У каждого человека неспроста две руки. Одна из них щедрая, а другая — жадная. Вот бывает махнёт человек щедрой рукой и осчастливит кого-то. Но тут же скажет себе: какой я дурак — никто этого не делает, я один, осёл! И так замашет жадной рукой, что всю щедрость из его души, как ветром сдует.
Большинство людей такие, потому и мир таков, как есть. Люди боятся своей щедрости. Уж лучше бы жадности боялись, ведь не дать нужное вовремя страшнее, чем дать. Не сделать должного вовремя — считай погубить.
"Я ничего не видел прекраснее ни на небе, ни на земле, чем душа человеческая".
(Прп. Макарий Египетский)
"Посему не судите никак прежде времени,
пока не придет Господь,
Который и осветит скрытое во мраке и обнаружит сердечные намерения,
и тогда каждому будет похвала от Бога".
(1 Кор. 4, 5 )
Просто так, житейские наблюдения...
«Некий верующий человек часто предавался унынию. И кто-то посоветовал ему записывать в особой книжечке все милости, которые посылал ему Господь. И всякий раз, когда уныние охватывало его душу, он открывал эту книжку. Вот что он рассказывал: «Стоило мне тогда лишь заглянуть в мою книжку, вновь окунуться в испытанную мною любовь Божию, чтобы мгновенно рассеялись все тучи: теплой волной радости и упования переполнялось сердце, и хотелось только благодарить и славить Бога без конца»
Дмитрий Сергеич сидел на крылечке своего покосившегося деревенского домика. Только что он захлебнул кружку холодного пива, и теперь блаженство разливалось по всем его, уже немолодым, конечностям. Весь знойный день Сергеич провел за праведными трудами, и вот теперь долгожданная пора: тихий летний вечер, приятная усталость в теле, кошка Муська лежит на его коленях и мурлыкает свою кошачью песенку. Он закурил и задумался. «Это ж надо! Как все премудро устроено. Семя умирает и дает жизнь растению. Птицы улетают и прилетают. Все как-то, понимаешь… И вот травушка ведь тоже ж… И все ж так нужно, так связано. Ах, Божий мир». Слезы умиления подступили к глазам, в горле зашевелился комок. Вдруг Сергеич резко дернул рукой и ударил ладонью по предплечью.
«Что воздам Господеви о всех, яже воздаде ми?»
У меня дома много икон.
Первые из них появились очень давно.
Многие из святых изображений я приобретала сама, какие-то подарены мне друзьями, немало было куплено по просьбам детей (в раннем детстве мои детки очень любили ходить в церковь).
Иконостаса, как такового, у меня нет. Иконы стоят по шкафам, висят на стенах. Все они мне дороги, есть и особенно «намоленные»…
Но есть у меня «особенный» образок. На нем написаны лики святителя Николая Чудотворца и Пресвятой Богородицы с Младенцем Христом, и он со мной с 18 лет. Это подарок от Маринки, моей институтской подружки.
Посткоммунистический катаклизм обнажил смертельные язвы русской души:
1) обожествление власти;
2) слепое копирование чуждых форм и содержаний;
3) самоуверенность воинствующего невежества;
4) тщеславие напыщенного фарисейства;
5) наивную доверчивость великовозрастного инфантилизма
Царская монархия и советская империя кровоточили изнутри своих подданных – рабов «демона великодержавной государственности» (Д. Андреев).
Пока бездушная машина чиновничьего аппарата расчленяла органическую плоть державы на атомы социальных одиночеств в море лжи и отчаяния, Святая Русь как метаисторический светоч возжигалась благодатным пламенем в жертвенных сердцах подвижников и героев.
«Можешь мне сшить платье? Шелковое?»
Некоторые женщины наполняются годами. Словно вызревают изнутри. Как капля смолы к концу жизни превращаясь в чистый янтарь. Неповторимый, ясный и теплый. Они не прячут морщин — это их достояние, а хрусталь седых волос бережно несут на голове. Как венец.
Она смотрит на меня снизу вверх, прямая и статная.
— Тетя Люся, а какой у вас рост?
— Метр восемьдесят, а что?
— Высокая!
Улыбается, взгляд добрый и внимательный. А внутри вопрос: ну, сошьешь?
ЧИРИК-ЧИК-ЧИК
Маленькая синичка поет просто и незатейливо «Чирик-чик-чик!». Прыгает с ветки на ветку, радуется всему. Чирик-чик-чик.
К ней подлетает старый соловей. Важно распирает щуплую грудку:
— Нет, не так поешь. Слишком просто. Вот, послушай!
Синичка наклоняет головку на бок. Слушает, как соловей выводит трели. Дух захватывает!
