посетил приют, созданный общиной, открыл выставку и т.д. Описывается служба при освящении храма, присутствующее начальство и т.д., а о самом приходе, который 20 лет вытягивал жилы, строил этот храм — или мельком, или ни слова. Хотя прихожане являются главными героями этого события. То же самое о приюте и выставке.
— Ты полагаешь, что о служении архиереев вообще писать не стоит?
— Напротив. Я, конечно, не со всеми нашими епископами знаком, но те, которых знаю, — совершенно замечательные люди. Это возродители Церкви, стойкие архипастыри — их все время жестко прессуют и власти, и политики, но никто не дрогнул, все твердо стоят во Христе, в правде, в единстве. И каждый из них — это кладезь мудрости, ведь они, в отличие от нас, о жизни и человеке знают не из сети и телевидения, они каждый день встречаются с реальными человеческими бедами, проблемами, знают, как они преодолеваются. О них надо писать, их надо «разговаривать» на самые важные для человека и региона темы, и слово архипастыря должно быть известно и родному городу, и миру, с ним должны считаться. А не подменять все это нудным официозом. И все понимают причины ухода в официоз: неумение и лень. Чтобы сделать живой материал о том же освящении, надо встретиться с общиной, собрать кучу сведений, найти какие-то любопытные изюминки, все это расшифровать, скомпоновать, передать хорошим литературным языком — для профессионального журналиста это норма, для церковного — уйма времени и сил. Поэтому прибегают к протоколу: кто владыку встречал, кто ему сослужил, кто присутствовал, кто был награжден, и два предложения того, что «в частности» епископ сказал. Поэтому некогда живое сообщество свободных православных журналистов стремительно превращается в сообщество подневольных протокольщиков.
— Почему подневольных?
— Потому что подавляющее большинство — священники. Я был в этом году на журналистской секции Рождественских чтений, которую вел Владимир Легойда. Был поражен тоскливостью мероприятия, даже сказал им об этом: четверть века назад собиралась журналистика пробуждающейся Церкви, а теперь — засыпающей. Легойда немного обиделся, но там действительно сидело большое количество людей, асов этого официоза, которые даже сами себе были неинтересны. Я таких журналистских встреч никогда не видел. Главный и очень творческийвопрос — как же епархиальные отделы будут объединяться, и кто кому будет подчиняться! Нас было двое журналистов из Украины, и мы встретили там даже одного украинского священника из зоны АТО. Думаешь, его обступили с диктофонами, стали расспрашивать? Ведь светские СМИ врут с обеих сторон, а тут живой свидетель беды не Антиохийской Церкви в Сирии, а своей родной на Донбассе. Никто не подошел. И у нас никто не поинтересовался: ну, как вы там?
— Команды не было?
— Думаю, да. В светской прессе всякая журналистская инициатива не только поощряется, журналист и есть сама инициатива. Журналисту, как правило, ничего не надо согласовывать, брать благословение, он сам знает, что любопытно и интересно читателю, знает, что его материал будет опубликован, поощрен повышенным гонораром. Напротив, за безынициативность журналистов постоянно ругают на редакционных летучках, требуют поиска новых тем, сенсаций. Газета, как творческий продукт, произрастет снизу, а не командно-административно. В начале 1980-х после армии я работал в школе, и как-то звонит мне известный киевский репортер Сергей Калмыков, говорит, что ему дали задание оперативно материал по реформе школы сделать, и поэтому мы к тебе с фотокором приедем. Приехали, поговорили с педагогами, записали, поснимали. Уложились в полчаса. Затем он попросил провести его по окрестностям школы, посмотреть, раз уж сюда выбрался. И преподал мастер-класс. Увидел на стадионе мальчишек, занимавшихся картингом, сделал с ними материал, бабушка на скамейке пожаловалась, что крыша в доме течет, она вдова ветерана войны, обещали — не помогают. Поговорил с ней. Солдатик мимо бежал, остановили, оказалось, срочник, служит в Сибири, окрыленный летит на побывку к маме. Еще что-то он записывал и снимал. Когда прощались, Сергей говорит: продуктивно поработал — за полтора часа пять материалов, все выйдут до конца недели. Я не поверил, но они все — один проблемный, о реформе, другие небольшие, в 50-60 строк, с прекрасными снимками — были опубликованы в «Вечернем Киеве», в «Киевской правде» в течение нескольких дней. Тогда не было ни мобилок, ни диктофонов, а только ручка, блокнот и фотоаппарат.
