Глава из романа

Сухопарого старика, стоящего с поднятой рукой на безлюдной автобусной остановке, он увидел издалека. Денисов плавно подъехал к остановке. Опираясь на трость, старик, прихрамывая, подошёл к машине и открыл дверь. Выглядел он франтовато: на голове у него была добротная, почти новая шляпа, чёрное драповое пальто с поясом отлично на нём сидело; шея была укрыта шёлковым кашне, из-под которого виднелся ворот белоснежной рубашки и узел тёмного галстука. Старик по-всему совсем недавно побрился, от него приятно пахло одеколоном. Денисов прибрал громкость магнитофона.

― Добрый день, ― произнёс старик мягким баритоном, ― не будете вы так любезны, подвезти меня?

— Далеко?

— В крематорий.

― Это твёрдое и окончательное решение? ― рассмеявшись, спросил Денисов, думая с удовольствием, что перед ним человек из советского прошлого, ленинградский интеллигент.

― Пожалуй, дорогой придётся обдумать ситуацию, — улыбнулся старик. — Едем?

― Едем, едем, уважаемый, ― ответил Денисов.

Усевшись в кресло, старик сказал:

― Всё дело в предлогах, да? Конечно же, правильней было бы сказать, без чёрного юмористического подтекста, к крематорию, а не в крематорий, но у нас язык русский такой живой, с такими неуловимыми, а порой и непонятными для ушей иностранцев оттенками. Вот вам пример: когда я еду помянуть моих близких людей на кладбище, а сосед спрашивает: «Куда это вы собрались?» Я отвечаю не задумываясь: «К папе». И тут не только звук, не только слово произнесённое, тут сердца голос, а в нём нежность, горечь, образ живой…

― Всё верно. Я, поясню, отчего я улыбался, ― сказал Денисов. ― Сегодня я уже ездил в крематорий. Вёз трёх милых дам бальзаковского возраста с гвоздиками в руках. Одна из дам, усевшись в машину, печальнейшим голосом произнесла: «Нам в крематорий», ну, а я пошутил, спросив: «А не рано ли?». Дама оказалась на редкость рассудительной, глянув на часики, произнесла: «Нам, к двум, у нас в запасе ещё сорок минут».

Старик кивнул головой, в глазах его блеснула смешинка.

― В шестидесятые годы мне довелось работать в Чехословакии, в Братиславской консерватории, ― произнёс он, ― так там по городу ходил автобус с надписью: «В крематорий и обратно».

Денисов, улыбаясь, с удовольствием, глянул на своего пассажира, опять подумав: «Замечательная у нас в стране была культурная прослойка, которая, к сожалению, естественным образом вымирает».

На перекрёстке без светофора, движение на недолго застопорилось из-за столкнувшихся машин. Справа от проспекта, у магазина строительных товаров кавказец бойко торговал ёлками, реклама на окнах магазина звала покупателей, предлагая купить в декабре обои с пятидесятипроцентной скидкой. Старик с интересом смотрел в окно, а когда, наконец, тронулись, он сказал:

― Казалось бы, что может быть проще покупки обоев? Подсчитал количество рулонов, выбрал понравившийся тон, рисунок, купил клей и вся недолга. На практике же это, однако, может оказаться делом довольно нервным, утомительным и не простым. Вчера ходили с дочерью покупать обои. Магазин, вы знаете, был не магазин, а некий обойный Клондайк. Часа два бродили по залам до ряби в глазах. Возьмёшь один рулон, вроде нравится, посмотришь на другие — прекрасные обои. Тут ещё продавцы смущают: советуют, с решений возникших сбивают. Вы не можете себе представить, как я в этом обойном раю устал. И самое печальное: дома восторг от покупки быстро угас: дочь расстроено стала говорить, что не то купили. Правду говорят, что когда всего много, тоже не хорошо. Ещё великий Франческо Петрарка говорил о том, что нехватка придаёт достоинство вещам и если землю усеять жемчугом, то его будут топтать, как простую гальку. «Наш человек», — быстро взглянув на пассажира, подумал Денисов.

Движение потока машин замедлилось в очередной раз, приходилось часто останавливаться. Где-то далеко впереди образовался затор. У Пискарёвского Мемориального кладбища остановились совсем. Старик неотрывно смотрел в сторону кладбища, и когда движение ожило, он снял очки, достав платок, вытер заслезившиеся глаза, комкая в руке платок, тихо сказал:

― И папа здесь лежит в братской могиле, почти полмиллиона людей, нашли здесь последний приют.

Денисов бросил на него быстрый взгляд, ― на лице старика светилась тихая печальная улыбка.

Метров за триста до Пискарёвского проспекта поток машин вновь замер.

― Вот я об обоях говорил… за неделю до войны, я с папой ходил покупать обои, ― заговорил старик тихо. ― Мне тогда десятый год шёл. Жили мы тогда на Выборгской стороне, а за обоями отправились на Петроградку. Из нескольких видов обоев отец выбрал синеватые обои с геометрическим рисунком: он был математиком, прекрасным шахматистом, любил порядок и симметрию, да и выбор, собственно, в магазине был невелик. Рулоны нам связали шпагатом, и мы пошли с отцом домой. Шли по Петровской набережной, ели мороженое, было воскресенье, стояла отличная тёплая погода, разморенный народ гулял по набережной. Отец говорил, что сегодня же начнёт клеить обои в нашей четырнадцатиметровой комнате, но вечером к нам пришли бабушка с дедушкой, и поклейка обоев отложилась, а через неделю началась война. Звучит, как начало рассказа, да? … Через неделю началась война … поклейка обоев отложилась. Они пригодились в блокаду ,мы их жгли в «буржуйке». Я до сих пор помню рисунок тех обоев, тот запах краски. В первую зиму мне пришлось разорвать девять рулонов, прежде, чем кинуть бумагу в печь. В детстве я любил рассматривать рисунки на коврах и обоях, и находил это занятие занятным и интересным. Прищуривая глаза и не мигая, подолгу я вглядывался в рисунок ковра, и через некоторое время происходило интересное явление: я начинал видеть не разрозненные детали рисунка, а нечто конкретное: голову бородатого человека в шлеме, морду экзотического животного, страшного паука. М-да.. обои… Мы страшно голодать стали. Отец страдал, мне кажется, сильнее нас. Он был большой любитель поесть, до войны у нас были частые застолья, он сам готовил очень вкусные блюда. Свою пайку он делил с нами, а мужчиной он был двухметрового роста и вес у него был порядочный. К середине блокады он будто ростом стал меньше, истаял, стал похож на подростка и зрение почти потерял, оно у него и до войны было плохое…

Денисова будто холодным ветром тех страшных дней обдало. Он слушал старика, затаив дыхание. Рядом с ним сидел человек прошедший ад блокады, один из выживших ленинградцев, испытавших невероятные страдания, из памяти которых никогда не исчезнут воспоминания о тех страшных днях.

… однажды отец влез на стремянку, чтобы посмотреть, не осталось ли на антресоли чего горючего, дверцы от антресолей мы к тому времени уже сожгли. Спустился он вниз с наволочкой, в которой было что-то сыпучее. Когда он развязал узёл, то воскликнул каким-то не своим, каким-то диким голосом, так, наверное, кричал Робинзон, увидев в море спасительный корабль: «Товарищи дорогие! Вы не поверите: здесь мука!». Он тут же принёс чайник с водой, кастрюлю, сковороду, торопливо говоря: «Сейчас замесим муку, напечём лепёшек, устроим пир на весь мир». Мама к тому времени сильно болела, она закутанная в одеяла, лежала на кровати. Приподняв голову, она еле слышно прошептала: «Костя, не смей! Из этой муки мы собирались сделать клейстер для обоев, и я в неё насыпала отравы для клопов». Папа отмахнулся от мамы, замешивая муку, он, улыбаясь, проговорил: «Будут гренки с антиклопином, всё давно выветрилось, дорогая. Мы проверим это эмпирически ― на мне». Он поджарил на раскалённой буржуйке лепёшку, обжигаясь и не замечая этого, стал есть, приговаривая: «Вах, вах, вах, какой вкусный чебурек». Через полчаса мы все ели эти подгоревшие чебуреки, непередаваемый вкус которых я запомнил на всю жизнь. Когда мы съели всё, отец глубокомысленно изрёк: «Клопы нас теперь точно не будут кусать». Хотя сил смеяться не было, мы смеялись долго. С перерывами смеялись, посмеёмся, посмеёмся ― передохнём, и опять смеяться начинаем. Отец был весёлым человеком. Был…

Старик просунул пальцы под стёкла очков и стал массировать глаза. Минуту он пустыми глазами глядел в окно, потом продолжил свой рассказ:

― Мама умерла через месяц, отец через три. Меня отвезли в какой-то сборный пункт, в котором было много детей, накормили, сказали, что вывезут нас из города. Потом нас куда-то везли на грузовике, я с тремя ребятами моего возраста, сидел в кабине рядом с пожилым водителем. Мы были такие тощие, что уместились на одном сиденье. В дороге случилось нечто, что забыть невозможно. Я это вижу теперь каждый раз, когда захожу в магазины, прилавки которых ловятся от изобилия продуктов. Водителю пришлось резко затормозить, потому что дорогу переходил человек, машина резко остановилась в метре от этого человека. Человек остановился, испугавшись, и на мгновенье повернулся к нам лицом. Глаза! Их не забыть, огромные, бесцветные, на белом лице, очерченные чернотой, холодом, голодом и страхом... в руках он держал окоченевшее тело, вернее тельце — это был, думаю, ребёнок. Придя в себя, он перебежал дорогу и скрылся в развалинах со своей страшной добычей. Понимаете? Мы дети уже слышали о случаях антропофагии. Наш водитель не сразу пришёл в себя. Он положил голову на руль и долго так сидел, а когда поднял её, сказал нам: «Доберёмся мы до логова фашистского зверя!Раздолбаем гадов, отольются им наши слёзы. А вы ребята, будете жить в счастливые времена, когда не будет голодных людей, во дворах опять будут гулять кошки и собаки, на крышах домов будут селиться голуби, и вы их будете кормить с рук…»

Денисов судорожно сглотнул комок, застрявший в горле, закашлялся, с нежностью глянул на своего пассажира, лицо которого было печальным, вздохнув тяжело, он повернулся к Денисову, улыбнулся: «Жизнь продолжается». Денисов ничего не смог сказать, слова, будто засохли в горле. Дальше ехали молча, старик сидел закрыв глаза, веки его подрагивали.

Наконец-то удалось переехать Пискарёвский проспект и въехать на путепровод, Совсем скоро Денисов остановил машину у входа во двор крематория.

― Вот, приехали, для некоторых это на самом деле последняя остановка, ― сказал старик. ― Уходит, уходит моё поколение. Сегодня провожаем замечательного человека, виолончелиста, фронтовика, педагога Толика Абрамова. 55 лет отдал он музыке и педагогике. Болел последнее время долго, денег на традиционное захоронение не нашли, на кладбищах такие дикие тарифы за услуги. Уходит, уходит моё поколение. Он повернулся, лицо его оживилось:

― А вы знаете, я старый человек, урожая тысяча девятьсот тридцатого года и уже подходит время жатвы, но я застал чудесные времена, когда старые, убеленные сединами профессора подавали в гардеробе пальто молодым студентам. Да, да! Этим они выражали своё уважение к нам салагам. Был такой необычный и приятный этикет. А сейчас соседи, дети не желают здороваться. Ох, заболтался я, вы извините меня. Чем я обязан? Старик торопливо достал бумажник.

― Не надо, ― придержав руку старика, — сказал Денисов, ― Ничего не надо. Здоровья и мира вам, дорогой.

― Ну, как же? Я не привык, я не могу так… это знаете... халява, извините, пользы не приносит.

― Всё в порядке. С наступающим Новым годом вас, дорогой человек, здоровья вам и вашим близким.

― Ну, не знаю, это как то…

— Живите долго и не болейте, — улыбнулся Денисов.

— Спасибо. И вам всех благ и мирного неба, без прожекторов и воя сирен. Вы знаете, сейчас на Новый год мода такая пошла, во дворах пиротехнику взрывать, ракеты запускать. В прошлом году, что-то невообразимое творилось: грохот, взрывы, вспышки, до самого утра тишины не было. С ужасом ожидаю очередную новогоднюю ночь. После таких ночей опять оживают картинки блокадных дней, здоровья такие салюты не прибавляют… удачи вам на дорогах, дорогой.

Старик, покряхтывая, вылез из машины, и медленно и осторожно пошёл по обледеневшей не расчищенной от снега дороге. Денисов провожал его взглядом до тех пор, пока тот не скрылся за группой людей, выходящих из автобуса. Он откинулся на кресло, закрыл глаза, думая о том, что вот так, как исчез сейчас этот человек из поля зрения, так скоро исчезнут и все те люди, которым довелось стать участниками и свидетелями страшной войны, в которой решалось быть или не быть стране и миру. Думал о том, что хотя многочисленные свидетельства тех страшных лет остались в книгах, лентах, всё реже стали говорить, вспоминать о тех событиях, стали подвергать сомнению великую роль народа-победителя, а новоявленные историки пытаются умалить подвиг страны, извирают факты, сеют ложь и сомнения, бесцеремонно охаивают героев той войны, даже реабилитируют предателей, находя им лукавейшие оправдания. Страна скатилась до того, что четыре года не проводились парады на Красной Площади в святой день Победы.

Стук в окно заставил Денисова вздрогнув, открыть глаза. У машины, согнувшись, заглядывая в запотевшее окно, стоял солидного вида мужчина, в шапке с опущенными «ушами». Перегнувшись, Денисов открыл ему дверь.

— Ради Бога, простите, вы кого-то ждёте или можете подвезти? Холодно, транспорта нет, за полчаса не появилось ни одного такси. Хотя бы до места, где я смогу на чём-то уехать, — умоляюще произнёс мужчина. На его смуглом, явно кавказского типа лице, выделялся удивительно большой хрящеватый нос.

— Присаживайтесь, — сказал Денисов, устало.

— Замечательно, — усаживаясь в кресло, произнёс пассажир, — должно же человеку хоть раз в жизни повезти?!

— Ну, если это считать везением, — сказал Денисов. — Хотя… дорога ложка к обеду.

— Холодно, — произнёс мужчина шутливо-жалобным тоном, растирая ладони, — я южанин, в Питере уже девятый год, но до сих пор к зиме не могу привыкнуть. Можно вентилятор печки включить? Спасибо. Какая благодать! Знаете, что такое август в Баку? Уф-ф, адское пекло! Несчастные питерцы так страдают, когда лето выдаётся жарким, изнемогают, ропщут. В Баку не поропщешь — там холодного лета не бывает, оно всегда жаркое и длинное. Это данность тех мест. Ничего: живут люди. К сожалению, нам, армянам в этот город въезд заказан после кровавых небезызвестных событий. А какой был город! Как мы жили замечательно! Миша, Мишка, архангел Мишка Горбачёв, чтобы пусто ему стало, Иуда ставропольский каких дел разрушительных наделал! Эх! Развеялся мой родной бакинский народ по российским просторам. Знаете, молодые, как-то смогли приспособиться, выжили, а старики бакинцы переселения «великого» не вынесли, очень быстро переселились в мир иной. Это тоже в зачёт мерзавцу Горбачёву.

Денисов, рассеянно глянув на пассажира, промолчал: в разговоры ему совсем не хотелось вступать: он ещё находился под впечатлением рассказа старика. Замолчал и мужчина, почувствовав, видимо, настрой Денисова. На проспекте Непокорённых он попросил остановить на автобусной остановке и полез в карман за деньгами. Денисов, устало помассировав виски, спросил:

— А вам куда, собственно, нужно было?