— Поняла? — спрашивает маэстро.
— Чирик-чик-чик. — отвечает смущенно.
Под дождём хорошо — мокро. От капель. Много капель падает на меня, как дар небес. И каждая летит с большой высоты, а потому норовит ударить посильнее — чтобы я почувствовал её удар, чтобы я заметил её.
Но я слышу только дождь. Он омывает пыль с моих листьев, он увлажняет землю для моих корней.
Я благодарю небо за дождь. А капли сердятся, они хотят, чтобы я благодарил капли. Наверное, потому что мои листочки всегда с ними болтают. Я порой и разобрать не могу: листочки это или капли шумят.
Со мной говорит дождь, мы с ним — на «ты», а капли на «ты» с моими листочками.
15.08.2013
----
«Ясень — это дерево, у которого редкие листья, много просвету» — от слова «ясный».
Словарь В. И. Даля
Зову Тебя, Боже мой,
потому что Ты зовёшь меня.
Сердце моё взволновано голосом Твоим,
оно поёт о Тебе и плачет о Тебе.
Ищу Тебя, Господи,
по подсказкам Твоим иду.
И всякий раз встречаю не Тебя.
А Ты зовёшь, зовёшь с силою,
так что зов Твой заглушает всё вокруг.
Вижу Лик Твой в моём товарище,
жаль, он сам Тебя не видит. И меня — не видит.
Мы не можем встретиться. Я тяну руки к Тебе в нём,
но он остаётся безучастен. Его интересует мой костюм,
мой дом, мой кошелёк, мои способности.
Только я не нужен ему. И Ты ему не нужен, Господи. Что делать?
30 декабря 2012
Неправильно я жила: рвалась на Зов, к Зову, интересовалась Зовом, отдавалась Зову; ничего особо не боялась, не страшилась — только бы не потерять Зов, только бы слышать Его в своих глубинах. Всё, что отвлекало от Зова, лишь досаждало, раздражало, гневило или мучило, заставляло страдать, и я, как умела (или не умела) страдала, утешаясь лишь Зовом. Зов — это всё, что мне нужно: моё счастье, моя пища, мой смысл, моя страсть, моя любовь.
Но любовь даёт, а я лишь брала. Пустому человеку и нельзя иначе — что может дать Зову любящий, кроме своей жажды слышать? И разве не дерзостью будет мыслить иначе?
Дерзостью или дерзновением — всему своё время. Дерзость — это дерзновение прежде срока, это наглость вместо дерзновения, т. е. недостаточная любовь к Зову. Дерзновение — не самочиние, а ответ на Зов.
Я боюсь, пока помню себя. И как же трудно помнить себя тому, кто желает забыться в Зове.
Тони, тони пустой человек, как пустое ведро в колодце. Тони, не стыдясь своей пустоты — иначе будешь имитировать полноту и никогда не наполнишься. Наполняйся, пока Рука Божья не начала поднимать тебя, чтобы утолить чью-то жажду. Спеши стать полным, пока есть время. Ибо жизнь — это не наполнение, а отдача!
Этот странный человек сразу привлекал внимание. И не потому, что был несуразно одет, как-то по-стариковски, не по возрасту. В нём было что-то от Акакия Акакиевича. Он и ходил, казалось, так, чтобы не испортить ни замызганных своих башмаков, ни выложенного плиткой пола. Находясь в кафедральном соборе, он был избыточно скромен, смущался не в меру. Казалось, что ему даже дышать совестно. Когда подошёл на исповедь, был так скован, что едва мог связать два-три слова. Вероятно, его принимали за дурачка. Да он и был таким.
Помнится, огорчилась за него, когда священник отругал его и не допустил к причастию за то, что не вычитал всё, что надо. Тогда подумалось: он же убогий, куда ему? Пришёл и слава Богу!
У них в доме везде карты — в коридоре висит карта, в спальне, в кабинете мужа.
Леша говорит, любовь к географии — его семейная черта. В детстве маленький Лешка ползал по огромной карте России, которую его папа расстелил для сына на полу. Ползал и смотрел. Маршруты прокладывал. Там и ходить научился, наверное.
Но, глядя на мужа, в задумчивости взирающего на нарисованные реки и долины нашей страны, Нюте казалось, тут дело не только в семейных традициях, а в другом, более древнем, исконном стремлении человека охватить весь мир, стать его хозяином. Стремлении, идущем ещё от Адама. Стремлении деятельном и по-мужски конкретным. Так, Леша, когда смотрел на карту, видел города и села, в которых он уже побывал, или в которые ещё поедет. Цепь населенных пунктов складывалась у него в дорогу, а дорога в план действий.