— И профессионализм, которого церковной прессе явно недостает…
— Откуда он появится? Конечно, журналистика — это словесное творчество, требующее владения письменным словом. Чтобы не быть Му-Му, которая все понимала, а высказать не могла. Поэтому необходимо гуманитарное образование. Даже если ты умеешь писать и публикуешься, то в газету тебя не сразу возьмут. Там должны проверить, можешь ли ты работать оперативно и на уровне этого издания. Поэтому ты сначала сотрудничаешь с изданием, как автор. Затем тебе предлагают работать постоянным внештатным сотрудником. Выдают удостоверение, чтобы ты мог посещать учреждения и мероприятия как сотрудник СМИ. Работаешь без зарплаты, но получаешь гонорары за опубликованные материалы. Я четыре года был внештатником, один мой приятель — 12 лет, затем пригласили в штат, корреспондентом. И начинается самое трудное: в редакции несколько десятков журналистов, которые пишут и лучше, и быстрее тебя, очень высокая конкуренция материалов, надо учиться и стараться со своими материалами пробиться на газетную полосу. Ты обязан готовить к печати не только свои, но и авторские материалы, иные «брать на руку» — переписывать с первой строки до последней. Неряшливость не проходила. Допускалось, по-моему, три ошибки на страницу текста, если было больше — литредактор отказывался вычитывать статью. Научись, грамотей, правописанию, а потом дерзай марать бумагу. Когда ты уже освоился, много публикуешься и решаешь стать профессиональным журналистом — вступить в творческий союз, тебе предъявляют новые требования. Ты должен, кроме всего прочего, предоставить 30 или 40 — уже не помню — опубликованных материалов разных жанров — от текстовки до очерка: и репортаж, и интервью, и публицистику, и т.д. Тебя заставляют осваивать сложные жанры, а потом принимают в журналистское сообщество. Такова школа профессиональной журналистики, и все несколько тысяч членов НСЖУ ее прошли. Можно ли в Церкви создать такую? Один ваш российский медиа-магнат недавно сказал, что хороших журналистов так же мало, как космонавтов. Я говорил Митрополиту Владимиру: столько лет прошло, у нас уже и слеты церковных журналистов проходят, заведены информационные отделы, присутствия — море надутых щек, а если что-то толковое появляется — то это опять перо Герука, Козик, Речинского — старой гвардии, которая еще при Филарете начинала. Блаженнейший отвечал: ничего удивительного — в бой идут одни старики! Конечно, потом появились Кулибаба, Скворцов, Таксюр, Круглов, но им тоже за полтинник, опять-таки — старики.
— Но ведь можно просто набирать выпускников факультетов журналистики?
— Конечно. Так издания и пополняются. Студенты проходят практику в газете, кто-то начинает сотрудничать, затем его берут во внештатники, и он проходит ту же школу. Но он попадает уже в профессиональный коллектив, которых у нас нет, и взрастать ему, набираясь профессионализма, негде. Поэтому надо приглашать автуру из профессиональных журналистов, которые писали бы для церковного издания. Так многие и делают. И выходить из церковной ограды и тематикой, и проблематикой. Святейший Патриарх Кирилл на встречах с журналистами постоянно призывает писать публицистику. А что такое публицистика? Это постановка острых общественных проблем, это полемика. Вот «Радонеж» не избегает ни полемики, ни острых тем, потому и популярен столько лет. Такой должна быть и епархиальная пресса. Хотя ей, конечно, в сто раз труднее быть актуальной.
— Чем дальше от столиц, тем «суровее» нравы?
— Конечно. И при Союзе, имея корсеть, из столицы по сложным материалам отправляли спецкора, чтобы не подставлять местного журналиста под удар властей. И сегодня даже бесстрашные блогеры в своих городах не пасутся. Но дело не только в страхе каких-то неприятностей, а в боязни актуальных тем. Так случилось, что в 2000-ом году последний номер «Независимости», в которой я 15 лет проработал, вышел с моим большим очерком о трагедии одной школьницы. Возвышенная натура, занималась музыкой, живописью, любила рисовать ласточек. Однажды подружка и парни-одноклассники в выходные заманили ее на квартиру одного из них в 9-тиэтажном доме в центре Киева, дверь закрыли изнутри, ключ спрятали и пытались лишить ее девственности. Грязно издевались, но девушка смогла вырваться на лоджию, попыталась перебраться к соседям, сорвалась и разбилась насмерть. Милиция сразу накрыла подростков, сперепугу они во всем признались, все показания запротоколировали. Но затем, как водится, в дело вступили родители и адвокаты этих мажоров, они отказались от показаний, к тому же судмедэкспертиза установила, что девушка умерла девственницей, изнасилования установлено не было. Круговая порука, высокие покровители, отличные дети, заслуженные родители, с точки зрения закона им мало что можно было «пришить», а по совести — мерзавцы и убийцы. Этой проблеме и был посвящен материал. Кроме того, специалисты мне говорили, что подобное лишение целомудрия — распространенная городская подростковая практика. Как-то, разговаривая с редактором православной газеты, которая много моих антираскольничьих статей перепечатывала, я спросил, возьмет ли он материал с такой проблематикой. Ведь она вполне церковная, касающаяся духовного состояния нашего общества. «Независимость» закрылась, общественной дискуссии по этой теме вести негде. Но он не мог даже представить, что такие материалы вообще могут появиться в церковной прессе.