— Мне бы до Чёрной речки… если можно…

— Поехали. Только отогрелись в машине, охота вам опять мёрзнуть на автобусной остановке? — произнёс Денисов, чуть прибавляя громкость магнитофона. — Музыка не помешает?

― Хорошая ― нет, ― ответил пассажир.

Кассета с записью диска битлов «Let it be» подходила к концу. Пол Маккартни пел лирическую балладу «The long and Winding Road». Пассажир слушал музыку с заметным интересом, чуть наклонив голову набок, выражение лица было напряжённым, когда песня закончилась, оно немного оживилось. На следующей песне «For you blue» лицо его опять напряглось, он морщил лоб, губы его что-то пришёптывали. На последней песне диска «Get back», он нервно потёр подбородок. Когда песня закончилась, он произнёс:

― Да, уж! Знатные опусы! Позвольте мне оценить данные музыкальные перлы. Оцениваю по-убывающей. За первую песню я поставил бы оценку «четыре с плюсом» певцу и аранжировке, и композитору. Композитору за гармонию и лирику, правда, мне кажется такая плотная стена скрипок, возможно и не нужна была в этой песне. Профессиональные музыканты такое насыщение аккомпанемента саркастически называют «маслом масляным». Вторая песня удостаивается «троечки с минусом». Это, знаете, учебный материал, для начальных классов музыкальной школы: по схеме три аккорда: тоника — четвёртая ступень — тоника — доминанта — тоника, практически белорусская народная песенка «Савка и Гришка сделали дуду»; а последняя песня это просто изуверство какое-то ― ставлю единицу. Примитив! Частушка в мажоре: семь нот в запеве и пять в припеве, хотя музыканты мучительно пытались как-то разукрасить аккомпанемент, даже соло невнятное проиграли на гитаре и фортепиано электронном. Не знаю английского языка, может это вообще некая банальная юмореска или музыкантам нужно было как-то заполнить оставшееся место на пластинке, но это жвачка пустая и вредная, по крайней мере, для моего слуха. И вот это: ту-ду-ду-ду, ду-ду-ду-ду… мрак!

«Низвергатель! Сурово срезал «Битлов»! Но абсолютно раскрепощенный человек со своим мнением, что всегда радует», — улыбнулся Денисов, посмотрев на пассажира с усмешливым, нескрываемым интересом, тут же подумав, что в словах пассажира всё же имеется резон: песни, раскритикованные пассажиром, ему и самому не очень нравились, — музыки в них большой он не видел, да и сам альбом, записанный в период распада группы, не «страдал» концептуальностью — был набором совершенно разных песен, не объедённых одной идеей, как, например, это было в их альбоме «Клуб Одиноких Сердец сержанта Пепера».

— Наверное, это и не лучшее из наследия этой группы, могу с вами согласиться. Но по трём этим песням, естественно, нельзя составить полное представление о творчестве группы, ведь наследие у них немалое: ни одна сотня песен. Писали и тексты песен, и музыку они сами, сами и исполняли. Пик их популярности пришёлся на семидесятые годы, слава была всемирной. Это была некая мировую музыкальная революция, давшая толчок к появлению бесчисленного количества музыкальных коллективов, и породившая миллионы верных почитателей их музыки. Вскоре случился творческий кризис, великолепная четвёрка распалась, музыканты пошли каждый своим путём, один из лидеров был убит ненормальным поклонником. Многие их песни считаются шедеврами рок-музыки, они перепеты знаменитыми певцами, их обрабатывали и исполняли джазовые музыканты, ― сказал Денисов. Неожиданно вспомнил, что ему приходилось читать о том, что Пол Маккартни был недоволен тем, что аранжировщик его песни «The long and Winding Road» вставил в песню партию скрипок, Эту «густую» партию скрипок заметил и его пассажир, конечно же обычный слушатель, конечно же, не услышал бы такую музыкальную деталь. Денисов сделал вывод, что его пассажир профессиональный музыкант.

Пассажир слушал Денисова внимательно, пожав плечами, он сказал:

― Нельзя объять необъятное. Я как-то параллельно с этим музыкальным явлением прожил. Спасибо за краткий экскурс в другой мир. Но, думаю, насчёт оценки всяких шедевров конца нашего безумного века можно будет поговорить лет этак через пятьдесят или того больше. Талант подразумевает безжалостный отсев шлака от породы. Такие вот песни на два притопа три прихлопа, могут сильно испортить впечатление о потенциале хорошего музыканта. Конечно, творчество — это процесс взлётов и падений, но, представьте себе, что вот эти музыканты, только-только эти три песни написали бы? Никакого следа от них в истории и не осталось бы. Я хочу сказать, что внутренний цензор творца не должен дремать, он обязан чутко реагировать на всё ненужное, вредное, портящее вкус людей, банальное, чужое, инородное, сырое в своих творениях и обязан выкидывать этот шлак безжалостно на помойку. Кто-то из писателей сказал, что писательская работа сродни работе шахтёра, тот же тяжёлый труд и у музыканта, композитора или певца. Если внутренний «цензор» проспит, автор сделает себе послабление, и корабль, небрежно созданный им, поплывёт к людям, — ничего поправить уже будет нельзя. Слово не воробей, нота тоже. А слово написанное, и нота озвученная, тем более. Дедушка Крылов хорошо сказал об этом в одной из своих басен, да и не только он. Автору «шедевра» часто приходится краснеть до конца своих дней, слыша свою «лажу», как говорят музыканты, застрявшую в вечности, но всё это при условии, что у автора есть совесть. В любом случае, тщательнее нужно, тщательнее подходить к творческим актам.. Без совести-цензора рождается мёртвое дитя — нынешняя эстрада, денежный конвейер, выдающий свою дурно пахнущую продукцию, обёрнутую в элегантную, блестящую упаковку, рассчитанную на примитивный вкус больших масс людей. Меня от этого продукта, честно говоря, подташнивает, тридцать лет жизни отдал я музыке, и кое-что, надеюсь, о ней узнал за эти годы, мне так кажется. А вы только такой музыке отдаёте предпочтение?

― Приятно иметь дело с профессионалом. Я, к сожалению, в теории музыки не силён, поэтому мне трудно говорить о композиции, приёмах, гармонических оборотах, модуляциях, секвенциях — с этим я поверхностно знаком, в рамках нескольких классов музыкальной школы. А музыку разную слушаю. Джаз люблю, хорошие хоры, оперу классическую, Стравинского и Моцарта. А музыка, которая сейчас звучала… как бы это проще сформулировать, — это прямо связано с юностью, с воспоминаниями о тех годах. Рука не поднимется выкинуть из фотоальбома фотографию, на которой ты с лучшим другом и любимой девушкой, обнявшись, стоишь прекрасным июльским днём тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года на Троицком мосту, понимаете? — ответил Денисов

― Очень хорошо понимаю. Меня такие чувства постоянно посещают, когда я слышу музыку Баха, Вивальди, Свиридова, Пастернака читаю, или стою у картин Рафаэля, Левитана, — я на этом рос. Но, когда мне вынужденно приходится слушать нечто варварское, вульгарное или глупое, сделанное с претензией на гениальность, я испытываю душевные муки — это для меня пытка и страдание. Извините мою велеречивость, но мне думается, что ужасная музыка, может разрушать даже устоявшиеся человеческие основы бытия, может быть даже сакральные. Недавно я, стиснув зубы, решил посмотреть по телевизору концерт одной молодой и популярной певицы, чтобы разобраться в причинах её популярности. Трансляция была прямая, камеры часто показывали зал, лица людей. Успех, восторг, цветы, овации!. А на зрителей сыпался бездарный музыкальный мусор, банальные, за уши притянутые к музыке тексты, именно тексты, а не стихи, как это должно быть в песне. Но, певица несколько раз сменила наряды, оголяющийся балет на заднем плане пританцовывал, временами бесстыдно, даже довольно развратно, отвлекающая светомузыка оформляла это безобразие. Очарованному, загипнотизированному зрителю, по всему, действо очень нравилось, он был доволен: не напрасно потратил время и деньги. Ему нужно было, чтобы сделали «красиво» и он получил эту «красивость»! Но у меня осталось чувство, что зрителя сильно «надули», при этом что-то ещё и разрушили в его мироощущении. О, нет, я не ретроград, не думайте, но я — твёрдый традиционалист. Но ведь вот какая вещь… категории понятий «нравится - не нравится» ― это эмоциональные, вообщем-то, понятия. Я лично по этим категориям старюсь не судить, обязательно просеиваю материал через тонкое мыслительное сито. Но для общей массы людей, потребителей товаров, оценка качества товара, в том числе книги, фильма или музыки — категория субъективная, а факторов влияющих на правильную оценку множество: опыт, образование, интеллект, разносторонность мысли, окружение, воспитание, социальное положение, умение думать, наконец, а не попугайничать, повторяя за кем-то ложные оценки культурных явлений. А так как уровень просвещённости и образованности резко упал, этой массе народа ловкачи от искусства ловко втюхивают свой гнилой товар. Людей, которые зрят в корень, могут заглянуть вперёд, мало. Вот мудрец Сократ за забор заглядывал. Он говорил, что простой человек не способен проследить долговременный вред от нововведений. Они, эти новшества, приходят обычно под благими намерениями, но направление сознания незаметно изменяют ― давно известно, куда ведут благие намерения. И вот эти малюсенькие изменения в итоге могут произвести в будущем колоссальные перемены. К нововведениям греческий мудрец и музыку новую относил, возможно, музыку пришлую, чужую, или не каноническую для того времени.. Казалось бы, все говорят: музыка объединяет, музыка аполитична, в музыке только гармония есть, как пела одна неплохая питерская эстрадная певица, а Сократ «копал» глубоко, говоря, что стоит остерегаться новой музыки, потому что она может быть опасна для государства — грекам вообще было свойственно государственное мышление. Большие умы ― большой взгляд вперёд! Лев Николаевич Толстой приводил пример из китайской истории, говорил о том, что китайские императоры контролировали публичное исполнение музыки, опасаясь духовного разрушения народа, а один из их императоров, не помню его имя, сказал, что музыка благоустроенного века спокойна и радостна, правление радостно, а музыка не спокойного века взволнована и яростна, а правление ошибочно, дословно цитирую. Заметьте эту деталь: сказано «правление ошибочно», это, как следствие обозначено. Следуя мысли Сократа, «новой музыкой» или нововведением можно назвать в первую очередь музыку, которая к нам проникает из-за «бугра», включая и ту, что мы только что с вами слушали; она ― эта музыка, становясь у нас популярной, притягивает к себе массу молодёжи, уводя её в некое чуждое нашему народу пространство, создавая глупые мечтания, ослабляет духовную сцепку со своим народом, традициями, культурой, до бездумного диссидентства некоторых может подвигнуть и даже к ненависти к своему родному. И, между прочим, тут же подвигает часть деятельных, ловких и практичных людей, которые считают, что всё лучшее приходит к нам с Запада, на изготовление чего-то подобного, но выходят из-под их пера, как правило, лишь серые суррогаты. По-другому не происходит: с законом сохранения единства и формы они не знакомы. Бога ради, не обижайтесь, я не морализирую. О вкусах не спорят, и я могу уважать чужое мнение. Но давайте посмотрим, прав ли был великий грек? Наши умершие вожди, тираны, которых сейчас не пинает только ленивый, фильтровали культурный процесс, да, перебарщивали иногда, перегибали палку, но … у вас в квартире ведь было радио, обычное, с розеткой на стене?

― Ну, разумеется, — Денисов слушал пассажира с интересом. Совсем недавно в беседе с женой, они говорили об отсутствии внятной политики в области культуры, вернее о том, что всё брошено на самотёк и Мария говорила практически тоже, что сейчас говорил его пассажир.

― И что мы там слышали? — продолжил пассажир. — Отбросим общий фон: пленумы ЦК, речи партийных деятелей, песни о партии и комсомоле, о распрекрасной жизни в стране советов, сводки о перевыполнении планов, о ситуации на полях страны, и так далее. А дальше и больше: классика, романсы, опера, великие исполнители, народная музыка, патриотические песни, радиопостановки бессмертных произведений, чтецы, у которых во рту не застрял непрожёванный бутерброд, которые не бекали, не мекали, не мычали после каждой фразы а-а-а, или о-о-о, и не гоготали в эфире, обсуждая с сотоварищами какую-то проблему. Утром за завтраком человек получал блестящий материал, откладывающийся в голове, настраивающий на размышления, на мирный, раздумчивый, созидательный лад. Мне грустно и противно становится, когда я слышу высоколобые мудровствования о том, что необразованные рабочие и крестьяне не понимали ничего, были серой массой, которой просвещение совершенно не нужно было. Мой бакинский сосед, с восемью классами образования, потомственный нефтяник, не выключал радио, и постоянно напевал мелодии из опер и как точно! А при бакинской консерватории была открыта Народная консерватория, рабочий народ после трудового дня с удовольствием ходил на занятия, бесплатные, между прочим, были и поэтические кружки, и танцевальные студии, и… да, что я говорю — вы же жили в той, бесцеремонно уничтоженной стране! Уничтоженной, в том числе и людьми, которых страна выкормила и выучила. Большинство людей, слушавших то радио, не ведали, что там, в мозгах, что-то откладывается, что-то правильное. Но откладывалось!? Откладывалось! Количество деятелей культуры пришедших в неё во времена радио от сохи говорит само за себя. Сейчас? Лавина западной музыки и фильмов затопила эфир; по радио, ― оно у меня до сих пор есть, — хитроумная реклама аферистов, предлагающих старикам отдать им свои квартиры за патронаж, да несметное количество наглых «целителей», обещающих даже по телефону вылечить любое заболевание, непременный курс доллара. И везде английский язык! Мы, что готовимся к оккупации? Он нам стал родней родного? Зловредными установками формируется ложное мироощущение и дурной вкус. Вы знаете такую радиостанцию в США, эфир которой был бы заполнен русской музыкой? Нас победили. И в этой победе и музыка была оружием врага. Так и тянет сказать словами китайского императора: правление нынешнее ошибочно…или злонамеренно. Сами западные музыканты, в большинстве своём, вряд ли думали о своей музыке, как об оружие против нас, они жили и живут в своём особом комфортном, привычном постмодернистском мире, в котором разрешается любая выдумка, любые фантазии приносящие доход и популярность. Но умные политтехнологи изобрели оружие, не убивающее сразу насмерть, однако ослабляющее и деморализирующие противника. Арсенал простой: кино, книги, музыка, мода, образ жизни, язык, еда и многое другое. А если следовать логике не менее, на мой взгляд, великого мыслителя, нашего современника, вашего земляка и мною глубоко почитаемого Льва Гумилёва, мы сейчас находимся в фазе обскурции: империя развалена, народ мечется, разлад и раздрай, культура в упадке, масса субпассионариев безвольно плывёт по течению; после позорно проигранной чеченской кампании, армия деморализована, народ обнищал. Мы практически находимся в оккупации и выплачиваем ясак победителям и с эти входим в двадцать первый век — «ошибочное правление» сыграло свою негативную роль. Так прав был мужественный старик Сократ, бесстрашно выпивший яд цикуты?