«Знаешь, а мы тут с бабой Лександрой разговорились!» — делится со мною мама.
Баба Лександра — это наша соседка. Старушка лет восьмидесяти. У неё как у нас шесть соток земли да небольшой домик с печкой. Огород засеян картошкой, стоит парник с томатами и огурцами. Есть гряды моркови, свеклы, чеснока и лука. А по краю — кусты смородины да малины. «Ой, делов у Вас!» — вздыхает баба Лександра, глядя на наш заросший колокольчиками и васильками участок. И добавляет, между прочим. — «У меня сорняки не водятся».
— Она мне такую историю рассказала! — продолжает мама. — Тебе надо её описать.
Городу жарко. Ветру здесь не разгуляться — значит, вариться нам всем в асфальте.
Ступаю размеренно, экономлю движенья: иду по важному делу — встретить высоких гостей.
Шаг мой — средней неспешности, но обгоняю Хонды и БМВ. Они крепко застряли на тесной улице, гудят друг другу от злости.
Пешеходов — тьма: Пчелки Офисные, Ухоженные Дамы, Деловые Мужчины, Респектабельные Господа. И школьники попадаются — Разноцветные Рюкзачки.
В руках у именинника просфора, подарок настоятеля храма. Именинник замер перед солеей, боясь пошевелиться. Сейчас свершится то, чего он терпеливо дожидался целый год: всем храмом ему споют многолетие.
Батюшка встает лицом к алтарю и, словно ударяя каждым словом в колокол, торжественно возглашает:
— Благоденственное и мир-рное житие, здр-равие же и спасение и во всем благое поспешение подаждь Господи рабу Твоему…
Храм набирает в легкие воздух и гремит соборной мощью:
— Многа-ая ле-ета, мно-огая ле-ета!
Длинная очередь на исповедь… К аналою подходит очередная исповедница:
— Батюшка, грешна, мучает меня беспричинная тоска, уныние, понимаете?
— Какая тоска, говоришь?
— Бес-, беспричинная. Все в жизни благополучно, и муж, и дети, и здоровы все, и работа хорошая. А тут — ну, никаких желаний, хоть лежи на кровати и смотри в одну точку. И главное, столько для храма сделать стараюсь, может из-за этого?
— Может быть, ты вообще себя святой подвижницей считаешь, сраженной врагом?
Я люблю одиночество... Одиночество, в котором я могу обратиться к своей Звезде... Даже если Она очень далеко... Даже если Она в неведомых мирах...
А однажды мне представилось, что мир пуст... Есть только я и безкрайняя Вселенная... Очень тягостное, даже непомерно тягостное это чувство — вдруг очень ярко ощутить, что ты в мире один, во всём огромном мире ты ОДИН... При этом словно нечто серое и ледяное тысячами тончайших иголок протыкает твою душу насквозь...
...Не знаю, что может чувствовать космонавт, вдруг по несчастливому стечению обстоятельств оторвавшийся от космического корабля и безвозвратно улетающий в бездну Космоса... Но, думаю, что даже находясь в погибельном отчаянии, он всё же не ощутит эту замораживающую всю человеческую суть ПУСТОТУ...Он будет помнить — на Земле остались родные, которые его любят, которые будут думать о нём и вспоминать...
Христос воскресе!
На Пасху 1917 года день выдался лучезарный, солнечный. Государь-страстотерпец Николай II с государыней и детьми встретили его в заточении.
Придя из храма, они поздравили даже тех тюремщиков, от которых терпели глумления и издёвки. Кротость и твёрдость в терпении — черты великих душ, а их имела вся эта святая семья.
Однажды в сад, где гулял царский сын, Алексий, ввалились хохочущие матросы и злорадно выкрикнули:
— Что, несостоявшийся царь? Эх, заживём же теперь без вас!
Так они гоготали, довольные тем, что унизили двенадцатилетнего ребёнка. Но взор мальчика был прям и величественен, как взгляд истинного царя.
Прыг — скок, прыг — скок. По мраморным плитам прыгал залетевший в храм воробышек. Прыгал не бесцельно, он аккуратно собирал крошки, оставшиеся после поздней литургии. Это была давняя беда, как с ней бороться, настоятель храма Святой Троицы, протоиерей Георгий уже не знал. Ни проповеди, ни полный запрет на раздачу просфор после службы, ничего не помогало! Ну, не чувствовали захожане с прихожанами святость этих маленьких хлебов, выпекаемых с молитвой, замешиваемых на святой воде, освященных в алтаре! Вот Господь и послал помощника — маленькую птаху, которая бережно соберет все, чем так небрежно пренебрегла его паства.
