Омилия

Я сомневаться не люблю,
Но часто в тягостные ночи,
Когда, расслабленный, не сплю —
Мне червь сомненья душу точит.

Ищу себя который год,
И тем сильнее ненавижу.
Пытаюсь жить наоборот,
Но только падаю всё ниже.

А мне желают всяких благ,
Вот так же в уши бьёт реклама,
Ночной изводит полумрак
И стала реже снится мама.

Не отличить день ото дня.
Выходишь в город современный,
А люди, словно манекены,
Совсем не смотрят на меня.

Пускай мой голос кем-то не услышан,
И краски мои блекнут на свету.
Здесь черно-белый мир... Не надо — тише! —
Не обязательно переступать черту...

Нет никакого правила иного —
Смирение способно исцелять...
Вдруг остановишься и — побежали снова:
Иллюзии, фантазмы, вензеля...

Всё чем гордишься и чему нет сносу
(Так кажется) в границах наших дней, —
Болезненным склоняется вопросом
Над юностью и старостью твоей.

Содрогнулся душой — и обдал меня искренний ужас.  
Для чего я живу?  О последнем не думая дне. 
Для чего я живу?! Хуже скряги. Мошенника хуже.
И губительный ветер в сердечной таю глубине.

И шагнул в глубину, отпирая запретные двери,
В ночь отчаянных мыслей и в гордых стихов суховей…
Содрогнулся душой так, что даже не сразу поверил,
Что ещё я могу содрогнуться от жизни моей.

Памяти моих родителей

Отгремели овации. В опустевшем зале стало гулко, зябко и слишком просторно. Студийцы, набросив на себя, кто пальто, кто солдатскую шинель, теснились у режиссерского столика. Начинался «разбор полетов», который всякий раз после спектакля устраивал Юрий Германович, режиссер студенческого театра. Лидочка обожала театральную «кухню»: здесь всё бурлило, кипело и горело творческим энтузиазмом, как только может кипеть и бурлить юность, вырвавшая у войны свое законное право на жизнь. Иногда на репетициях Юрий Германович читал стихи — те, что исполнял на фронтовых концертах. И тогда Лидочке вспоминался ужас пережитых в Быково бомбардировок. После таких чтений долго сидели в молчании, оберегая наполненную воспоминаниями тишину. И только те, кто донашивали шинели, пряча глаза в пол и стараясь не скрипеть паркетом, торопливо уходили курить.

Почти всегда Юрия Германовича сопровождала его Муза, как он сам называл свою молодую жену Таисию. Оба они источали творческие искры, загорались идеями и были единодушны в своей беззаветной любви к театру. Из всей разномастной студенческой труппы Таисия выделяла Лидочку. Они даже немного сдружились, хоть Лидочка была еще недавней школьницей, а Тая успела закончить университет, и вот уже год как была зачислена в штат газетной редакции.

Это случилось год или два тому назад, когда в Михайловском медицинском институте был устроен капитальный ремонт. С учетом того, что подобный ремонт не проводился со времени основания института, то есть с конца тридцатых годов, его по праву можно было считать не менее выдающимся событием из жизни этого ВУЗ-а, чем смена очередного ректора. Ведь ректора, как короли, приходят и уходят, а стены стоят себе и стоят… впрочем, что о том говорить!

Любопытно было наблюдать, как в ходе ремонта старое здание преображалось на глазах. Но гораздо любопытнее оказывались находки и открытия, которые делали рабочие, выполнявшие этот ремонт. То за слоями штукатурки, обсыпавшейся под ударами перфоратора, как заветная дверца за холстом в каморке папы Карло, обнаруживался замурованный вход в позабытую-позаброшенную лаборантскую, заваленную заплесневелыми пособиями и протухшими лекарствами.

Молчаливое небо свежо.
Два глотка ноября до рассвета.
Возле тихой реки хорошо,
В ней вода тёмно-синего цвета.

Лучше вглубь никогда не смотреть,
Но душа, не боясь, то и дело, 
Словно рыба, попавшая в сеть,
Всё глядела туда и глядела.

И хоть кто-то меня потревожь,
Ничего бы я так и не понял.
Сквозь холодную странную дрожь
В эту бездну тянулись ладони.

22 октября 2015 года. Это был действительно на редкость удачный день. Я поняла это сразу же, как только проснулась и открыла глаза. Казалось, ничего значительного в этот день не произошло. Но весь этот день был наполнен глубоким смыслом, чувством гармонии с миром и с собой.