Денисов ответил быстро и горячо, — пассажир поднимал наболевшие, интересные вопросы:

— Я готов с вами согласиться, — против Сократа трудно пойти. Экспансия западной культуры колоссальна и не только в нашей стране — она охватывает весь мир, где-то с ней пытаются бороться, я читал, что в некоторых странах дозируют эфирное время для американских фильмов и музыки, но это всё же, наверное, больше забота о собственной экономике, о некоем культурном суверенитете, что ли, чем о нравственности, — там и своей порнографии хватает, и всяческих постмодернистских откровений. Дорожка к постмодернизму, из старушки Европы и проистекает, исток которого находился уже в эпохе Просвещения, когда появилась светская литература, а, может быть даже ещё раньше, в эпохе Возрождения. Я много раз размышлял на эту тему, и как-то всегда в голову закрадывается мысль, что и к нам не вчера началось проникновение бездуховной и вредоносной литературы. Слом этот, наверное, начался с Петра Великого, которого наш чуткий народ интуитивно прозвал антихристом. Как император вырубал своё русское, самобытное, родное, включая и религию, хорошо известно; он широко открыл двери западным шарлатанам и проходимцам, иноверцам, уже развращённых идеями богохульства. Не с него ли, великого реформатора, началось почитание западной мысли, образа жизни? Не при нём ли появились первые «стиляги» в париках, танцы, новый этикет? Не с него ли начались кровавые, бесконечные метания России, перестройки, раздрай, отрыв дворянства от родных корней? Глобально, было, конечно, правильным укрепление державы, выход к морю, дипломатия, утверждение России, как империи, но в нравственном отношении правление, пользуясь словами китайского императора Люй Бувэя, было всё же ошибочным…

Пассажир, быстро оборачиваясь к Денисову, с удовлетворением воскликнул:

— Точно! Люй Бувэй звали императора!

Денисов продолжил:

… кстати, при Петре, когда стали возможны поездки в Европу, буйным цветом расцвела и наша родная коррупция, которая при нашей русской широте приняла немыслимые формы и размеры, хотя за крупные аферы и рубили головы, которые потом выставлялись для назидания на шестах. Задел Петра оказался фундаментом построенном без учёта «глубины промерзания» нашей русской «почвы», а следующие правители, всё надстраивали и надстраивали на этот шаткий фундамент новые чужие этажи, отдаляясь и отдаляясь от родных корней. Итог известен. За «продвинутой» Катериной Великой, переписывающейся с вольнодумцем Вольтером шли более просвещённые века, убыстрилось развитие капитализма, подготавливалась почва для модернизма. Известно, что «Наказ» Екатерины Великой, был запрещён в дореволюционной Франции — тамошняя цензура посчитала книгу чересчур либеральной. Но слова Вольтера, надсмехающегося над церковью и религиозными предрассудками, проникали в Россию и усваивались частью общества. Почему, нет, когда сама императрица дружна с вольнодумцем! Умонастроение российских вольтерианцев аукнулось позже в худшей форме — в безбожном нигилизме. А пока ударились во всё французское. Главенствовали, конечно же, дворяне, тогдашняя элита. Они сплошь и рядом нанимали в учителя и гувернёры немцев, англичан и французов, и говорили они на французском лучше, чем на русском; многие безвылазно жили за границей, испытывая трепетный восторг перед достижениями и идеями Европы и презирая и даже ненавидя «немытую Россию», которая их кормила и поила. О них Ключевский писал, что от такого раздвоения личности, этими господами овладела «космополитическая беспредельная скорбь»…оссию

— Так эта « космополитическая беспредельная скорбь» крепко держит в своих когтистых лапах и наших нынешних либералов, которые, прошу прошения, «свои среди чужих, чужие среди своих», народ к ним, «чужим», испытывает отвращение и отторжение! — воскликнул пассажир. — Опять у нас всё плохо! Опять всё не так как надо! Опять «немытая Россия»! Но хлеб едят русский, не брезгуют.

— Эти выползни опасней прежних. В руках этих советских выкормышей абсолютная власть, им удалось подмять под себя страну, навязать свой план и объегорить наш наивный народ, — кивнул головой Денисов. — Отчаянные фарисеи и лжецы, без зазрения совести, называющие чёрное белым, готовы на любую подлость ради того, чтобы удержаться у власти и продолжать разграбление. Так вот… где-то я читал, что в восемнадцатом веке мы переводили и печатали западных книг больше всего остального мира. И царская цензура, между прочим, довольно лояльно относилась к таким реалиям, при этом, наше родное, русское цензурировалось довольно жёстко: поднимать национальное самосознание было невыгодно, и опасно для монархии, однако свободомыслие порочное, развратное, шедшее из Европы поощрялось. Кстати, и это можно отнести к категории «ошибочного правления». Может быть, поощряя своё родное, мы бы не пришли, к тому, к чему пришли. Как тут было не придти нигилизму в обнимку с атеизмом, зарождение и рост которого не описал только ленивый литератор девятнадцатого века? Не нигилизм ли и идеи социализма, шедшие из Европы, привели к яростному богоборчеству, к бомбометателям, в конечном счете, к смуте и перевороту? А после… Свергатели устоев провозгласили, что построят свой, новый мир. Как здорово Розанов Василий сказал о революции! Общий смысл его слов таков: в революции всего два измерения — длина и ширина. Третьего измерение нет — глубина отсутствует. Из-за этого она не родит вкусного спелого плода и поэтому никогда не завершится. Революции надеются на «завтра», а оно обманет и перейдёт в «послезавтра». Радости в революции нет — это слишком царственное чувство для этого лакея. Это «послезавтра», увы, наше «сегодня». Помните, как радостно пелось: «… завтра будет лучше, чем вчера?» Строители «новой жизни» написали народу новые учебники истории, школьникам рассказывалось, как проклятый царизм душил свободомыслие на примере судеб Радищева, Огарева, Герцена, Чернышевского, Писарева, как от жестокой цензуры страдали и Пушкин с Лермонтовым и другие писатели, между прочим, не балуя читателя русским гением Федором Достоевским, а если писали о его творчестве, то это была оголтелое критиканство — «Бесов» они ему простить не могли. «Проклятый» царизм», они свергли. Казалось, должны были восторжествовать «свобода, равенство и братство», но, оказалось, что этой фальшивой словесной триаде свободомыслие также было невыгодно: свободомыслящих они посадили на корабль и отправили в Европу, оказалось, что изгнанникам повезло: оставшимся на Родине повезло меньше. Топили, травили газом, расстреливали, жгли, сажали в тюрьмы, отбирали имущество, выселяли, рушили храмы. Выжигалось огнём всё религиозное, духовное, русское. Свободомыслие допускалось только большевистское, а оно тогда, ой какое широкое было, — в своих мечтах доходило до всемирной победы пролетариата, причём любым путём. Соответственно и культура обязана была стать пролетарской, а так как в основе культуры всегда лежит какая-то ценность, а старые ценности, например религиозные и сам Бог были большевиками отменены; как там у них пелось: « …мы наш, мы новый мир построим: кто был никем, тот станет всем? Культура стала обслуживать новые революционные «ценности», под контролем новой власти, разумеется…

—Это, да! Проходили университетский курс и Маркса с его «действительность не дана Богом. Она производится самим человеком, и она им же преобразуется». Был ещё Ницше, который проповедовал, что христианская цивилизация — мещанская надстройка и надо бы призреть мораль и заняться самоутверждением.

— И что же? И большевики самоутверждались, строя новый порядок, обещая светлое «завтра», а теперь новые хозяева страны самоутверждаются, обещая прекрасное «завтра», причём это «завтра» наступит не иначе, как под воздействием рынка — священной либеральной коровы, и сомнений в неудаче нет абсолютно. А по Розанову «завтра» может обмануть и стать «послезавтра», капитализм — кризисами славен. Самоутверждаемся. Строим капитализм. Принцип: «Боливар не выдержит двоих» или, лукаво корректное — «Ничего личного — это просто бизнес», усваивается народом быстрее, чем ожидали либеральные строители. Но вернёмся к теме нашей беседы. Бурный энтузиазм культурной революционной прослойки длился недолго, многие увидели в такой свободе рабство худшего порядка, одних скосила безжалостная рука НКВД, другие не стали ожидать всемирного счастья — покончили с собой, третьи отдали Богу душу в лагерях. Трагическое было время. Потом война… победа, возвращение к жизни, появилась яркая плеяда писателей и поэтов фронтовиков, на себе познавших тяготы войны. И хотя идеология не изменилась, но менялась сама жизнь, мы не погибли, мало того, мы были победителями в битве с дьявольской машиной фашизма, мы стали державой, мировыми лидерами. Это время, можно сказать, стало рождением «хомо советикуса», не худшего представителя человеческой общины, самого читающего и образованного человека на планете. Отбросив социалистическую накипь, идеологические издержки, скажем прямо — наше тогдашнее искусство не было аморальным, хотя уже проклюнулись ядовитые всходы либеральной флоры, они вживались в среду корифеев литературных орденоносцев, лауреатов сталинских и ленинских премий, вроде Марриэты Шагинян, патриархов, безбедно проживших, от Ильича до Ильича». По закону жанра они начинали с писанины о счастливом «завтра», время показало их фарисейство … куда они глядели с замиранием сердечным.

— Абсолютно с вами согласен! Не аморальным, — но гуманистическим было искусство! Странное дело, мы народ быстро схватывающий, впитывающий в себя всё новое, инородное, мы любознательны, общительны, быстро перенимаем чужую культуру во многом прагматичную и менее духовную. Взаимопроникновение культур происходило, но в равных пропорциях, наша литература шла на Запад, но она, в общем-то, была там доступна специалистам, интеллигенции, университетам, литературоведам. Опросы показывали, что там обычные люди успели крепко впитать навязанный им образ России — матрёшка, водка «Столичная», икра, Распутин, медведи, Гагарин, Большой. На вопрос, кто такой Сергей Есенин вряд ли кто-то смог бы там ответить, тогда, как наш старшеклассник знал Ремарка, Хемингуэя, Джека Лондона, Шекспира, Байрона. Наш самый читающий народ выписывал массу журналов, в которых своевременно появлялись произведения западных писателей, опять мы переводили тонны западной литературы, издавали многотомные сочинения их писателей. Процесс взаимопроникновения культур шёл как бы по двум трубам разного сечения. И дело не в том, что там жил народ не интересующийся культурой других стран,— после атомной бомбы они стали жить ощущением близкой всемирной катастрофы, сама культура свои посылы адресует теперь подсознанию, напрягать волю и мозги, новому поколению тяжело: живя в комфорте, оно стремится к наслаждениям, появились «искатели дхармы», возникло повальное увлечение индийской культурой и буддизмом, хиппи, тоталитарные секты, развилось скептическое отношение к этическим ценностям, но Запад, которому великие умы давно предрекли закат и кризис, продолжал горделиво упиваться своим «величием. А к нам через трубу огромного сечения лилось западное варево. В итоге: меньше Ключевского, Хомякова, Достоевского, Лескова, — больше Пруста, Кафки, Маркеса, Хемингуэя, Драйзера, Диккенса. Многотомные большие тиражи Мопассана, Золя, Цвейга, Бальзака, Фейхтвангера. Но школа начальная у нас ещё жила, ещё был в программе Пушкин, Крылов, Островский, Толстой, Маяковский, были всезнайки-учителя и любой школьник мог ответить кто такой Толстой или Пушкин. Сейчас уже не все уже ответят на этот «трудный вопрос» — приходилось мне беседовать со школярами. В Европе же нынешней опрос на улице показал бы полное незнание нашей, да и своей культуры

— Был ещё один момент… при всём при том, что мы печатали западных корифеев, показывая чудеса плюрализма и свободы слова. Уж, как отделы культуры, опять, как и при «проклятом царизме» кромсали большими ножницами всё, что не подходило идеологии, сколько было убито талантов и сколько было похерено прекрасных произведений! Знаете, сколько было «зажато» талантов, которые были не в «струе»? И не по идеологическим соображениям, а по «зову сердца», столичные гранды не допускали к типографиям истинно русских талантливых людей, они понимали конкуренцию, как продвижение к кормушке, к возможности проталкивать свои идеи и идеи близких им по духу, и скажем честно, по национальности. А люди, которые болели сердцем за Россию, писали правду, могли разъяснить своему народу его состояние обманутости, как всегда, были опасны и для власти, и для пробравшихся в отделы культуры, и для прихлебателей, вознёсшихся на писательский Олимп. Но эти «непечатные» люди, не получив широкой известности в стране, были хорошо известны в среде патриотов, некоторым удавалось напечатать свои произведения. Их травили — русское не допускалось, но добрые всходы пробивались всё же, сквозь заросли сорняка. И знаете, новое время, при всей его неоднозначности, — время информационной свободы и компьютерных технологий, хорошо тем, что уже нельзя будет скрыть правду и имена людей сопротивлявшихся власти, имеющих своё мнение, не тех, кто был выпровожен за границу, где их обласкали, а скромных тружеников, у которых и мысли не возникало покинуть Россию. Они эти люди ещё живы и любознательный читатель сможет найти их творения.

— Мне приходилось иметь дело с «судьями от искусства. Разве эти работники от культуры все поголовно были эрудитами, интеллектуалами, людьми с хорошим вкусом? Мне не раз приходилось с такими начальниками сталкиваться, но рукописи не горят, настоящее искусство вечно, оно не исчезнет. Я где-то читал, что муха в куче мусора непременно найдёт дерьмо, а пчела — кусочек рахат лукума. В нынешней куче мусора рахат лукум в дефиците. Сейчас не взаимопроникновение происходит, а война, диверсия, возврат к невежеству. У большинства людей мозги засорены вредным мусором, а фильтры неважно работают, и потому они легко принимают поступающую информацию, которую дельцы научились уже подавать в яркой заманчивой упаковке. Если так будет продолжаться нас ждёт духовный крах, невежество… потеря человека, застывающего в восхищении у картины великого художника — они будут восхищаться кичем, пошлыми картинками. Я — за дозирование проникающего к нам хлама, нужна воля людей ответственных за будущее нашей страны. Извините, может быть, мой пример не в тему, но его, мне кажется, можно привязать к нашему разговору. Вот… скажем, армянская семья с сохранёнными национальными традициями, она черпает из современной жизни, из хлама созданного прогрессом только самое полезное и нужное, они люди этого века, живут среди людского многообразного мира, но повторяю: чтят свои традиции, религию, историю, культуру, язык, так и детей своих воспитывают. И вот они усыновляют маленького ребёнка, который ещё не начал говорить и он, скажем, удмурт или вьетнамец, да, кто угодно! И растёт ребёночек в этой семье и вырастит он, несомненно, армянином. Я знаю не понаслышке такие случаи. Вы меня понимаете?

— Прекрасно понимаю и полностью поддерживаю вашу мысль. Вы о потере идентичности нации, о сопротивлении, о способах спасения её от распыления, о том, что семья — главный охранитель народа и его традиций. Но с семьёй в таком виде, боюсь у нас сейчас проблемы, а надеяться нам на то, что появится добрый и мудрый правитель, который исправит ситуацию, не приходится: страна во власти жадных, ненасытных выползней, которым плевать на людей, более того, им больше подходит именно раздрай народа, принцип: «Разделяй и властвуй» никто не отменял. Деньги — вот нынешняя идеология. Город, который разделится сам в себе, погибнет сказано в книге книг. Футурологи, писатели провидцы предсказывали возникновение в будущем «коллективной посредственности» и глобальный диктат, тот же Достоевский или Оруэлл, мир не прислушивался, катился в бездну. А Запад пришёл к постмодерну, который на всех парах прёт к нам, а это, мне кажется, большая опасность, подталкивающая к потере идентичности, самобытности. Это в принципе и ограничение свободы человека. Ведь эта концепция отменяет претензии на истину: любое свидетельствование о своих взглядах, как об истинных будет рассматриваться, как враждебное, потому что постмодернизм говорит, что объективная онтологическая истина не достижима. Тогда выходит, что и истина веками утверждаемая религиями безосновательна. Нет, громко не говорится: вы идиоты, что верите в некие Божьи истины, пожалуйста, контактируйте друг с другом с вашими истинами, не утверждайте это всем, живите за своим забором. Но вдумайтесь: истинно ли утверждение, что истина недостижима?! Это ли не противоречие? Утверждение атеистов, что Бога нет, по этой концепции, не будет ли тоже претензией на истину? Предтеча постмодернизма модернизм заложил бомбу под культуру, взяв на себя права религии, отринул опыт прошлого, который был каркасом культуры, фундаментом которого была христианская традиция, которая проводила границу для человека, отделяющую его от греха. Постмодернистам, знаете приятно, когда люди верят во что-то не всерьёз. Вот и катимся мы вниз, в этом новом «несерьёзном» мире, в котором разрешена любая выдумка — это ведь не серьёзно, а так… прикольно. Но последствия ожидают мир серьёзные — иногда я думаю, что мы у дверей ада стоим.