— Страх нового?
— Без страха ничего делать нельзя. Нас учили, что писать надо только о том, о чем еще страшно писать. И публиковать тоже. И дело не столько в опасностях для журналиста или издания, связанных, как это бывает, с последствиями публикаций, а в покушении на неведомое, которое всегда сопряжено с сомнением и страхом. Скажем, эта трагедия приоткрыла неприглядную подростковую тайну, журналист, излагая ее, содрогнулся явленным поистине экзистенциональным одиночеством затравленного ребенка, стоящего перед выбором: поругание или гибель. А также от опошления этой гибели правосудием и участниками трагедии. Но он не уверен, сумел ли пробиться к правде и адекватно ее изложить. Редактор церковного СМИ, попади к нему такой материал, тоже был бы в сомнениях о том, как расценят публикацию читатели: одни, очевидно, осудят, считая, что незачем всякую криминальную чернуху нести под высокие церковные своды, другие, возможно, сочтут проблему важной, а девушку — святой. Везде сомнения, нервы, страх. Но это и есть творчество. Если ты не боишься, не рискуешь, то ни писать, ни издавать ничего не надо. Это стандарты высокой журналистики. Несомненное — банально.
— Ты сказал о разных точках зрения, но это ведь и разная журналистика?
— Конечно. Совесть по своему происхождению — христианка. Светская журналистика апеллирует к законности, к власти (куда смотрит!), к политическим доктринам, к демократическим ценностям, а сейчас повсеместно — к патриотизму. А совесть-то в изгнании. Она не входит в набор демократических ценностей. Конечно, сегодня, когда Православную Церковь в Украине шельмуют, нарушают права верующих, она апеллирует и к законности, и к власти, и к европейской практике. Но совесть, по-моему, это «ниша» церковной журналистики в информационном пространстве.
— Но это ведь древняя традиция?
— И очень укорененная. И церковная проповедь, и классическая русская литература апеллируют к совести. Мне один наш известный евроинтегратор жаловался, что наш народ невозможно заставить все вопросы решать в судах. Он предпочитает идти к начальству, работодателю и спрашивать: а совесть у тебя есть, глаза твои бесстыжие? Требуют жить по совести, поступать по совести. Вот сейчас после допроса Януковича на всех российских каналах его дружно заклеймили предателем, слабаком. За то, что не подавил майдан насилием, покрыл себя бесславьем. Но очевидно, что без кровопролития уже нельзя было власти ничего сделать. Он предпочел собственный позор чужой крови. Полагаю, что с точки зрения Церкви Христовой это как раз достойный поступок. Борисоглебский. Православная Церковь во время Майдана удерживала президента от насилия, и я не слышал, чтобы в Церкви за бегство кто-то бросил в него камень. Совесть не позволяет.
— Но это, скорее, тема политических дискуссий.
— Конечно. Но, согласись, здесь много пищи для размышлений о христианской сущности власти. Можно и не политический контекст взять. Вот в прошлом году умер Валентин Распутин, писатель, для которого совесть есть основополагающей духовной категорией. И показали документальную ленту, снятую незадолго до смерти прозаика, как он на катере посещает родные места, где давно уже не был. На Ангаре строят очередную электростанцию, опять залили и растерзали тысячу гектаров тайги. Писатель спрашивает у главного инженера: зачем же вы так? Тот отвечает, что это издержки, главное — будет больше энергомощностей, и люди станут жить лучше. Хотя в России избыток электроэнергии, она даже Украине ее продает. Посещают какую-то деревеньку, подходит к причалу долговязый парень, пьяный уже с утра. Встречают мужика, он объясняет, что был когда-то лесхоз, его закрыли, работы нет, никто не уезжает, да и некуда, а посему спиваются. Вот он пытается с сыном какой-то народный промысел организовать, чтобы тот тоже не спился. Посещают другое сельцо, там бездорожье, другая проблема — наркоманы. Показаны и добрые встречи — с библиотекаршей, другими людьми. Но общее впечатление, что время «Пожара» не закончилось.
— «Вторая Россия»?
— Наверное. Но почему бы этой России не найти свое отражение в каких-нибудь «Иркутских епархиальных ведомостях»? Как и «Второй Украине», которая еще более проблемная, — в наших епархиальных и приходских СМИ? Ведь показанные в ленте персонажи — это русские люди, с православными нательными крестиками. С точки зрения закона, экономической целесообразности — все, пожалуй, нормально. Гражданский долг и патриотизм тут тоже не при чем. А вот по совести — совершенное безобразие. И лента получилась совестливая: никто никого не клеймит, не обвиняет, не осуждает. Но и ничего не скрывает. Пробуждает совесть. Я думаю, ее тоже было страшно снимать.
— Спасибо за беседу!