Ночью выпал снег. Было бело и празднично. А я подумала, что вот автобус не придет (из-за заносов на дороге) и я опоздаю на работу. Но на остановке стояла иномарка, и мне нашлось место на заднем сидении. Оказалось, что за рулем зять нашей прихожанки Евгении. От денег он отказался, ссылаясь на то, что нам по пути. Это очень хорошая верующая семья. Я рассказала Жене чудесную историю с появлением в нашем доме серого котенка (как по заказу). На что она радостно отреагировала и заверила меня, что в ее жизни такие случаи очень часты. Вот, что она мне поведала.

Я не всегда всё делал по-уму,
Хвалиться мне, увы, особо нечем.
Но до сих пор не знаю почему,
Прощаясь навсегда, твержу: «До встречи».

И, если в этом есть какой-то прок,
Хотелось бы понять себя однажды.
Не потому что слаб и одинок,
Быть одиноким в жизни может каждый,

А потому что подлости измен
Хватило в этой жизни мне по горло.
Уныния хватило, серых стен,
Пока всё память начисто не стёрла.

А может, ждали Вы меня.
А может, я Вас ждал зачем-то.
Вновь догорает пламя дня,
И месяц вдаль плывёт ничейный.

Мне Ваш понравился упрёк.
Шутили Вы над «Коноплёю».
Но от обид я был далёк,
Сражён был редкой красотою.

И Вашей кожи смуглый шёлк
Пропитан свежестью морскою.
И мне казалось, что я шёл
Сквозь ночь за тихою волною.

Я устала и все придумала:
Даль, узелки мечты и вязь,
Вспомнят люди — она угрюмая,
Нет, я грустная в этот раз.

Все в антрактах опять хорошие,
Вновь на сцену пойду молчать,
Я — угрюма, с такою ношею
Можно разве что танцевать.

Как Снегурочка мила!
Добродушна, весела,
Глазки ― светло-голубые,
Косы ― будто золотые.

Но такая баловница ―
Ей на месте не сидится!
Всё шалит, озорничает
И снежки во всех бросает.

Невыдуманная история

На что мы тратим обычно свою жизнь? В основном — на житейские заботы и попечения. И это понятно, особенно, если есть семья. Накормить всех, одеть, обуть, дать детям образование, а потом — какую-то профессию в руки. Чтоб тоже, когда вырастут, могли зарабатывать, обеспечивать себя и близких.

Вот и Виктор так жил, выкладываясь на работе ради себя с женой и сыновей. Димке три с половиной года, Кириллу недавно шесть исполнилось. Виктор был хорошим семьянином — любящим отцом, надежным мужем, хозяином в доме. Так он сам думал о себе, так говорили о нем жена, родители, соседи. Не сказать, чтобы дом был полная чаша, потому что по нынешним временам и с нашими зарплатами за ценами не угонишься. Но на необходимое хватало.

Чтобы был камин, чтобы был очаг
Нужно сделать шаг, просто сделать шаг.

Поменять мотор. Заполнить бак.
Нужно сделать шаг, просто сделать шаг.

Разобраться с текстом, увидеть как.
Нужно сделать шаг, просто сделать шаг.

Примирить любителей войн и драк,
Нужно сделать шаг, просто сделать шаг.

Победить болезнь, уничтожить рак.
Нужно сделать шаг, просто сделать шаг.

Покорить вершину. Поставить флаг.
Нужно сделать шаг, просто сделать шаг.

На улице детства — Гвардейской
Привычно шумят тополя.
И, кажется, пахнет апрельской
Небесною Пасхой земля.

Вглядишься — года, как скосило,
Здесь память на каждом шагу.
Душа ничего не забыла.
Сомкнулось всё  в узком кругу:

И дом мой, и окна, и двери,
И даже соседка в штанах.
Себе самому не поверишь,
Присмотришься — осень в глазах.

Мне сказывали как-то,
Что в городе одном
Стоят  дома большие
И каждый — кошкин дом.

В них окна все резные
И с лесенкой крыльцо.
Живут в них мамы-кошки,
Все на одно лицо.

Сухопарого старика, стоящего с поднятой рукой на безлюдной автобусной остановке, он увидел издалека. Денисов плавно подъехал к остановке. Опираясь на трость, старик, прихрамывая, подошёл к машине и открыл дверь. Выглядел он франтовато: на голове у него была добротная, почти новая шляпа, чёрное драповое пальто с поясом отлично на нём сидело; шея была укрыта шёлковым кашне, из-под которого виднелся ворот белоснежной рубашки и узел тёмного галстука. Старик по-всему совсем недавно побрился, от него приятно пахло одеколоном. Денисов прибрал громкость магнитофона.