— Грустно, если не сказать печально. И кто же виноват и, что делать? — задумчиво произнёс пассажир, вздыхая.

— Старец Зосима в «Братьях Карамазовых» сказал, что все за всех виноваты, что каждый единый из нас виновен за всех и за вся на земле. А это прямо вытекает из слов преподобного Серафима Саровского, сказавшего: «Спасись сам и тысячи с тобой спасутся». Тут тебе ответ на вопрос что делать?

— Прекрасные слова, кабы все их понимали, принимали, да жили по ним. Мы не пустынножители, как святой Серафим Саровский, но даже и ему пришлось претерпеть от разбойников, а в нашем муравейнике, как спастись, когда кругом слышится: сдавайтесь — сопротивление бесполезно! Сейчас выход в мир людей, которым ты отдаёшь все силы, свою любовь, похож на выход человека в лес, полный зверей…

Пассажир замолчал, лицо его помрачнело. После долгой паузы, он сказал:

— Вот у меня трое сыновей и дочь, все школьники, старший сын в выпускном классе… мы с женой отдаём все силы их воспитанию, учим их любви, достоинству, благородству, но все труды наши порой идут насмарку, когда дети сталкиваются с действительностью. Школа… там их сразу начинают «обламывать» те дети, родители которых абсолютно не думают «спасаться», принявшие новые реалии жизни, как абсолютно правильные, плывущие в этом течении. Да, известно, дети могут быть жестоки, но расизм?! Вы не представляете, сколько слёз пролили мои младшие в школе, сколько им пришлось драться с обидчиками, которые их обзывали «хачиками»! Америке понадобилась Гражданская война и сто лет для того, чтобы вычеркнуть из лексикона людей обидное «нигер», нам хватило десяти лет, чтобы белые люди стали оскорблять людей по национальному признаку, а тут белые люди, граждане одной страны, единоверцы! — и нате вам: презрительное — «хачик»! А «хачик» по-нашему вообще-то крест… хожу в школу разбираться, дело сложное… смешно было бы менять из-за этого школы. В недавние совсем времена люди такое не позволяли себе такое говорить, после землетрясения в Спитаке, вся страна прониклась нашей бедой, нам помогали все, а всего-то ничего лет прошло с тех времён.

— Непросвещенность, умственная лень, невежество. Мой армейский ротный старшина, здоровенный, грубоватый лось, он был откуда-то из сибирской глубинки, всех кавказцев звал армянами, довольно грубо обходился с ними, в стиле: «Ты, армян, взял тряпку и вымыл полы!» Пока не нарвался на аварца, который пырнул его ножом за «армяна». И это было во время «дружбы народов», между прочим. Межнациональные конфликты будут расти, силы просветительской, упреждающей, консолидирующей нет, идеологии и чётких правил нет — жди бардака. Чеченская война не скоро изгладится из памяти, а тут, кажется, ещё одна кровопролитная кампания начинается.

— Мы подъезжаем, можно будет на Школьную завернуть? У комиссионки остановите, пожалуйста.

Когда Денисов остановился, пассажир положил сто рублей в бокс у переключателя скоростей, произнеся:

— Спасибо, что подвезли и за беседу полезную, за мысли ваши, созвучные моим. Знаете, мы тут с вами, много чего умного наговорили, но сами-то в будущее можем заглянуть лишь на секунды. Прошлое не вернуть, да и не к чему это. Нужно жить дальше… что там нас ждёт впереди неизвестно, жизнь не останавливается, она требует движения вперёд. И мы идём туда, подгоняемые ветром перемен. Остаётся одно: не сломаться, остаться человеком. Не бывает времён лёгких, но, честно говоря, мне назад совсем не хотелось бы возвращаться, хотя там и плюсов много было, один их которых самый приятный — молодость. Будем жить, дорогой, да? Удачи вам, с наступающим Новым Годом, Рождеством, мира и здоровья вам и домочадцам вашим. Он улыбнулся: «И хорошей музыки, в музыке всё же гармония есть».

— И вам того же желаю, будем жить, — улыбнулся Денисов.

Пассажир вышел из машины. Шёл он, по тротуару сгорбившись, с задумчивым лицом. Денисов развернулся, и тут же остановился: богатырского вида мужчина требовательно махал рукой, рядом с ним стояла троица не менее крепких молодых мужчин. Денисов остановился. Ещё до того, как этот пассажир открыл рот, Денисов решил, что у него непременно должен быть бас.

Просунувшись в салон, богатырь сказал глубоким басом:

— Нам бы в Коломяги.

― Поедем, ― улыбнулся Денисов, ― с такими богатырями и на войну можно.

Компания стала шумно усаживаться. Машина, жалобно крякнув, осела. Денисов от неожиданности произнёс: «Осталось только доехать, до театра военных действий».

Богатырь хотел откинуться на спинку сиденья, но заметив, что она прогибается, выпрямился, сел прямо, голова его упиралась в потолок.

Денисов плавно тронулся, брызговики заскребли об обледеневший асфальт.

― Доедет-то кобылка? ― спросил богатырь.

― Не то ещё эта кобылка моя отечественная претерпевала, и не подводила, благо ехать недалеко, ― ответил Денисов.

― А у нас почти усе на «селёдки» пэрэсели, ― сказал пассажир.

Денисов, отметив необычный говор пассажира, тут же вспомнил армейского сержанта белоруса с таким же говором, говорившего «радовой», «трапка», «брухо, заменяя мягкие согласные «ю» и «я» на твёрдую «а». Денисов, улыбаясь, спросил:

― На «селёдки»?

― Это така модель «Ауди». Паны нам сбагривают старьё. По-саседски.

― Так вы братья-славяне? Белорусы?

― Они самые. Та включи же ты паваротник, дубина! — воскликнул богатырь, дёрнувшись.

― Это вы мне? ― изумился Денисов.

― Та не! То «чурка» на «семёрке» упериди нас. Третий раз не включае паваротник.

― Может, он у него не работает, сломался?

― Усё у него работает. Он по настроению, чэрэз раз включае, джигит усатый.

― И каким же ветром занесло вас в Питер, братья-славяне?

― Та, каким? ― пожал плечами богатырь. ― На кавре-самолёте из Гомеля прилетели. Работаем здесь. Строители мы. У вас же усе олигархами стали, работать некому, а у нас работяг навалом ещё ― на подмогу прибыли до вас.

― А дома что ж, туго с работой?

― Зарплаты поменьше.

― Вот те на! Мы тут считаем, что у нас зарплаты и пенсии маленькие, а у вас оказывается ещё меньше? А как же тогда ваши «селёдки»? Где деньги, Зин? У нас ещё пол страны на «Жигулях» и «Москвичах» ездит.

― Шо ты заладил, батя? Допрошаешь усё? ― дёрнул шеей богатырь. ― У каждого своё горе. Жизнь така пошла. Люди разбежались счастья шукать, кто куда, батя. Бабы мужиков на дороге обслуживают, торгаши через границу с сумками мотаются, а мы кирпичики кладём. Мы это хорошо умеем.

― Да вы не обижайтесь, мне же интересно. По телевизору, знаете, или врут или помалкивают про нынешнюю жизнь братских народов. Мы же не день и не два были единым народом, вместе хребет фашистам переломили; надеюсь, братьями и останемся, а тут вдруг суверенитет, границы на голову свалились. Я с сыном в перестройку специально ездил к вам, что бы показать ему Хатынь, на курган Славы забирались с ним, в Брестской крепости были, хотел, что бы ребёнок увидел, что может произойти по воле мизантропов вождей. Это же была наша общая боль и общая память. Не обижайтесь, пожалуйста, мне на самом деле интересно, как живут сейчас наши разъединенные народы.

Богатырь обмяк, произнёс примиряюще:

― Та я не обижаюсь. Как живут? Паны дерутся, у холопов чубы летят, батя.

Денисов остановил машину на перекрестке, перестроившись в левый ряд для поворота налево; впереди него стала та самая «семёрка», действия водителя которой так возмущали богатыря. Денисову пришлось притормозить, чтобы пропустить её вперёд, поворотника водитель «семёрки» не включал.

Встречный поток был длинным, пропускать поворачивающих налево никто по-всему не собирался.

Богатырь завертелся нервно на кресле. Неожиданно он сказав: «Я щас», выскочил из машины, и быстрым шагом, подойдя к водительской двери «семерки», которая так его нервировала, постучал пальцем в стекло. Стекло опустилось, богатырь наклонился, что-то стал говорить водителю. Неожиданно его мощная рука нырнула в салон, после быстро вылетела наружу, отбросив что-то на асфальт. Спокойной походной он вернулся к машине и, усевшись в кресло, скомандовал, усмехаясь: «На Берлин».

Денисов, наконец, смог повернуть, «семёрку» пришлось объезжать, ― она почему-то стояла с включённой «аварийкой».

― Что там было? ― спросил Денисов, у сидевшего насупившись пассажира.

― Шо, шо! Я этому чарнявому сказал, шо б он поворотники включал, а он меня в мать и в отца! Ну, я поворотник оторвал, сказал ему, шо он ему не нужен. Вот и усе дела.

На заднем сиденье дружно захохотали. Не выдержал и Денисов, качая головой, он произнёс «Ну, это вы, наверное, слишком. Зачем же так?».

― А шо правила отменили? Поворотники не надо включать? Будет умнее, джигит. Та, не люблю я их. У нас дома мы таких верасов быстро уму разуму научаем, а у вас, шо-то они обживаются. Доиграетесь, земляки! Эти джигиты сёлами понаедут к вам. Мачеты свои скоро настроят… мы тут одному вашему пану коттедж строим, так рядом чарнявые пашут кодлой своей…

— Мечети, вы хотели сказать, — поправил богатыря Денисов.

— Ну, мачети, да. Я, в Голландии быв, так там этих мачетей, больше, чем царквей. Али-баба, сорок разбойников и Алладины по городу ходят. В автобусе зацепился я одним таким, он мне у лицо плюнул, ну, я ему… по русски. Забрали в полицию нас, его отпустили, а у меня всю кровь выпили кровососы голландские. Ты там, батя, не бывал?

— Не довелось, но много чего интересного слышал об этой стране, читал…

— Тю, читал он! — хохотнул богатырь. — Так видеть нужно этот интересный бардель! Красоты неписаной, чистенький, досмотренный, бабы продажные в магазинах выставлены для отдыха… и чарнявые хороводы водят, блин с таким видом, вроде они паны, а все другие рабы. Зажратые усе…

— А вы как в Голландии-то каким боком оказались? — спросил Денисов.

— Сеструха за гамбургера замуж вышла. Яковом зовут… я племяша ездил крестить.

— А Яков этот протестант?

— Та шут его знает, Яшка-свояк — без креста ходит. Та шо тот крест? Ты хоть подкову на шею повесь, да человек будь. Вон, наш хозяин у кого работаем, кило золота на шею повесил, по воскресеньям у церкву ходит, а нас припахивает по-чёрному, без выходных горбатимся. Торопит, коттедж строит на миллионы, а усё нас надуть хочет — деньги задерживает, обещал кормить — через неделю забывать стал, только кохфе покупает, нас за рабов считает. Вот фасад отштукатурим и — домой.

Богатырь заложил руки за голову, с хрустом потянулся, мечтательно произнёс:

— Домой охота. До жинки молодой, до батьки с мамой, они у деревне живут. Мама дорогая, доберусь до грибов, сальца, бульбы и молочка от Маруси!.

— Про самогоночку забыл, — сказал его товарищ на заднем сидение.

— Да не забыл, куда без неё? Вот тут, батя, тормозни. Там дальше дорога перекопана, дойдём пешими.

Денисов остановился. Компания стала вылезать из машины, богатырь полез в карман.

— Сегодня льготный проезд для братьев-славян, — улыбнулся Денисов, — Выходите. И привет братской Белоруссии.

— Та, ты шо?! Мы ж не студенты какие — мы мужики и кошели имеем с валютой. Ты, шо ж семью приветами будешь кормить? Не гожее это дело, — сказал богатырь и положил сотню в бокс. — Бывай, батя. Удачи на дороге, как у вас у Питере говорят.

Он, согнувшись, вылез из машины, потом вдруг открыл дверь, просунул голову в салон и сказал:

— А у нас дома борщевника на полях нет, земля родит. Смотрите, усё зарастёт у вас гадостью этой.

Денисов долго смотрел вслед уходящим широким шагом пассажирам, когда их широкие спины исчезли за поворотом, в голове выстрелила фраза: «Надёжные спины».

Денисов развернулся. Улица Вербная была пустынной, фонари не горели. Непогода разогнала людей, временами срывался снег, закручивая на асфальте суматошную круговерть; снегом залепило фары и Денисову приходилось напряжённо всматриваться в лобовое стекло.

Фигура человека на обочине возникла, как из ниоткуда. Человек коротко, как-то неуверенно махнул рукой, Денисов с опозданием стал притормаживать, и остановился, проехав чуть дальше голосующего. Бородатый мужчина, хромая, подошёл к машине, открыл дверь, уселся в кресло; глянув на иконку Богородицы, перекрестился, сказав: «Спаси нас, Пречистая», и, откинувшись на кресло, закрыл глаза.

Со стороны картина выглядела так, будто Денисов подъехал к человеку, с которым договаривался о встрече. Зачарованно глядя на нового пассажира, Денисов тронулся. Повернув в сторону центра города, он негромко произнёс, глянув на странного пассажира:

— Куда едем, уважаемый?

Тот, вздрогнув, открыл глаза, спросил:

— Что?

— Куда поедем?

— Вопрос довольно интересный. А, правда, куда бы поехать? Куда не поедешь везде финал один… вы знаете места, где можно спастись? Счастлив несведущий, но и он погибнет. Грядёт Армагеддон, он уже рядом.

Думая: «Боже, как богаты твои сады неописуемыми редчайшими цветами, и как обильно они взросли на сырой и холодной питерской земле», — Денисов сказал, улыбаясь:

— Вы о «клопе тысячелетия»? Очередной Апокалипсис, в этот раз компьютерный, назначен на 31 декабря 1999 года. До него ещё четыре дня надо прожить. И вы, уважаемый, совсем на биржевого дельца не похожи, так что не волнуйтесь — это вредно.

Денисов имел в виду широко распространившийся к концу года слух о том, что вступление в 2000 год ознаменует полный компьютерный хаос из-за глобальной компьютерной болезни. Говорили о том, что произойдёт сбой программ, так как датирование осуществляется по схеме «день-месяц-последние две цифры года» и окончание на два ноля компьютеры воспримут, как 1900 год. Воцарится хаос на денежном рынке, в банковских отсчётах.

Пассажир быстро ответил:

— Не то, не то, не то. Жрецы золотого тельца как всегда вывернутся, успеют свои компьютеры переналадить, но ад их ждёт своими огненными печами, — золото их черепками глиняными окажется. Вслушайтесь! Третий ангел вострубил уже.

— Вам рассказать, сколько раз уже обещали конец света? Если вы знаете об протрубивших ангелах, креститесь, значит, я полагаю, обязаны знать и то, что конец света предрекался уже многократно, и каждый раз под него подбивали какую-нибудь базу. Но каждый раз приходила Пасха Господня и в храмах народ взволнованно и со слезами на глазах пел: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко, и святое Воскресение Твоё славим», даст Бог и в следующем году мы пропоём этот гимн Любви. И ещё услышим в радостный день: «Свет во тьме светит, и тьма не объяла Его». Понимаете?

