Голод

Памяти моих родителей

Отгремели овации. В опустевшем зале стало гулко, зябко и слишком просторно. Студийцы, набросив на себя, кто пальто, кто солдатскую шинель, теснились у режиссерского столика. Начинался «разбор полетов», который всякий раз после спектакля устраивал Юрий Германович, режиссер студенческого театра. Лидочка обожала театральную «кухню»: здесь всё бурлило, кипело и горело творческим энтузиазмом, как только может кипеть и бурлить юность, вырвавшая у войны свое законное право на жизнь. Иногда на репетициях Юрий Германович читал стихи — те, что исполнял на фронтовых концертах. И тогда Лидочке вспоминался ужас пережитых в Быково бомбардировок. После таких чтений долго сидели в молчании, оберегая наполненную воспоминаниями тишину. И только те, кто донашивали шинели, пряча глаза в пол и стараясь не скрипеть паркетом, торопливо уходили курить.

Почти всегда Юрия Германовича сопровождала его Муза, как он сам называл свою молодую жену Таисию. Оба они источали творческие искры, загорались идеями и были единодушны в своей беззаветной любви к театру. Из всей разномастной студенческой труппы Таисия выделяла Лидочку. Они даже немного сдружились, хоть Лидочка была еще недавней школьницей, а Тая успела закончить университет, и вот уже год как была зачислена в штат газетной редакции.

Едва бурное обсуждение спектакля закончилось, Тая схватила Лиду за руку и, шепнув мужу «пять минуточек», увлекла ее в соседнюю с актовым залом аудиторию.

— Я много думала о тебе последнее время, - Тая плотно прикрыла дверь, будто боялась, что ее кто-то может услышать. - Ты так щедро одарена, тебе обязательно надо развивать свой талант. Как сегодня звучал Шопен! Люди в зале плакали, я все видела. Сколько тебе еще здесь учиться?

— Эти полгода и еще год... Полтора, но...

— Что но? Ты понимаешь, что обязана стать музыкантом? Неужели ты хочешь всю жизнь провести за чертежной доской?

— Нет, не хочу. Но я обещала родителям получить «хлебную» специальность.

— ... Хлебную?!

Лидочка глубоко вздохнула.

— Таечка... Понимаешь... Я ведь показывалась в Гнесинке. И мне сказали, что примут даже с неоконченной музыкальной школой. В виде исключения. Но теперь это невозможно: папа болеет. Ему нужна тишина, и я уже не могу заниматься дома. У папы тяжелые головные боли.

Тая подошла к окну, положила ладони на подоконник, как на клавиатуру. Прислушавшись к какой-то внутренней музыке, исполнила воображаемый пассаж. Тонкие пальцы правой руки сжались в кулак.

— Это всё война, Лидочка. Проклятая война.

— Война... — отозвалась Лида. — Папа очень рвался на фронт, но его не отпустили. Таких специалистов на фронт не отпускали... После Львова от него осталась только тень. Он там столько пережил... Как до Москвы доехал в таком состоянии, не знаю... В больнице никто не верил, что он выживет.

— Выжил...

— Один старенький доктор сказал, есть у папы небольшой шанс, если воспользоваться народным методом лечения. Для этого нужно было раздобыть какой-то редкий сорт меда. А где нам было найти такой мед? Кругом разруха, голод. Мама так переживала, корила себя, что не может папе помочь.

— И как же? Нашли мед?

— Да. Однажды пришли в больницу папу навещать, а нас доктор этот, старичок, встречает и банку протягивает. Вот, говорит, раздобыл по случаю. Именно то, что надо. Давайте сначала по капельке строго по часам, постепенно увеличивайте дозу до чайной ложки, и, Бог даст, герой ваш поправится. Так и сказал: «ваш герой». Мама даже заплакала. Оказалось, мед этот с Алтая везли. Специально для папы. Доктор добился. С этой баночкой меда папа своими ногами домой вернулся. И сейчас еще немного этого меда осталось. Только для папы. Эта баночка — наша самая большая драгоценность.

— «Хлебная» специальность... Наверное, многие здесь учатся именно по этой причине. Будут строить элеваторы, а где элеваторы — там хлеб.

— Знаешь, я так рада, что пришла сюда учиться. Здесь преподаватели сильные. И ребята прекрасные. А наша студия? Юрий Германович! Если бы не наш театр, где бы еще я столько играла на рояле? А еще я математику люблю. И даже сопромат.