— Вашими бы устами. Понимаю. Это я понимаю — компьютерная смерть не смерть человечества, пусть эти сатанинские изобретения сгорят, вместе с проклятыми банками и рынками. Без них люди жили не один век. Но Антихрист стоит при дверях! Вы разве не чувствуете запаха серы? Посмотрите внимательней вокруг — везде его лики, везде его служки.

— Я, конечно, с вами соглашусь в том, что дела на белом свете творятся предсказанные ясновидцами и пророками, но откуда вы черпаете сведения о точной дате очередного конца света? Не из газет ли нынешних? Это, знаете всё равно, что спрашивать у слепого дорогу. А, уныние — великий грех. Эсхатологическая тоска разрушительна для сознания. Что Господь говорил? Что не наше дело знать времена и сроки. Когда ученики к Нему приступили, спрашивая: «Когда это будет?». Он ответил: «Берегитесь, чтобы кто не прельстил вас». А на ваш вопрос о спасении, тоже есть ответ в Евангелии: «Претерпевый до конца, тот спасётся». Страшно, да? Тут-то и приходит с ужасом конца света оголение наших грехов, их обличение — с подсчётом того, с чем мы туда идём. Страшно? Страшно! Но это же, вдумайтесь, — это радостное событие, оно обещает встречу с Христом! Верующие не раз в течение дня произносят молитву «Отче наш», вспомните: там есть интересная строка: «Да придет Царствие Твое», понимаете? Это призыв! И это ожидание не недавно началось, — уже в первом столетии новой эры ожидали Пришествия.

Пассажир сидел насупившись, вид у него был недовольный.

— А пожары, войны, тайфуны, наводнения, землетрясения, разврат, гонения на христиан, чудеса сатанинские? — заговорил он быстро. — Не знамения ли это? А не видно разве, что и храмы захватываются и туда Сатана пробрался. А беззакония, умножившиеся, из-за которых охладела в людях любовь, а ужас и мерзость запустения? Это всё нарастает, нарастает до безумных масштабов! При дверях Он стоит, при дверях.

— Многие люди живут без Бога, и они почему-то берут из Евангелия именно пророчества Апокалипсиса, и непременно его страшные места о катастрофе. И как-то пропускают слова о том, что она наступит тогда, когда Благая Весть будет проповедана всем народам, то есть оставляется надежда, что люди не знающие Её, могут узнать и принять её. А пока этого нет, второго пришествия не будет. Может быть поэтому конец света всё время отодвигается чтобы люди покаялись и пришли ко Христу? А все эти ужасные катастрофы — это вехи, которые хотят подвинуть человечество к покаянию. Надо понимать ещё, что на самом деле погибнет не одна Земля — погибнет вся Вселенная, созданная Богом, и случится это, когда никто этого не будет ожидать.

— Я эти объяснения слышал тысячу раз. Но всё говорит о другом: всё рушится, горит, уничтожается, обливается гноем и кровью, под Его злорадную ухмылку. Спасения нет, я не избранный из того остатка, который спасётся. Я грешный человек-песчинка, и плохой христианин: такие первыми пойдут в распыл. И это вот-вот произойдёт — Страшный Суд близок.

«Да он, кажется, не в себе — зациклился человек. К чему я миссионерствую? Может он сектант, которому мозги до того промыли, что для него конец света уже наступил? Так упрямо твердит одно и то же и, кажется, мои доводы для него не подходят, странная болезненная рефлексия. А может ему это подходит, если всё кончится? Устал от личного суда, эти слова его, что он плохой христианин… Такое страшное состояние у него? Совсем не знаком с разъяснениями и толкованиями отцов церкви о последних днях всё как-то однобоко представляет себе», — мелькнуло в голове Денисова, и он сказал:

— И всё же, не поспешайте: «О дне же том, или часе, никто не знает, ни Ангелы небесные, ни Сын, но только Отец». И не наше дело знать время, нам надо не допустить смерть своей души, помнить о смерти, не унывать, жить глубокой жизнью, ведь каждый прожитый день может быть последним. Апостол Павел прекрасно сказал об этом, что у Господа Бога один день, как тысяча лет, и тысяча лет как один день и Господь «долготерпит» нас.

— Да, уж, — уныло произнёс пассажир, отворачиваясь к боковому окну, вид у него был напряжённый.

Переехали Дворцовый мост. На Дворцовой Площади вокруг ярко освещённой праздничной ёлки, весёлая компания водила хоровод, какие-то отважные велосипедисты, ездили по пустынной площади, снег прекратился, ветер утих; Невский проспект сиял яркими витринами, разноцветными мигающими гирляндами-перетяжками, редкие прохожие спешили к автобусным остановкам, машин было много, но движение было спорое: светофоры мигали жёлтым светом. Пассажир сидел, закрыв глаза.

Денисов, глянув на него, сказал:

— Вы пока ничего не сказали, куда вам нужно. Поскольку вы молчите, надо понимать, что я выбрал правильный маршрут. Вы уж, уважаемый, назовите уже, пожалуйста, конечный пункт поездки, потому что если вам в Гатчину или Павловск, нам будет не по пути.

Пассажир не сразу открыл глаза, ответил, сонно хлопая ресницами, повертев головой:

— Мы почти на месте. Тут рядом есть чудесное местечко. Там уютный сквер, дубы вековые, родничок, напротив храм… там я и выйду.

Денисов быстро глянул на пассажира, тот заёрзал, опять отвернулся к боковому окну — он явно нервничал.

— Загадку загадали! Этот ребус не для коренных питерцев загадка, — рассмеялся Денисов. — Скверик известный у входа в Казанский Собор. Мы с женой любим это место, в юности это было место наших встреч.

Денисов повернул на улицу Казанскую и остановился напротив входа в Собор.

Пассажир не глядя на Денисова, опустив голову, взялся за ручку двери. Его «спасибо» было быстрым и невнятным.

— А как насчёт оплаты проезда? — остановил его Денисов, — это списывается на конец света?

Пассажир отпустил ручку, как-то весь расплылся по креслу, не глядя на Денисова, произнёс:

— Вы об этих несчастных бумажках?

— О них, о них проклятых, их пока никто не отменял, — произнёс Денисов, с интересом наблюдая за пассажиром, который полез в карман, но потом, вдруг, махнув рукой, прямо посмотрел в глаза Денисову, срывающимся голосом проговорил:

— Простите, меня, пожалуйста... нет у меня денег, только пожалуйста, не унижайте меня, и не оскорбляйте… я и так себя поедом ем…

— Так это и есть ваш Армагеддон? — Всё дело в пустом бумажнике? Боже мой, но неужели нельзя было по-человечески попросить подвезти, вместо того, чтобы такие невероятные усилия мозгозапудривания производить? Это же так просто! Эх, ещё и перекрестились на икону. Наверное, сейчас благодарите Богородицу за помощь её чудесную, — Денисов сокрушённо покачал головой, вздохнув тяжело, — Ладно. Проехали, вернее приехали. Не нужно так делать.

Мужчина опустил голову:

— Простите, Бога ради. Я там битый час стоял. Никто меня не брал. Останавливали, я просился, сразу уезжали. Один посадил, но через минуту высадил, выяснив, что я без денег.

— Так дошли бы уже давно пешком! Вам ещё и тридцати нет, по всему, я в ваши годы от Пулковских высот до улицы Декабристов как-то прогулялся и ничего не развалился.

— Нога. Нога у меня после операции ещё не разработалась, — повесил голову мужчина.

«Не судите и не судимы будете, что ж я такое делаю?», — пронеслось в голове Денисова, он с жалостью посмотрел на пассажира:

— Ну, хорошо, хорошо. А разговоры о конце света? Это, что настрой такой скорбный?

— Боялся, что высадите. Спасибо вам и простите ещё раз.

— Вам далеко идти? Может вам не здесь нужно? Я подвезу…

— Триста метров. Спасибо вам.

Когда этот мужчина с густой бородой, садился в машину, Денисову показалось, что ему под сорок лет, сейчас только он заметил, что он довольно молод. Осторожно ставя на асфальт прямую правую ногу, мужчина сгорбившись, перешёл проулок и, медленно пошёл, держась поближе к домам.

«Очередное испытание и жестокая ломка устоев посланы несчастному и терпеливому нашему народу, — думал Денисов, — провожая взглядом удаляющуюся фигуру мужчины. — Выживем ли мы в этот раз, при такой тотальной атаке на ослабевающие сердца? Исчезает доброта, всё поглощает экономическая целесообразность, если на уровне моих суровых коллег «бомбил» не нашлось участливого сердца, что бы помочь человеку, как говорится, «за спасибо», то, что говорить о «жирных котах», идеология которых — деньги. Вот и доходит, до того, что хороший по всему человек, приходит к сделке со своей совестью, внутренними убеждениями, к лжи, к изворотливости, к унижению. Мой пассажир, кажется, первый раз переступил черту, что называется — «жизнь заставила». Куда ветер подует в другие разы, при других обстоятельствах? Вот Василий, Егоркин папашка, того «экономическая целесообразность» уже чётко поставила на свои рельсы, при этом вины за собой он никакой не ощущает, безверие полное, он готов на любой «подвиг» и низость, дошёл до того, что винит весь мир. Поставь такого Василия куда-нибудь на хлебное и командное место! Он там быстро наведёт «порядок».

Денисов, захватив сигареты и зажигалку, вышел из машины и закурил. Жадно, затягиваясь, он, поёживаясь от холода, прошёл к кованой ограде сквера, улыбаясь, коснулся холодного металла, прошептав: «Мариюшка, родная! Сколько лет назад мы с тобой стояли здесь и я, обнимая тебя, говорил тебе слова любви! Сколько пудов соли нам пришлось съесть вместе, и благодарение Господу Богу, — не обезсолилась соль, не растеряли мы веру и любовь. Какой верный, отважный, надёжный и чуткий человек все эти годы был рядом со мной и как он стойко переносит теперешнее самое жестокое испытание для матери! Милая, милая моя Мария, вера твоя горы сдвинет с места, любовь моя, встанет Егорушка, встанет!». На глаза Денисова навернулись слёзы, он закашлялся, погладив металл ограды, прошептал: «Мы втроём сюда придём: Мария, Егор и я»

По дороге к машине он остановился и окинул взглядом великолепную панораму, в который раз подумав о том, как удачно и грамотно зодчие прошлого века привязали полукружье этого сквера, к полукруглой колоннаде монументального Казанского собора.

На Невском проспекте пожилая супружеская пара попросилась до улицы Типанова и Денисов их взял.

***

У Смерти сегодня было много работы. Впрочем, простоев у неё и не бывает: костлявая дама всегда ходит рядом с жизнью, она обязательна, пунктуальна и исполнительна. Никаких проволочек, никакой бюрократии: она приходит в назначенную ей минуту без опозданий, у неё нет сомнений, она не склонна к сантиментам — работа есть работа, хотя неожиданные и досадные отсрочки иногда случаются. Бывает, что в её работу вмешиваются Силы Небесные. Этим силам, даже она могущественная, холодная и бесстрастная, не в силах противостоять, ведь она сама порождение неба: тот, кто дал Жизнь, тот дал и Смерть, изгнав из созданного им Рая на землю наших прародителей, нарушивших обет и прикоснувшихся к злу. Но Смерть остаётся спокойной, она знает: отсрочка непременно окончится, ей всё равно придётся придти за тем, кому она дарована.

Сегодня, как и всегда, у неё было много рутинной, обычной работы, — ожидаемой и прогнозируемой: умирали пожилые люди с инфарктами, инсультами, умирали люди, съедаемые опухолями, жестокими недугами. Смерть прибирала их искалеченных войной, настрадавшихся в блокаду, в фашистских и Гулаговских лагерях, надорвавшихся на опасной и тяжёлой работе, хлебнувших в этом веке голода, холода, бесправия, равнодушия и прошлых властителей, и новых хозяев страны, пришедших под конец века выползней.

Смерти нравилось «работать» с этими людьми, они прожили свои жизни законопослушно, дисциплинировано и отходили не противясь, не упираясь, принимая Смерть, как закон Жизни, без ярости и злобы на холодеющих лицах. Ей не раз уже приходилось стоять за их спинами, но они не хотели ей сдаться, у них было много незавершённых дел и Она отступала, испытывая даже подобие какого-то уважения к этим стойким людям; теперь они прожили этот век, устали, и были готовы встретиться с ней

Много было в этот день людей смиренных, они улыбались, осознавая, что кончается только этот путь, за ним начинается совсем другой путь, они хотели пройти его; но были и такие, которые не могли представить себе, что это произойдёт именно с ними; им было ужасно тяжко, они ужасались, рыдали, кричали, заглядывая в Её пустые глазницы, и смирялись лишь с последним ударом кровотока.

В больницах мегаполиса Смерть ходила, как в своей вотчине. Урожай в эту ночь был особенно велик. Умирали и молодые и старые, умирали во время операции, до операции и после неё, умирали в палатах и коридорах. От бездомных Она сегодня невероятно устала: много их полегло в эту ночь, хотя зима ещё только вступала в свои права и обещала быть долгой и холодной. Они замерзали бородатые, какие-то одинаковые, по виду все старики, хотя среди этих несчастных было много людей ещё не старых. «Паленая» водка валила их на снег, и они засыпали навсегда.

Смерть продрогла, собирая их окоченевшие, грязные, не обмытые, и неприкаянные тела. Она знала, что их грешных, умерших в пьяном угаре ждут ужасные мытарства, но она знала и другое, что и многим из них будет даровано прощение, за какие-то их спасительные, когда-то совершённые поступки, сделанные от сердца, с чистым помыслом, угодным Всевышнему — в книге жизней, подробно записаны все деяния людей.

После полуночи Смерти удалось немного согреться: она услышала громкий призыв и оказалась в протопленном, ярко освещённом особняке, где у камина сидел с бокалом вина его хозяин, поглаживающий любимого пса, распластавшегося рядом на ковре у его ног; не старый мужчина, смаковал дорогое вино, задумчиво глядя в камин, в голове его выстраивались планы завтрашнего дня; на диване полулежала его молодая красавица жена, она смотрела телевизора, на экране которого лилась бутафорская кровь из кетчупа и погибали сражающиеся люди. Костлявую здесь совсем не ждали, о ней здесь не вспоминали, забыли. Она остановилась за спиной женщины и подумала с раздражением: « Какие всё же идиоты эти люди! Как им всем нравиться смотреть в этот ящик! Почему их так интересует смерть? Они с интересом взирают на горы трупов на экране, но ни в ком из них не проявляется мысль о своей личной погибели, они не могут себе представить, что это может произойти с ними в любой миг. Для кого было написано memento more?».

После она бесшумно подошла к спине сидящего в кресле мужчины, собака приподняла голову, шерсть её поднялась на загривке, она зарычала. Смерть усмехнулась: всё верно — животные Её чуют. Она дыхнула своим ледяным дыханием в затылок мужчины. Он вздрогнул, сердце его вдруг задёргалось в разные стороны, будто желая вырваться наружу, потом куда-то сигануло стремительно, вернулось на место и остановилось навсегда. Мужчина с выражением ужаса на перекошенном лице открыл рот, как рыба, выброшенная на сушу, и в следующий миг уронил голову на грудь, собака приподняла голову и завыла. «Сорок два года, никаких симптомов до этого рокового дня. Инфаркт, — констатировала Смерть. — Какие были грандиозные планы, какие планировались барыши в успешном бизнесе!»