— Юрий вашу студию очень ценит. Говорит, на редкость талантливые ребята, есть, где развернуться...

Тая, задумавшись, выводила буквы на запотевшем стекле.

— Со-про-мат...

Вдруг заулыбалась и, крутанувшись на каблучке, резко повернулась к Лидочке:

— Я поняла! Лидочка! Ты будешь поступать на филологический! Конечно же, университет! Не спорь! Только не спорь!

— Зачем же спорить? Мне эта идея очень нравится.

— Вот и чудесно! — Тая восторженно подхватила девушку под руки и, напевая, закружила в вальсе. Вдруг резко остановилась и  усадила ее за первую парту. Сама села за преподавательский стол.

— Лида, — Тая перешла на шепот. — Я должна сказать тебе очень важную вещь.

Она многозначительно посмотрела на Лиду.

— Вокруг тебя столько ребят увивается. Нужно, чтобы рядом с тобой был настоящий друг. Тот, кто будет тебя понимать и ценить. Ты очень тонкая, Лидочка. Может быть, даже слишком тонкая. Таким как ты трудно в жизни без опоры. И вот, что я хотела сказать. Обрати внимание на Ивана. Он с тебя глаз не сводит. Он умный, добрый. Серьезный. А главное — настоящий. Такой не предаст.

— У нас в техникуме нет предателей, — тихо и твердо сказала Лида.

— Хорошо, если так, — в голосе Таи не было уверенности.

— А с Ваней...  это пока секрет. Ты первая, кому я говорю. Мы поженимся скоро. Сразу после зимней сессии.

Тая всплеснула руками.

— Да когда же вы успели? Вот это конспирация! И никто-никто еще не знает?

— Никто. Даже Ваня.

— Как это? — Тая удивленно подняла брови.

— А так, — Лидочка хитро сощурила зеленые глаза.- Ответ Ване я еще не дала. Он мне в прошлое воскресенье предложение сделал, когда в Сокольниках гуляли. Я сказала, что подумаю. Должна же я подумать... Хотя бы недельку. Неделя закончится завтра, в воскресенье. Значит, в понедельник дам ответ.

— Ну, ты и мучительница!

Тая с Лидой звонко рассмеялись. Лидочка вдруг перестала смеяться.

— Я Ваню очень сильно и очень крепко люблю. Знаешь как?

Она замолчала, подбирая верное слово, потом сказала:

— На всю жизнь.

Из-за скрипнувшей двери показалась укутанная в пуховый платок голова. Удостоверившись, что нашла, кого искала, вошла Лидочкина однокурсница Зоя. Не глядя ни на кого, она молча встала у двери.

— Зоинька... — ахнула Лида. — Я же обещала дать тебе конспекты! Прости, пожалуйста, совсем забыла. Мы с тобой сейчас быстро до дома добежим, я близко живу. Что же ты не напомнила?

— Понимаем... Спектакли... Театры... Не до нас...

Зоя поджала губы.

— Ну, не сердись, пожалуйста, Зоинька.

На обиженном лице появилось подобие улыбки, и у Лиды отлегло от сердца. Она наспех попрощалась с Таей и Юрием Германовичем, и девушки, не надеясь дождаться трамвая, побежали по скованным морозом темным улицам в светлый, теплый и уютный Лидочкин дом.

* * *

Полина Афанасьевна старательно разгладила ладонями старенькую льняную скатерть. Поставила на стол хлебницу с выпуклыми буквами «ВСХВ 1939» на бортиках. Аппетитными ломтями нарезала хлеб, поверх хлеба положила накрахмаленную салфетку. Расставила тарелки и разложила приборы. Достала из буфета солонку. Лидочкины родители имели старорежимную привычку обедать в комнате. Трапезничать там, где готовят еду, представлялось им дурным тоном. Да и не располагала кухня в коммунальной квартире к семейной трапезе.

— Что же девочки не идут никак, в прихожей стоят. Все секретничают?

— Снег с валенок на лестнице сбивают, — объяснил Григорий Андреевич. — Сейчас явятся.

Григорий Андреевич придирчиво заглянул в супницу.

— Лидушиной подруге щей погуще положи, Поля. Девчонка бледная, беда. В чем только душа держится.

— Приезжая, наверное. И позаботиться-то о таких некому... — тихо вздохнула Полина Афанасьевна.