В другом богатом доме всё было иначе. Хотя был и камин и бутылка дорогого виски в руках мужчины. Женщины в комнате не было, был револьвер, который человек достал, когда опорожнил всю бутылку. Перед этим он написал записку: « Мне всё надоело. Устал жить бесцельно. Не вижу никакого смысла жить дальше. Аня прости меня и прощай». «Забыл поставить запятую после слова Аня и не забыл, дурак, поставить точку в конце своей глупой жизни», — сказала Смерть, когда мужчина нажал на курок. В следующий миг она уже была далеко от этого места.

Она летела и размышляла: «Бывало, придёшь за кем-нибудь. Вот он — бери холодеющего, а он упирается, не хочет со мной идти, чудак, и всё твердит, бормочет: я жить хочу! Жить хочу! Впереди у него жизнь без просвета, нужда, невзгоды, болезни, работа ради куска хлеба. Ему бы ко мне — так, право слово, ему было бы лучше — у меня покойно, хе-хе, простите за каламбур. Не желает! И бывало, чудаки, отбивались от меня, а я им покой предлагала, вечный покой. Что может быть лучше?! Ещё трудней работать с некоторыми мною отмеченными: врачи земные анализами, приборчиками разными не хуже Врача Небесного научились узнавать о моём присутствии в телах человечьих. «Уже, — говорят они человеку, — шансов нет у тебя — метастазы, как злобные гидры съедают тебя», — а он молиться начинает, бегать, плавать, влюбляется, колёса велосипеда крутит до седьмого пота, твердит, как заведённый: жизнь, жизнь, жизнь! — и прогоняет меня; живут ещё многие такие, надо мной посмеиваясь. Живут! Детей нарожали — будет, хе-хе, за кем мне присматривать. Был у меня один недавно... выкарабкался. Чемпион, велогонщик помешанный. Припечатали ему — рак! А он: не бывать этому, я ещё чемпионом стану! Начал крутить педали до изнеможения, от таких нагрузок здоровые люди загибаются — крутит педали и твердит: «Я буду чемпионом, буду, буду, буду». Да уж, достойный противник, Стал-таки чемпионом, он хорошо себе представлял, что как не трудно, обливаясь потом, крутить педали по извилистым дорогам Франции много дней подряд, но в конце пути будет финиш гонки, а не финиш жизни. Он, конечно, мог свернуть себе шею на каком-нибудь мокром от дождя горном спуске, но это был бы совсем другой случай. Слышала я, как он однажды сказал, разговаривая с самим собой: «Надо жить, а не тлеть. Жизнь коротка, как всплеск молнии. Боже мой, какая всё-таки приятная Дама, эта жизнь!» Других больше. Сколько этих людей-букашек сдалось без боя, услышав приговор врача! Разложились, руки опустили, смирились, завещания быстренько сляпали, иные меня сами призывать начинали.

Она вошла в грязную комнату, где на полу лежали четверо парней; на полу валялись использованные шприцы. «Трое уже мои, — деловито осмотревшись, сказала Смерть, — а этот… (она ткнула древком косы в торчащие рёбра одного из парней), — этот очень спешит ко мне, но, кажется, в этот раз выкарабкается. Да… всего за сутки уже семерых таких прибрал героин».

Присев на стул, недоумевающе произнесла: «И чего людям нужно? Такое ощущение, что они с ума сошли — так и спешат, так и спешат ко мне. Эти — всё видениями щекочущими интересовались, ох и насмотрятся они теперь видений! ».

Уже через минуту она была на перекрёстке двух центральных улиц города. На автобусной остановке лежали люди. Молодая мать с ребёнком, и солдат, приехавший на побывку, умерли мгновенно; трое с переломанными членами корчились и кричали от боли. Водителя дорогой машины, на скорости, въехавшей в остановку с людьми, люди вытащили абсолютно пьяного из машины и стали бить. «Не убьют. А неплохо было бы. Господин ещё долго проживёт и горя немало ещё людям наделает», — сказала Смерть и уже через мгновенье стояла под тёмной аркой. Нестарый человек упал на снег от пули. Он бы ещё мог жить долго, но тот, который стрелял, подошел и хладнокровно выстрелил человеку в голову, сказав негромко: «Прости, старик, работа у меня такая».

Смерть проводила взглядом быстро удаляющегося убийцу, пробурчав: «Спешит. Мой клиент потенциальный, недолго ему, меткому стрелку, гулять по ночному городу, найдутся и на его голову стрелки. Смешные люди! Придумали словечко киллер, кому от этого легче?»

В одном месте Смерть беззвучно похохотала. Санитар, в кузове машины скорой помощи, обшарив карманы мертвеца, нашёл немного денег и лотерейный билет. Добычу он сложил в свой бумажник.

« Бедолага! Какой жизненный сюжет! Билет этот выигрышный и сумма хороша. Да только радость от выигрыша недолгой будет. Сын, родной сын убьёт его, узнав о выигрыше. Убьет жестоко: размозжит затылок молотком, и «закатиться» с барышней в южные края прогуливать деньги. Его найдут, недолго погуляет. В тюрьме я с ним встречусь. Повесится — «нехорошая» там атмосфера возникла, хе-хе ».

В этом городе у Смерти всегда хватало работы. Тысячи тысяч полегли здесь в этой холодной болотистой земле, когда всем скопом рубили окно в Европу, под водительством молодого упрямого царя; обильно удобрили они землю, на которой строился Великий Город; не меньше полегло их, когда выстрел легендарного крейсера «Аврора» возвестил эру братоубийства; а после, когда фашистские варвары обложили город кольцом блокады, в злобной и тщетной надежде задушить город в холоде и голоде, несметное количество народа прибрала тогда Смерть, не щадя ни детей, ни женщин, ни стариков. Торжествовать победу варварам не удалось. Им пришлось бежать и много их осталось лежать в этой земле, рядом с теми, кого они хотели извести. Можно было бы смело назвать город городом-погостом, так обильно удобрена была его земля людскими телами за совсем небольшой исторический срок…

Смерть была совсем рядом с Денисовым. Она слышала разноголосый хор скорбных голосов, устремлённый к небу, голоса были разные молодые и старые, но твердили они одно: «Господи, Милостивый, не дай умереть мне сейчас. У меня столько ещё важных дел, прости меня, Господи, я знаю, что всё в твоей власти, но мне никак, никак нельзя сейчас… не забирай меня, пожалуйста, Человеколюбец».

Мудрая Смерть много веков трудившаяся не покладая рук, забравшая миллиарды людей, хорошо знала, что Тот, кто всё видит и слышит, единственный, кто Сам умирал страдая, и воскрес ради всех живущих на земле, отзывает её иногда, говоря: «Пусть этот живёт — ему нужно ещё пожить…».

МАКСИМ

Поток машин подползал к Парку Победы. Движение совсем замедлилось; кроме того, что дорога стала скользкой из-за слоя мокрого снега, мешал проезду грузовик, столкнувшийся с иномаркой. На четырехполосной дороге машинам приходилось выстраиваться в одну колонну, чтобы объехать столкнувшиеся машины. «Трасса «Москва — Сенная площадь», — вспомнил Денисов слова одного шофера-дальнобойщика, которого он подвозил однажды от площади Победы до Сенной площади по Московскому проспекту. Вставив в магнитофон кассету с записью дуэта скрипачей Стефана Грапелли и Лало Шанкара, Денисов закурил.

Видимость была неважной, опять пошёл снег. Поток машин с включёнными дворниками медленной плотной лентой полз по проспекту. На обочинах проспекта голосовало множество народа, но Денисов никому не останавливал, боясь забуксовать в рыхлом глубоком снегу, прибитому к обочинам. Скорость движения была около десяти километров в час. После Московских Ворот стали продвигаться живее: часть потока машин свернула на Лиговский проспект. Появились снегоуборочные машины, бульдозеры, сгребающие снег. Денисов ехал домой, но у Техноложки он остановил голосующей девушке и двум парням, решив, что возьмет их только в том случае, если это будет ему по пути. Когда остановился, то сразу узнал знакомую троицу. Это были Максим, Эдик и Лана.

Максим заглянул в кабину и тоже узнал Денисова. «Здравствуйте» Максима, хотя он и старался, говорить дружелюбно, вышло угрюмым. Денисов внимательно посмотрел на него:

— Куда вам сегодня, неразлучные друзья-спасатели?»

— На Гранитную, — ответил Максим, еле сдерживая раздражение от благодушного тона Денисова, обозвав его про себя старым козлом..

— Вот на Гранитную, я, пожалуй, поеду с удовольствием, — ответил Денисов.— Это мне по пути. Садитесь, ребята.

Троица стала влезать в машину, невнятно здороваясь. Девушка села впереди, Максим с Эдиком на заднее сиденье. Садясь в машину, Максим злобно оттолкнул Эдика, который забыв его инструкции, полез в машину первым. Эдик испуганно отодвинулся, уступая место Максиму. Тот сел слева, за спиной Денисова.

Денисов глянул в зеркало, спросил, обращаясь к Максиму:

— Как там ваш товарищ инвалид?

Максим наморщил лоб, но тут же среагировал, ответил устало:

— Ну, как… живёт человек, жизнь продолжается. Мы в конце Гранитной выйдем.

Денисов кивнул головой, посмотрел на девушку, которая сидела нахохлившись — вид у неё был отрешённый, какой-то осоловелый. Он чуть прибавил громкость магнитофона. Несколько минут ехали молча. Максим протянул Денисову сто рублей:

— Вот, возьмите деньги. Сегодня я не богатый, не обессудьте, больше нету.

Голос Максима был тусклым, говорил он сквозь зубы. Сейчас он люто ненавидел весь мир, ярость рвалась из него наружу, хотя весь его опыт вечного изворачивания, смены масок на лице, лжи, ради достижения целей, подсказывал ему, что нужно сдерживаться. Его ломало, но в этот раз его мучила не сколько начавшаяся ломка: стрессовое состояние, овладевшее им, было мучительней ломки. События последнего времени произвели в его голове патологический сдвиг. Подступила и овладела им, разъедающая его сознание мысль о том, что всё в этом мире против него, что мир хохочет и потешается над ним. Мозг его не мог переварить случившиеся: у него были деньги, были радужные планы, и всё вдруг рухнуло, он опять в ужасном состоянии и так же, как и пару дней назад ему нужно опять напрягаться, что-то придумывать, искать способы добычи дозы. Сил на это не оставалось — злоба, отчаяние и ломка выжгли их. Он посмотрел с ненавистью на Эдика, сидевшего далеко отодвинувшись от него, привалившись к двери, с болезненной миной на лице; ему в который уже раз за сегодняшний день, захотелось его ударить. «Убью гада, когда-нибудь», — подумал он, испытывая мучительное желание закурить.

— Всё нормально, — ответил Денисов, — нет вопросов.

Говорить Максиму не хотелось, но по стойкой привычке забивать людям «баки», он через силу заговорил, внимательно разглядывая совсем не богатырскую шею Денисова:

— А вы, что, индийскую музыку любите? — спросил он. — Я думал, что её только «азеры» и «хачики» любят. Тягомотина, какая-то.

—Ну, это не совсем индийская музыка. А ты, что слушаешь?— живо поинтересовался Денисов.

— Всяко разно. «Нирвану», «Перцев» слушаю (Максим имел в виду группу «Hot chili peppers»), Принца, Цоя, Шевчука. Из стариков Цеппелинов и Хендрикса. А так всякую левятину отстойную не слушаю... Слова Максиму давались тяжело, во рту пересохло, в висках стучало, в ушах стоял шум сыплющегося песка.

— Ты знаешь английский?

— Нет, по мне лучше слушать, не зная слов, но что б по кайфу музыка была, чем слушать нашу попсовую лажу, где долбят два, три слова.

— Ну, что же, — это тоже позиция, — кивнул головой Денисов.

Запищал пейджер. Денисов быстро стал читать сообщение Марии — оно было сумбурным и эмоциональным. Мария писала: «Родненький, срочно свяжись со мной. Свершилось, Господь нас услышал. Я бесконечно счастлива. Слава Создателю. Срочно позвони, а лучше приезжай. Нам сейчас нужно быть вместе. Крепко тебя целую. Жду. Мария».

Денисов разволновался, хотя подспудно понимал, что этот эмоциональный всплеск Марии мог быть связан только с сыном и с чем-то хорошим. Как назло, ни одного телефона автомата по пути не встречалось.

— Мне нужно будет позвонить из автомата. Терпит время?— Спросил он, оборачиваясь к Эдику. Лана сидела с закрытыми глазами. За Эдика ответил Максим:

— Да ради Бога. Метров через пятьсот будет автомат.

«Хорошо знает город», — мелькнуло в голове Денисова. Увидев телефонную будку, он стал притормаживать. Включив аварийку, он вытащил ключи из замка, проговорил извиняюще, обращаясь к Лане: — Я мигом. Буквально пяток минут.

Мария говорила быстро, захлебываясь и глотая слова:

— Игорёк, Игорёк, дорогой мой. Чудо случилось! Он оживает! Час назад я поила его чаем, после стала массировать ему руку, увидела, что ногти нужно ему постричь. Стала стричь и… и…(она заплакала), Боже мой, Игорь! Он сжал мою руку! Сжал крепко, я посмотрела ему в глаза — он улыбался, будто говоря мне: это правда, мама, я держу тебя за руку! И это ещё не всё: губы! Они у него шевелились, будто он , пытается, что-то сказать. Не знаю, не знаю! Господи, Господи, Слава тебе Господи! Чудны дела твои! В обед нежданно-негаданно пришёл к нам отец Глеб, сам пришёл, я с ним не созванивалась, причащал Егора. Сказал, что был в соседнем доме, и ему вдруг очень захотелось к нам зайти, ноги, сказал, сами шли к нам. После был у нас наш ангел хранитель, наш профессор… он сказал, что всё говорит о ближайшем улучшении, что возможен резкий прогресс и — вот! И вот, Игорь! Свершилось! Теперь дело за малым, уже очень хочется услышать его голос и… прогуляться с ним по городу. Видишь, какая я наглая, Игорь! Уже всего хочу. Да, хочу, очень хочу. Услышала меня Матерь Небесная, услышала Царица Небесная! Она знает, что такое страдания матери, Ей довелось самой страдать, своими глазами видеть крестные муки своего Сына. Приезжай скорее, милый, брось всё, — приезжай. А завтра обязательно нужно в храм попасть, заказать службу … ты далеко сейчас? Будешь скоро в районе? Домой едешь? Прекрасно! Приезжай, Игорёк, Егор не спит, он, наверное, тебя ждёт. Хочет с тобой поделиться радостью. Целую тебя. Храни тебя Господи! Приезжай скорее!

Денисов шёл к машине, сияя, радость переполняла его.

+ + + + + + +

Как только Денисов вышел из машины, Максим достал из кармана шнурок и прошипел:

— Слушайте сюда, твари. Когда я скажу этому лоху: «Вот здесь остановите, пожалуйста» — и он остановится, я наброшу ему на шею шнурок. Уши раскройте, уроды, Повторяю для глухих: «Вот здесь остановите, пожалуйста». Тебе, Лана, я уже говорил несколько раз, если вдруг что-то пойдёт не так — бьёшь его ножом. Нож у тебя в правом кармане? Смотри, сука, говорю в последний раз, просачкуешь — убью. Ты меня знаешь…

Лана быстро кивнула головой.

— Бьёшь сильно — желательно в шею. Промажешь — бей в грудь.

— Может не надо, Максик?— жалобно сказала Лана.— Давай сейчас выйдем и свалим отсюда.

Максим стал приподыматься с кресла, его трясло от бешенства. Он схватил Лану за волосы, дёрнул на себя, Лана вскрикнула. Не отпуская волос Ланы, осипнув от злости, он просипел:

— Что ж ты за падла такая, а? Ты знаешь, что я с тобой сделаю? Ты даже представить себе не можешь, как я тебя буду мучить, если ты не сделаешь того, что должна сделать.