— К чаю хлеба подрежь еще. И сливочное масло непременно подай, — продолжал наставлять супругу Григорий Андреевич.

— Подам, Гриша. Как скажешь.

Дверь в комнату распахнулась, вошла разрумяненная морозцем Лида, представила родителям Зою. Зоя смутилась и нахмурилась.

— Я вообще за тетрадкой пришла, — сказала Зоя, неотрывно глядя на супницу. Душистый дымок поднимался из-под неплотно прикрытой крышки.

— Вот и хорошо, что за тетрадкой пришли, — Полина Афанасьевна приобняла Зою за плечи и проводила к столу. — Заодно покушаете, мы ведь и сами не обедали еще, Лидочку ждали. А нам очень интересно послушать ваши рассказы о сегодняшнем спектакле.

Все расселись, наконец, за столом, и Лидочка принялась рассказывать. Полина Афанасьевна не могла оторвать умиленных глаз от восторженно щебечущей дочери.

— А после спектакля ко мне сам Заряжский подошел и благодарил за Шопена!

— Надо же... Тот самый Заряжский? — о грозном преподавателе Полина Афанасьевна была наслышана от Лидочкиных друзей, частенько забегавших к ним на чай и разговоры.

— Да! Сказал, «я давно не слышал такого проникновенного исполнения»! Может быть, теперь не будет свирепствовать на экзамене...

Зою Лидочкин рассказ интересовал мало. Видимо, давно она не вкушала домашней кухни. Ела она не торопясь, отдавая должное каждой подносимой ко рту ложке. Григорий Андреевич изредка поглядывал на Зою. Хлеб она отламывала маленькими кусочками и долго обстоятельно пережевывала. Последнюю каплю из тарелки она аккуратно перелила в ложку, съела. Потом облизала ложку с обеих сторон, собрала хлебные крошки со скатерти и отправила горсточкой в рот. Пока Полина Афанасьевна подавала второе, Зоя оглядела комнату.

— Без пианино просторнее было бы. В коридор его можно вынести, — сказала вдруг Зоя и, приняв от Полины Афанасьевны тарелку с макаронами, отключилась от общей беседы.

После обеда Григорий Андреевич расположился в кресле, втиснутом между шкафом и письменным столом.

— А сыграй-ка, Лидочка, то, что сегодня исполняла в спектакле.

Лида засомневалась:

— Пап, голова не разболится?

— Нет-нет, дочка, давно не слышал твою игру. Соскучился. Сыграй.

Лида подняла крышку пианино. Предвкушая удовольствие, Григорий Андреевич закрыл глаза. Брови его сдвинулись, образуя на лбу глубокую поперечную складку. Во время игры Лида поглядывала на отца, тревожилась, но лицо его выражало такое наслаждение музыкой, что Лидочка успокоилась и даже убрала ногу с левой педали, чтобы инструмент зазвучал всей полнотой красок.

Тем временем Полина Афанасьевна с Зоей готовили стол к чаепитию. Девушка немного оттаяла, чуть-чуть разговорилась. Полина Афанасьевна деликатно охраняла Зоино право быть немногословной, не заставляя ее говорить больше, чем той хотелось бы.

Когда на стол была водружена бульотка на причудливо изогнутых ножках, Зоя удивленно раскрыла глаза:

— Это еще зачем?

На боках бульотки красовались львиные головы, держащие в пасти кольца-ручки.

— Это чайник, вот смотрите Зоя, — Григорий Андреевич показал ей маленькую металлическую спиртовку, расположившуюся под круглым резервуаром. — Сюда наливают спирт, поджигают, и, таким образом, поддерживают температуру воды в бульотке.

— Чего только не выдумают, — насупилась Зоя.

Лидочка разлила чай по чашкам, отец наколол щипцами сахару, поставил сахарницу в центр стола.

— Да-да, — сказал он вдруг сам себе, встал из-за стола, подошел к буфету, достал с верхней полки небольшую банку и поставил ее перед Зоей.

Полина Афанасьевна удивленно проследила за ним.

— Гриша... — тихо сказала она.

— Поля, — твердо ответил ей муж.

Лида с мамой обеспокоенно переглянулись, но тут же сделали вид, что ничего не произошло, побоявшись смутить гостью. Зоя заглянула в банку.

— Мед?! Ничего себе живете, — искренне удивилась Зоя.

— Кушайте на здоровье, — и Григорий Андреевич строго оглядел жену и дочь, взглядом отсекая возражения.