Он выпустил волосы Ланы и сильно ударил её ладонью по темени, после, застонав, прерывисто дыша, он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Этот выплеск отнял у него много сил: его охватила слабость, в висках билась пульсирующая боль, со лба струился холодный пот, сил вытереть его не было.

Неожиданно Лана проявила что-то похожее на упрямство.

— Не кипишись, пожалуйста, Максик, прошу тебя, — жалобно произнесла она.— Давай просто пугнём его. Ну, ножом припугнём. Нас всё-таки трое. Он отдаст бабки — не камикадзе же он? Жалко его… мужик нормальный.

— Нормальный?! Молчи, сука, — Максим захлебывался в ярости.— Молчи, молчи, тварь! Все кругом нормальные, кроме нас, да? Все нормальные, падлы! Одни мы больные твари и подонки! Будет, как я сказал. После шмонаем и бежим по дворам, там есть, где укрыться, я эти «огороды» хорошо знаю. Встречаемся на Новочеркасском, угол Шаумяна. А ты, Ланочка, помни — убью… не сомневайся.

Лана отвернулась к окну, в глазах её блеснули слёзы. Максим увидев, что Денисов возвращается с сияющим лицом, откинулся на кресло и закрыл глаза, сделав вид, что дремлет.

***

Максим заранее выбрал место преступления. В этом месте обычно было не очень людно, справа и слева был старый жилой массив, среди домов можно было легко затеряться, кроме всего здесь он знал две «точки», в которых можно было купить героин, а до улицы Бадаева на Весёлом посёлке, где находился дом Эдика, отсюда было рукой подать. В этот раз подстраховку он доверил Лане, он был уверен, что она им подавлена и сделает то, что он ей прикажет. Эдику он не дал никакого задания, сказав ему: «Ты, ублюдок, всегда только портить всё можешь. Сиди тихо и не встревай, я за себя не отвечаю. Не пакостничай, падла».

Ненависть его к Эдику была настолько велика, что он даже боялся на него смотреть: сразу хотелось бить его, плевать в это лицо с застывшей печальной миной. Эдик это чувствовал, изредка поглядывал на Максима со страхом.

Денисов громко сказал, садясь в машину:

— Жив Господь!

Лана повернулась к Денисову с тревогой в глазах, а он уже не мог остановиться:

— Ребята, ребята, дорогие мои! Вы мои счастливые талисманы, ребята! Какую чудную весть я сейчас получил! Из всех вестей, которые я когда-либо слышал в своей жизни, эта самая распрекрасная. Чудо случилось… Сын, мой сын… (он повернулся к Эдику), тебе, сколько лет, дружище? Впрочем, это неважно — не то я говорю. Егор… ему становится лучше. Мы так долго этого ждали! Мне сейчас жена звонила. Такая радость, такая радость… Надежда… Нужно верить в неё, не терять её, ребята.

Троица сидела, нахохлившись — на их лицах сочились кислые, натянутые улыбки, но Денисов ничего не замечал. Две энергии, заискрив, столкнулись в этом маленьком пространстве, салоне автомобиля: жизнерадостная, восхищённая, искрящаяся Денисова и чёрная злобная аура, исходящая от Максима. И эта энергия злобы, бьющая через край из Максима, подогреваемая сидевшими в нём демонами, побеждала: радостное сообщение Денисова не разрушило эту энергию, а наоборот подпитало и усилило злобу Максима. Лана и Эдик безвольные рабы вожака и наркотика сидели напрягшись: страх парализовал их волю, они ожидали развязки, не сомневаясь, что Максим выполнит свой план.

— Поздравляю, — выдавил из себя Максим.— Везёт вам. Другим не всегда везёт.

Эдик промычал что-то нечленораздельное, Лана бросила жалостливый взгляд на Максима, он ей «ответил» безумным оскалом. Глаз у него дёргался. Денисов ничего этого не заметил.

— Спасибо!— улыбался Денисов, — Да, надо верить, ребята. Вера — вещь невидимая, но она горы может сдвигать…

Денисов неожиданно стал притормаживать и остановился у магазина.

— Потерпите ещё пару минут, Бога ради, я мигом», — сказал он и быстро выскочил из машины. Вернулся он с пакетом, протянул его Лане: «Здесь шампанское и коробка конфет. Выпейте по бокалу за здравие моего парня.

Лана смущённо и испуганно проговорила:

— Не нужно…не нужно… зачем?

— Берите, я вас очень прошу, — настоял Денисов, и Лана, стушевавшись, опустив голову, положила пакет на колени. Она опять повернулась к Максиму, в глазах её стояли слёзы, в них застыла немая просьба, глаза Максима злобно сверкнули. Они подъезжали к тому месту, где он планировал сделать своё дело.

Чуть наклонясь вперед, Максим сказал отчётливо, усмиряя дрожь, которая его неожиданно охватила:

— Вот здесь остановите, пожалуйста.

На концах капронового шнурка он предусмотрительно вывязал две петли для кистей. Перед подъездом к оговоренному месту он надел петли на кисти и сидел, сжав кулаки.

— Уже приехали? — спросил Денисов, притормаживая и останавливаясь. Передачу он не стал выключать, отжал сцепление и нажал на тормоз. Повернуться к Максиму и сказать тому, что он может выйти через левую дверь, он не успел: Максим чуть привстав, накинул на шею Денисова удавку и, упав на сиденье, потянул её на себя.

Произошло совсем не то, что предполагал Максим: он, конечно, смутно, но представлял себе, что возможно будет какая-то борьба, но такого он предположить не мог.

О аварийной ситуации с креслом Денисов знал. Каркас кресла был трубчатый. Труба на левой стороне кресла подозрительно была изогнута, и с каждым днём отклонялась всё больше и больше назад. Денисов дня три назад осматривал кресло. Слегка разорвав обшивку кресла, он обнаружил на трубе каркаса трещину. Естественно, это место уже стало деформироваться и рано или поздно труба должна была переломиться. Дефект можно было устранить сваркой, для этого нужно было кресло снимать с машины. Ещё можно было купить другое кресло на автомобильной разборке, что Денисов и предполагал сделать, чтобы не заморачиваться со сварными работами, но сделать это дело он решил после Нового Года, решив, что кресло выдержит ещё некоторое время. Эта оттяжка, упование на русский авось, сыграло сейчас неожиданную роль и не на руку Максиму.

Когда Максим накинул удавку и дёрнул её с силой на себя, Денисов всем своим грузным телом дёрнулся назад. Шнурок больно обжёг подбородок Денисова, скользнул вниз к шее, и в этот миг труба кресла лопнула и переломилась. Денисов вместе с левой стороной кресла завалился на Максима. От неожиданности Максим ослабил удавку, а Денисов среагировал и успел перехватить её двумя руками, и изо всех сил дёрнуть её вперёд. Удавка обожгла руки Максима, он её не выпустил, тянул на себя, но к такому повороту он был не готов — в этой ситуации петли на удавке оказались бесполезными, ему пришлось перехватывать шнурок, так как длина его из-за падения кресла увеличилась . К тому же, он был придавлен и потерял свободу действий..

Когда кресло завалилось назад, Денисов отнял ноги от педалей, машина с вывернутыми вправо колёсами, дернувшись, ткнулась в бетонный поребрик и заглохла. Он продолжал тянуть шнурок на себя; Максим, придавленный к креслу, чувствовал, что не сможет долго удерживать шнурок, у него стало сводить мышцы ног, сердце выскакивало из груди, вены на шее вздулись: Денисов явно побеждал в этом поединке.

Лана сидела с вытаращенными глазами, закрыв рот ладонью.

Максим срывающимся голосом закричал:

— Убью суку! Убью падлу, бей, тупица!

Лана оторопело глянула на Максима.

— Да, бей же, дура, — просипел Максим.— Я не могу ничего сделать. Он сейчас вырвется.

Лана сидела в ступоре, непонимающе наблюдая за схваткой, Эдик будто вжался в дверь. Максим, у которого навернулись слёзы на выпученных глазах, повторил, вернее, выдохнул, в этот раз умоляюще: «Бей, Лана». Лана суетливо достала нож, нажала на кнопку,— лезвие послушно выскочило, пакет с шампанским упал с её колен.

«Бей», — прошептал Максим, отпуская удавку, и Лана ударила. Ударила, широко раскрыв глаза, прошептав: «Мамочка!» Нож легко вошел в бок Денисова, он вскрикнул. Лана отдёрнула руку вместе с ножом, отбросила нож и стала искать ручку двери. Когда дверь наконец открылась, она выскочила из машины и побежала по обочине дороги. Максим скинул с рук удавку, он суетливо пытался выбраться из-под кресла. Вслед за Ланой и Эдик, открыв дверь, быстро побежал во дворы. Максим, чувствуя как силы его покидают переполз на правую сторону и вывалился на снег через дверь, брошенную Эдиком открытой. Денисов, откинул в сторону удавку, выпрямился, приложил руку к боку и, почувствовав мокроту, с удивлением взглянул на руку.

Максим больно ударился и без того ноющей коленкой об поребрик и, вскочив на ноги, перебежал, припадая на левую ногу, на противоположную сторону улицы. Бежал он недолго: он задыхался, кровь в висках болезненно пульсировала, сердце куда-то исчезало и вновь появлялось, нестерпимо болело колено, в правом боку возникла горячая боль. Он остановился. Присев на корточки у края дороги, он стал, постанывая, массировать правый бок. Перед глазами у него летали «мухи», потом в глазах потемнело, он обмяк, и свалился на бок в снег на обочине.

***

— Человек, кажись, лежит у поребрика, — сказал водитель, приглядываясь и наклоняясь к лобовому стеклу.

Тамара Васильевна открыла глаза, устало спросила:

— Что, Толик?

— Бомж, наверное, очередной замёрз, говорю…

— Так чего не остановил? Бомж не человек?

— А надо? В ночь по два, три возим и всё в морг. Менты будут проезжать, не оставят на улице — имидж культурной столицы надо поддерживать, а у нас вызов, Тамара Васильевна. К тому же… вонь представляете какая будет в машине.

— Что ж ты такой чёрствый Толик? Ты, наверное, кошечек бездомных жалеешь, у тебя, наверное, аквариум дома и попугай в клетке живёт, а человек пусть замерзает? В пятый раз с тобой выезжаю и поражаюсь твоей, мягко говоря, отстранённости. Ты будто один, не среди людей живешь, а сам по себе. Как тот Афоня в кинофильме — закончил работу и пальцем больше не пошевелю.

— Да чего вы, Тамара Васильевна, наезжаете?! Мы не «Армия Спасения».

― Ну-ка тормозни, ― приказала Тамара Васильевна и взяла телефон:

— Здравствуй, Таня, ещё раз. Пошли на мой вызов другую бригаду. Почему, почему! Потому что! Человек лежит на снегу, тормознёмся, глянем в чём дело. И что? Пошли тех, кто поближе, нам туда ещё ехать и ехать, а этот вот он тут, — может быть жив ещё, замёрзнуть может. Да ладно тебе… Всё… Ну, и докладывай...

Она повернулась к водителю:

― Назад подай, Толик.

Водитель скривился:

— Тамара Васильевна!

— Назад, назад, дружочек.

Водитель остановился рядом со скрючившимся на боку Максимом. Тамара Васильевна, молодо соскочила на асфальт, приложила руку к артерии на шее, наклонилась близко к лицу Максима и постановила:

— Молодой. Жив и не пьян, но дела неважные.

Повернувшись к водителю, сказала ему укоризненно:

— Ты видел, Толик, бомжей одетых в новую недешёвую кожаную куртку и хорошие утепленные ботинки из нобука? Водитель ничего не ответил, он нервно закурил.

— Давайте, грузите, — сказала она водителю и немолодому фельдшеру, — похоже, что это инфаркт или гипертонический криз.

В машине фельдшер снял с Максима куртку, закатил рукав рубашки, чтобы сделать укол, повернулся к Тамаре Васильевне:

— Наркоман, Тамара Васильевна. Все вены проколоты.

— Вижу. Совсем молодой, что за напасть такая на наших детей!

Максим не пришёл в себя. Он лежал на носилках с открытым ртом, ноги его периодически конвульсивно дёргались.

— Сильно его шибануло. Не выкарабкается, откинется или разобьёт его, — сказал фельдшер.

— Инсульт. Похоже на инсульт, — сказала Тамара Васильевна. — Давай, в больницу.

По странному стечению обстоятельств Тамара Васильевна была тем самым врачом, выезжавшим на вызов Черновой, к лежащему без сознания за гаражами Тельману, получившему жестокий удар трубой по голове от Максима.

***

В это время, ослабевший Денисов, на другой стороне улицы Гранитной, пытался выйти из машины, держась за кровоточащий бок. Он, опираясь руками на кресло, вынес левую ногу из машины, поставил её на дорогу, потом сделал то же самое правой ногой. Хотел встать, но у него закружилась голова и появилась сильная боль под левой лопаткой, застонав, он сполз на снег. Он сидел теперь на снегу, вытянув ноги и опираясь спиной об машину, чувствуя, как намокает кровью бельё, рубашка и свитер, ещё раз попытался встать, но не смог, в глазах потемнело, и он завалился на левый бок.

Проносящиеся мимо машины включали дальний свет, и, осветив Денисова, проносились мимо. Некоторые машины притормаживали, но тут же ускоряли движение. В одной из машин девушка достала телефон, решив вызвать скорую, но её остановил её парень, сидевший за рулём, сказавший, что не стоит этого делать, что, наверное, уже кто-либо из проезжающих позвонил в «скорую», добавив ещё, что связь очень дорогая.

Денисов чувствовал, как уходят из него жизненные силы. Он лежал на боку, с открытыми глазами, в грязном снегу, откинутом проезжающими машинами, он уже не ощущал боли в боку. Снег шёл густой и плотный, он уже покрывал его голову, бейсболка его лежала рядом на снегу, но он не ощущал холода. Он услышал, как в машине настойчиво запиликал пейджер и с нежностью, еле слышно прошептал: «Мария… я ей сказал, что вот-вот приеду, и теперь она волнуется и молится за меня…».

Он закрыл глаза. В голове возник ясный образ улыбающейся жены, в переднике, хлопочущей у плиты. Она негромко пела. У неё была такая привычка: увлекшись работой, она начинала тихонько напевать какую-нибудь песню, обычно это были русские народные песни, а самой любимой была «Миленький ты мой». Сердце Денисова засаднило, по щекам потекли слёзы, губы его шевельнулись, на них застыло не выговоренное: «Маша», в голове сумбурно закрутилось: «Егор, Егор, Егор... Мария, милые мои… Что ж я, Господи, наделал? Что я натворил… что я натворил, что я натворил, глупец. Машенька, Машенька, моя мудрая Машенька сколько раз ты мне говорила бросить это скользкое дело, почему я тебя не послушал, сердце твоё будто чувствовало будущую беду. Это невозможно! Это не должно сейчас произойти! Как ужасно умереть сейчас, когда всё стало налаживаться, после чуда, которое сегодня произошло. Маша, милая моя, неужели тебе с Егором ещё и это придётся вынести: гроб, похороны? Да и вынесешь ли ты ещё одно такое немыслимое испытание? Не вынесет, не вынесет… Господи, буди мне, милостив, не дай мне умереть, не смерти боюсь, а той страшной беды, которая может случится с моей Машей и сыном, если я умру сейчас. Забери меня тогда, когда Егор встанет на ноги и заговорит, когда сердце любящей и страдающей матери укрепится в радости, а мой сын сможет быть ей помощником и опорой. Господи, дай мне отсрочку… Я просил тебя о чуде, о спасении моего Егора, пусть даже через мою смерть, это был мой чистый, сердечный порыв, прости меня, Господи, но не забирай меня сейчас, оставь ради жизни моей Марии и сына … прости меня, прости… Боже… Маша … Егор … Маша…»

Мысли его стали путаться, во рту появился привкус железа. В голове зазвучала музыка — это были не «Битлз» — это был слабый голосок Булата Окуджавы, он пел «Надежды маленький оркестрик».