Перешагивая порог, Зоя оглянулась на Лиду.

— Конспекты в понедельник верну. Я быстро строчу.

— Видела-видела твой каллиграфический почерк, Зоя.

— Какой?!

— Каллиграфический, красивый значит.

— Ну, ты скажешь...

Зоя деловито затопала по лестнице.

— До понедельника, — крикнула ей Лидочка. Она не торопилась закрывать дверь, улыбалась в подъездную темноту и слушала Зоины шаги. У Лидочки было чудесное настроение.

— Хорошие родители, Лида, — донесся Зоин голос этажом ниже. — Отец чудной немного. А так хорошие.

* * *

В понедельник началась зачетная неделя. Обычное расписание сменило расписание консультаций и экзаменов, спешно сдавались курсовые работы. Разговоры в коридорах стали тише и короче.

Лидочка впервые за свою студенческую жизнь совсем не думала об экзаменах и была поглощена мыслями о предстоящем замужестве. Все предэкзаменационные волнения ушли на второй план, а важнее всего ей представлялся статус невесты, который она получит, как только даст ответ Ивану. Сегодня.

Что-то радостно щекотало внутри, заставляло улыбаться, и Лидочке вдруг показалось, будто в сердце бьется птичка — та самая птица счастья, поймать которую мечтает каждый человек, живущий на земле. Больше всего на свете ей хотелось сейчас сбежать с нудной консультации и оказаться рядом с Ваней на той заснеженной парковой аллее, по которой бродили вчера до самой темноты и всё не могли наговориться.

Лида всё мечтала, мечтала и опомнилась, только когда вокруг нее задвигались стулья, и однокурсники заспешили к выходу из аудитории. Консультация была закончена. Раскрытая на развороте тетрадь так и не дождалась ни одной Лидочкиной записи. Как я буду сдавать экзамен, подумала прежде старательная и исполнительная Лида. И ответила сама себе — а, как-нибудь.

Она беззаботно сбегала по лестнице, когда ее окликнул Сева Рогулин, комсомольский вожак, фронтовик, активный участник театральной студии и самый близкий Ванин друг.

— Лида, я как раз тебя ищу, зайди в комсомольское бюро. Одна, без подружек.

Лида не слишком удивилась приглашению. Наверное, опять попросят выступить на шефском концерте, подумала она, открывая дверь бюро. Вошедший следом за ней Сева зачем-то закрыл дверь на щеколду.

— Ну и тайны... Дверь-то зачем закрывать? — пожала плечами Лида и вопросительно посмотрела на Севу.

Тот молча прошел к столу, на котором аккуратной стопкой лежали бумаги. Тут только Лида заметила сидящего у окна Ивана. Молодые люди переглянулись без тени улыбки.

Лида переводила взгляд с Ивана на Севу, с Севы на Ивана.

— Ребят, что-то случилось? Ну... говорите же...

Сева протянул ей тетрадный лист.

— Читай.

Едва Лида начала читать, буквы искривились и поплыли рябью перед глазами. В заявлении, написанном каллиграфическим почерком на имя секретаря комсомольской организации, содержалась убедительная просьба разобраться с источниками дохода родителей Лидии Василенко. Далее перечислялись все подробности посещения места жительства Лидии Василенко и список поданных на обед блюд. Особое подозрение вызвало предложенное к чаю сливочное масло. «И это не в праздник, а в обычный будний день!»

— Сева... Что это... — у Лидочки задрожал подбородок.

На восклицательный знак упала соленая капля и поползла по слову «день», превращая чернила в кляксу.

— Сигнал твоей бдительной однокурсницы. Донос, проще говоря, — ответил Сева.

Лида опустилась на стул, положила заявление на стол и закрыла лицо руками. Дернулись плечи. Ей стало нестерпимо жалко своих простодушных, добрых родителей: для Зои, которую Григорий Андреевич и Полина Афанасьевна видели в первый раз, было поставлено на стол всё, что у них было, до последней крошки. Даже не имеющий цены мед. «У нас в техникуме нет предателей», вспомнила Лида свои недавние слова. «Может быть, даже слишком тонкая», откликнулась память словами Таисии. «Таким как ты трудно в жизни без опоры». Как же ты права, Тая, подумала Лида. Подошел Иван и положил руку на ее плечо. Сила и уверенность была в этом прикосновении. Лида вытерла слезы и, вспомнив наказ отца не дрейфить ни при каких обстоятельствах, взяла себя в руки.

— Лида, об этом заявлении знаем только мы трое. В Иване я уверен как в себе. Будем надеяться, у Зои не хватило ума написать в другую инстанцию. Она просто подсунула этот листок под дверь сегодняшним утром. Я его на полу обнаружил, а пришел сюда первый, сам открывал дверь. Уборщица пришла позже. Я уничтожу это заявление и сделаю вид, что его не было. Но я очень рискую, потому что, несмотря на очевидную глупость этой кляузы, я обязан сообщить о сигнале куда следует. Поэтому очень прошу тебя никогда никому об этом не рассказывать. Такое у нас впервые, и я иду на этот шаг потому, что хорошо знаю и глубоко уважаю твоих родителей.

— Хорошо, — спокойно сказала Лида. — Договорились. Ничего не было.

— И еще, Лида. Будь осторожнее с людьми. Ты слишком открыта, так нельзя. Домой всех подряд не приглашай.

— Что же теперь, — глухо ответила Лида. — Каждого подозревать...

В коридоре Лиду окликнула Зоя.

— Вот твои конспекты. Спасибо.

— Переписала уже? — как ни в чем не бывало, спросила Лида.

— Я же говорила, что быстро строчу.

— Я заметила, — съязвила Лида вслух, а про себя добавила: — Доносчица.

* * *

Снег хрустел под ногами, прохожие прятались от кусачего мороза под высоко поднятыми воротниками. Гулко разносился крик галок, кружащих над сквером. И только неугомонные трамвайные звонки прорезали прозрачный студеный воздух по-весеннему радостно.

— Ваня, как становятся предателями? Не рождаются же ими. Как-то становятся. Как?

— Ты о Зое? Она не предатель. Это голод, Лидочка. Пережитый голод. Ей кажется, она поступила по совести.

— Да где же здесь совесть? Мы что, не голодали и не замерзали? Еще как! Знаешь, я вспомнила, как Зоя однажды сказала «что вы тут знаете о голоде...» Ей кажется, если Москва, то на особом положении.

— Так многие думают.

— Маме один раз на работе мешок лука выдали. Развязали мешок — а лук весь перемерзший, совсем ни на что не годится. Мама придумала из него конфеты сварить вроде леденцов. Всех ребят во дворе угощали, радости было... Тогда казалось, ничего вкуснее этих конфет в жизни не пробовали...

— А меня на фронт по малолетству не взяли, и я пошел работать на завод. Сразу рабочую карточку дали, так что кое-как выжили. Иногда давали талоны на УДП. Знаешь, что это такое?

Лидочка отрицательно покачала головой.

— Усиленное дополнительное питание. Можно было в дополнение к заводскому обеду взять еще какое-нибудь блюдо. Заводские остряки это «удэпэ» расшифровывали «умрешь днем позже».

Лидочка улыбнулась. И опять загрустила.

Подошли к Лидочкиному подъезду.

— До завтра, Ванечка. Завтра зачет. Буду всю ночь готовиться.

Иван замялся, будто хотел что-то сказать, потом передумал. Лидочка сняла варежку и протянула ему свою ладошку. Иван взял ее в свои ладони, погрел дыханием.

— Ух, какая холодная, заледенела совсем. Не сиди ночью над книжками, толку от этого никакого, лучше спать ложись. Помашешь из окошка?

— Конечно. Как всегда.

— Лидочка...

— Что?

— Нет-нет, ничего. Потом. Беги домой. Замерзла совсем.

Дома Лидочка сразу прошла на кухню. Подержала возле горячего чайника замерзшие руки. Вошел Григорий Андреевич и сел у стола на табуретку. Соседи еще не вернулись с работы, и в квартире стояла не свойственная коммунальному жилью тишина.

— Пап, за что дядю Франца арестовали?

Григорий Андреевич вздрогнул. С чего бы дочка вспомнила о несчастном родственнике, сгинувшем десять лет назад где-то далеко на севере?

— Лидуша, почему ты спрашиваешь?

— За что его арестовали?

— Его арестовали по доносу соседки.

— Она правду написала?

— Лидочка, конечно, она написала неправду. Франц ни в чем не виноват, он был порядочным, честным человеком. Произошла трагическая ошибка. Почему ты спрашиваешь?

Лидочка не отвечала, погрузившись в свои мысли. Потом посмотрела на отца.

— Пап, а Зоя написала правду. В ее заявлении ни одного слова неправды. Она просто записала всё, что увидела. А выводы сделала ложные.

Отец заерзал на табуретке, разволновался.

— Уж не та ли Зоя, что приходила к нам в субботу?

— Она самая. Доносчицей оказалась... Ей показалось, мы подозрительно богато и сытно живем. Пап, только маме не говори. Не надо ее расстраивать. Все равно заявления уже нет, и о нем никто не узнает.

— Ну, если заявления нет, то и беспокоиться не о чем. Значит, не всех твоих подруг можно приглашать в дом.

— Она мне не подруга.

Лида поставила на стол две чашки, разлила чай. Пока соседей не было дома, чай можно было попить и на кухне. Лида обняла ладошками горячую чашку — всё никак не могла согреться.

— Пап, зачем писать доносы? Кому от этого становится хорошо?

Отец глубоко вздохнул. Кажется, дочка начала спускаться с небес на землю. Сможет ли он защитить ее от неизбежных разочарований? Тревожно стало Григорию Андреевичу.

— По разным причинам пишут доносы. Кому-то кажется, что он восстанавливает таким образом справедливость. Кто-то просто от зависти. Зоя твоя...

— Не моя, — поправила Лида.

— Хорошо, не твоя. Зоя голодала, это очень заметно, и она знает цену каждой крошке хлеба. Голод сильно меняет человека.

— Папа, папа... Ты пережил намного больше Зои. И ведь не стал таким завистливым.

— А ты не сравнивай, Лидуша. Всем досталось.

— Вот и Ваня про голод сказал...

Лида внезапно вскочила из-за стола и подбежала к окну.

— Я же о Ване забыла! Он ведь ждет под окном...

Лида сняла с подоконника цветочный горшок, мгновенно взобралась на подоконник, приподнялась на мысочках, дотянулась до форточки, открыла ее и по-девчачьи закричала на весь двор:

— Ваня-ааа!!! — и, дождавшись Ваниного отклика, прокричала: — ДА-ааа!!!

Сумерки уже не давали разглядеть лицо, но Лидочка увидела, что Иван, верно ждущий ее появления, замахал ей обеими руками, как матрос-сигнальщик на корабле.

— Ваня-ааа, я выйду за тебя заму-уууж!!!

— Ура-ааа!!! — донесся до Лиды голос Ивана.

Лидочка обернулась к отцу. Лицо ее сияло от счастья.

— Пап, я замуж выхожу!

Григорий Андреевич ничего не отвечал, одной рукой он держался за сердце, другой зачем-то поправлял очки.

А Лидочка, стоя на подоконнике, уже знала, что впереди ее ждет не Гнесинка и не университет, а долгие поездки по разбитой войной стране, где ее муж будет строить элеваторы, а она будет ждать его с работы, топить печку и готовить ему вкусный и сытный обед.

2015г.

-----------------------------------

Из воспоминаний моего отца:

«По рабочим карточкам на месяц выдавали следующие продукты:

Хлеб — 800г в день

Мясо — 1кг в месяц

Крупа — 2кг в месяц

Сахар — 1кг в месяц

Масло — 0,5кг в месяц

В столовых за первое блюдо без мяса, если там была крупа или картошка брали 20г крупы за порцию, и 5г масла. За второе мясное блюдо брали 50г мяса и за гарнир 40г крупы, 5г масла. За второе блюдо без мяса (каша, лапша или макароны) — 40г крупы, 5г масла.

Таким образом, если в день брать только одно мясное блюдо, выдаваемой нормы хватило бы на 20 дней.

Если брать второе блюдо без мяса, то выдаваемой нормы крупы хватило бы на завтрак, обед и ужин (40г + 40г + 40г) только на 16 дней.

Если в день расходовать по 15г масла, или как оно в карточках называлось „жиров“, то нормы бы хватило на 21 день.

Так люди и питались, а вторую половину месяца жили впроголодь. И это при двенадцатичасовом рабочем дне и тяжёлом физическом труде. А после 20 дней, когда эта норма израсходована, довольствоваться пустыми щами из воды и капустных листьев (давали без карточек) и куском хлеба. Казалось бы, норма хлеба 800г в день достаточная, но когда на питание треть месяца оставался только один хлеб, его никому не хватало.

И всё же народ понимал, что эти лишения связаны с войной и переносил их без ропота ради будущей победы.»