Смерть была рядом. Она наклонилась к лицу Денисова. «Ещё жив. Может и выкарабкается этот, чего только не случается на белом свете. Не каждому избитому разбойниками встречается добрый самаритянин, но самаритяне всё ещё живут, хотя племя их сильно поредело за последние времена», — сказала она. — возьму его на заметку, ставлю в очередь на ближайшие часы. А меня опять зовут — это рядом здесь. Нет мне передыху, старой!». Фары машины Денисова, меркли, они светили уже слабым желтоватым светом.

Саулов Михаил.

Михаил включил радио, нашёл свою любимую станцию, прибавил громкость. Муслим Магомаев пел «Мелодию» Александры Пахмутовой. Баритон певца, был трогательно проникновенен, он жил этой мелодией, пропускал её через участливое сердце, достигая трепещущих душевных высот.

— Какой певец, а, Светлана, какая песня?!— повернулся Михаил с восхищением в лице к своей подруге, сидевшей справа от него с удручённым выражением лица.

— Иногда, Миша, не обижайся только, ты мне кажешься таким старым. Особенно, когда такую нафталиновую музыку слушаешь, — ответила ему девушка и, щёлкнув зажигалкой, закурила.

— Глупенькая. И музыка, и стихи, и этот певец великолепны. Маленькая моя, я научу тебя понимать такие шедевры. Ты хочешь, что бы я восхищался таким бредом, как «Ногу свело», или беззубым Шурой, или безголосой дочкой примадонны Орбакайте, или, как сейчас, говорят, тьфу! Абсурд какой!— человеком нетрадиционной ориентации Бориской Моисеевым? Надо же! Нетрадиционная ориентация — это будто в ранг достоинств возносится. Знаешь, как такую ориентацию в народе называют? А я человек простой, но отличить дерьмо от мармелада в состоянии. А насчёт возраста… прямо-таки старый! Мне ещё сорока нет. В старые времена мужчины женились поздно и на совсем молоденьких девушках, и строгали в год по ребёнку. Если ты вспомнишь школьный курс литературы, то окажется, что множество русских гениев литературы женились в предпенсионном возрасте. Кстати, я думал об этом, и вывел свою теорию: возмужалый мужчина с жизненным опытом через свои созревшие мудрые гены передаёт интеллект, мудрость и талант своим детям; соответственно какой-нибудь сопляк своей сопливой сожительнице передаст в сперме гены такого же инфантильного, как он сам, не набравшегося ещё ума дитяти. Да и готов ли такой сопляк иметь семью, содержать, беречь, защищать жену, воспитывать, образовывать ребёнка? У него же в башке компьютерные стрелялки, развлекуха, джин тоник, пиво, спорт бары, а может даже и наркота. Тебе двадцать третий год пошёл — самое время для женщины завести семью и детей.

Светлана вяло возразила:

— А надо ли? В две тысячи двенадцатом году наступит конец света, везде об этом говорят.

— Для некоторых он давно уже наступил. Я таких хлюпиков-фантазёров встречаю очень часто. Живут с мёртвыми глазами, всего боятся, даже своей тени.

Светлана отвернулась к окну.

Всё заднее сиденье джипа было завалено свёртками и пакетами. Парочка ехала в загородный дом Михаила, собираясь там, вдали от городской суеты встретить новый год. Но на самом деле, этого желал один Михаил — Светлане хотелось встретить Новый год, в каком-нибудь клубе или хорошем ресторане с развлекательной программой. На этой почве у неё с Михаилом возникли, мягко говоря, разногласия. Светлана дула губки, обижалась на несговорчивость Михаила, который властно постановил, что ресторан или клуб будут непременно, но только после Рождества.

Они ехали через весь город с проспекта Стачек, где в офисе Михаила отмечали конец года. Уехали, когда веселье было в полном разгаре. Всю дорогу, с небольшими паузами они спорили и переругивались: Михаил был непреклонен в своём желании встретить Новый год в своём доме — Светлана пыталась отстоять своё желание. Как это часто бывает в спорах, он периодически отклонялся от основной темы и обрастал побочными линиями, которые спорящих к консенсусу не приближали, ведь при этом всплывали всякие мелкие позабывшиеся обиды и поступки, и появлялись новые обиды.

Светлана обижалась, дула губки, но не сдавалась, снова и снова, через паузы, делала попытки уговорить Михаила остаться в городе в его большой квартире. Она внутренне понимала, что Михаил не уступит ей, и это её злило и добавляло настырности и упрямства.

***

Михаил прошёл нелегкий путь от мелкого торговца до владельца небольшой оптовой фирмы по реализации кофе и чая. Полгода назад в его жизни появилась Светлана, в его планах было создание семьи, но, кажется, теперь дело стало идти к разрыву. Светлана ему нравилась, он испытывал к ней нежные чувства, но Михаил привык всё тщательно взвешивать: у него уже был негативный опыт супружеской жизни с молодой красавицей женой, которая прожив с ним пару лет «вильнула хвостом», изменила ему; он без колебаний расстался с ней в ту же минуту, как узнал об этом. Детей с неверной супругой они, к счастью, не успели нажить.

Михаил осторожничал, изучал Светлану, исподволь занимался воспитанием провинциальной, совсем неглупой девушки, приехавшей в Питер из небольшого посёлка Новгородской области в поисках счастливой жизни. В последнее время отношения их стали разлаживаться, и не по вине Михаила. Эта непритязательная и скромная девушка в первые времена их знакомства, которую Михаил ни в чём не ущемлял, а даже наоборот баловал, стала неожиданно чрезмерно требовательной: почти каждый день, стала требовать подарки, иногда совсем не дешёвые и не нужные.

Михаил был тёртым бизнесменом, он прекрасно знал и прогнозировал свои финансовые потоки и в принципе, эти траты на женщину, которую он любил, никак не делали ему ущерба, а дела, как раз сейчас, когда уже сгладились потери, понесённые им во времена дефолта 1998-го года, у него шли великолепно. Михаил был человеком широкой натуры, но это откуда-то возникшее (хорошо просматриваемое), беспрестанное, навязчивое желание Светланы хапнуть, — другого слова он не находил, — коробило его и оскорбляло. Коробило ещё и потому, что он изначально разглядел в девушке человека, с которым можно связать свою жизнь — и вдруг, такая перемена. Михаил, оставаясь с виду спокойным, решил не делать скоропалительных выводов. Он сильно привязался к Светлане, и он решил разобраться в причинах такой перемены в любимой и только разобравшись, расставить, в конце концов, точки над i: что-то ему подсказывало: здесь не обошлось без чужого влияния.

Когда они пересекли Обводный канал, пыл ссоры немного утих, они молчали, и Светлана вдруг воскликнула громко и торжественно:

— Ладно, Миша, ты прав, как всегда. Ты мудр, Мишенька, мудр, как змей, твёрд и справедлив — все, кто тебя знает, об этом говорят. Забудем, о чём я говорила, глупая женщина. Всё верно, женщина должна уважать мужчину, и подчинятся ему, так повелось. Так, ведь? Он, как бы, Бог, да? Бог создал человека и назвал его Адамом, Адам назвал свою женщину Евой и его слово было для неё законом. Она один раз ослушалась Бога, который тоже, между прочим, мужчина и ничего из этого хорошего не вышло. Миром правят мужчины-боги. Ну, что — мир?

Не дождавшись ответа от Михаила, она положила свою руку ему на ногу и, поглаживая его ляжку, нежно прошептала:

— Отпразднуем Новый Год у тебя в доме. Это даже хорошо. Снег, мороз, звёзды, тишина, серебристый лес за окном, замёрзшее озеро, тепло камина и твой пёс Скуратов, которого я очень люблю.

Неожиданно она резко убрала свою руку, закрыла лицо руками, и гневно воскликнула со слезами на глазах:

— Нет, не могу, не могу. Я устала, устала, устала! Мне кажется, Миша, ты меня разлюбил. Ну, почему ты не хочешь подарить мне этот дурацкий «Фольксваген!» Мишенька, девушки не ездят сейчас на позорных, отстойных «шестёрках»! На светофоре все меня «кидают», уезжают, а я плетусь в хвосте с остальными неудачниками.

Михаил, отметив про себя фальшивую истеричность подруги, ответил спокойно:

— Что за перепады настроения? Только что говорила о мире и вдруг такой взрыв. И было бы из-за чего — из-за куска металла. Научись ездить на «шестёрке», не жалко будет, если разобьёшь, купим «Фольксваген». А «шестёрка, между прочим, совсем, неплохая машина, итальянская полиция кое-где ещё ездит на «Фиатах» аналогах нашей «шестёрки». Просто ты, как большинство девиц, плохо и неправильно ездишь. Слушаешь радио, поглядываешь на тех, кто сидит в машинах, и забываешь переключать передачи, до сих пор неправильно стартуешь с места, оттого тебя и обходят на светофорах — это первое. Второе: что-то часто ты стала себя вести, как маленький капризный ребёнок. Я таких деток часто вижу в супермаркетах, они топают ножками, тащат родителей за руку к дорогим игрушкам, требуют всего, на что их взгляд падает со слёзками на глазах.

— Да, я смотрю на других! У меня глаза есть. Смотрю и вижу, что женщины ездят на «Маздах», «Мерседесах» и даже джипах, им доверяют такие машины их мужчины. Научусь! Я научусь ездить. Сколько денег ты отдаёшь этой ночлежке для бомжей, детскому дому, к тебе постоянно просители ходят, деньги клянчат и им ты не отказываешь. Они уже автобусы могли купить себе на твои деньги. А мне не можешь купить нормальный автомобиль. Я же не прошу у тебя БМВ, — быстро проговорила Светлана.

«Это она совсем напрасно сказала: в который за сегодня, как говорят китайцы, потеряла лицо. Переигрывает, девочка», — подумал с раздражением Михаил, но сказал негромко и спокойно:

— Знаешь, я всегда смеюсь, когда в американских фильмах женщина подходит сзади к своему мужчине, сидящему в кресле, и начинает ему массировать плечевые мышцы, а он закрывает глаза, начинает постанывать, будто у него какие-то такие особые чувствительные эротические рецепторы в этих мышцах находятся. После этого в фильме возникает любовная сцена, а после, как само разумеющееся, просьба женщины купить ей шубу или колье. Это прямо кадр из такого фильма был. Ты начала с любовного поглаживания моей ноги, а за этим последовало неожиданное капризное приказание купить тебе машину. Это не эффектно, Светочка и не эффективно. Бог мой, по всему, и супружеские отношения, кажется, тоже стали вступать в фазу рыночных отношений. Кстати, вот тебе современный рассказ на эту тему. Жил один хороший парень с юной красоткой, хорошо зарабатывал, крутился в торговле, девица эта для него была богиней. В капитализме кризисы случаются, есть люди, которые на кризисах зарабатывают; а есть такие — большинство прогорают которые. В дефолт дела у него сковырнулись, пошли очень плохо. И что ты думаешь, произошло, она стала его опорой, утешительницей? Девица перестала спать бесплатно со своим с милым. Вышло её постановление: ночь любви должна оплачиваться. В конце концов, когда парень совсем сел на мель, он однажды расплатился с ней ящиком шурупов, которыми торговал. Через пару дней ему они понадобились, но девица не будь дурой, продала ему эти злосчастные шурупы, но с накруткой. Анекдот, конечно, но чего в жизни не бывает. Это я не о себе рассказывал. Но могу тебе рассказать, как я сам зарабатывал деньги. Кстати, ты меня никогда не просила рассказать о своей карьере. А я не всегда на джипе ездил.

— Странная у тебя манера, байками меня подкармливать. Причём совсем не в тему, — поджав губы, ответила Светлана, отворачиваясь.

— Думаешь байки? Это притчи, Светочка. Современные притчи.

— Рассказывай, Миша, очередную притчу. Не томи, Я изнемогаю от любопытства.

— Я рад. Послушай — это, возможно, будет тебе интересно, — сказал Михаил.— В 90-ом году в городах с товарами было ещё терпимо, да и едой не совсем плохо, а вот в сёлах, посёлках похуже дело обстояло, особенно с нужными для людей товарами, с так называемыми товарами повседневного спроса. Я покупал в магазинах калоши, резиновые сапоги, спортивные трико, трусы, халаты, валенки, белье, фонарики, садовый инвентарь, мыло, порошок, прищепки, дихлофос, ещё Бог знает какие-то простые вещи и возил это в область. У людей тогда ещё оставались кое-какие запасы денег, и товар расходился неплохо. Я распихивал товар по сельским магазинам, со своей наценкой, позже привозил новую партию товаров, получал деньги за реализованный магазинами товар, сдавал следующую партию. Товар уходил быстро. Таким образом, я крутился, увеличивая свой первоначальный капитал. Потом я занял денег, привёз из Белоруссии ходовой товар: целый КамАЗ войлочных старушечьих сапог называемых в народе «Прощай молодость», и всякой ходовой дешёвой обувью. Продал перекупщикам всю партию оптом. Успел ещё пару раз удачно провернуть такие операции. А потом стал летать в Китай, с пиротехникой завязался, это были хорошие деньги, другие потом дела были, ну, да ладно, не суть. Разное случалось на этом трудном торгашеском пути, но расскажу тебе об одном случае… дело было зимой, я ехал в очередной свой вояж в область на своей «двойке» с партией товара.

Михаил замолчал. Закурил, выкурив и затушив сигарету, продолжил прерванный рассказ:

— Да, была зима. Снежная, холодная и прекрасная. Все окрестные леса стояли в серебристом снегу, светило яркое холодное солнце. Красотища! Это было в тридцати километрах от Питера. Я вскарабкался на подъём, было очень скользко, и осторожно стал съезжать по длинному пологому спуску и тут — надо же! Лиса! Крупная, красно-рыжая красавица с шикарнейшим хвостом метнулась из леса на шоссе, решив его перебежать. С десяток метров до этого места я видел указатель «Птицефабрика», видимо, лисонька вышла на охоту или подкрепиться решила отбросами. На середине дороги она остановилась. Я залюбовался лисой, машина моя разогналась на спуске, я зачем-то нажал на тормоз — завертело. Справа от дороги был глубокий овраг, поросший елями и берёзами. Ломая деревья, перелетел я через эти ели, воткнулся в дерево, машина завалилась набок. Очнулся через некоторое время. В ноге дикая боль, руку левую было не поднять, кровь лицо залила. Потом оказалось перелом голени и ключицы. Машина лежала на левом боку. Хорошо, что не взорвалась, хотя бензином сильно несло. Товар с заднего сиденья завалил меня, я его кое-как сбросил с себя, попытался выбраться, но оказалось ремень безопасности заклинило, сколько я не жал на кнопку, сколько истерично не дёргал треклятый ремень — ничего у меня не выходило. В ноге дикая боль, рука левая не работает. Ну, думаю, Мишка, кончился твой бизнес. И, правда, позже специально приезжал на это место, и убедился, что с шоссе мою машину не было видно. Почти не было видно. Стал молиться, а сам уже чуть не плачу. Молитв-то никаких не знал я, всё шептал одно: «Господи, помоги, господи, помоги». А холодно было ужасно в тот день — градусов под двадцать. Не поверил своим ушам: слышу скрип снега под ногами. Спасён! Подходят к машине два мужика в тулупах с ружьями. Заглядывают в лобовое стекло, которое всё в сетке трещин. Я кричу: родненькие, дорогие мои, вызволяйте, братцы. Они так чинно закурили. Докурили, сигареты выбросили и один другому говорит: «Надо Митьку позвать — вдвоём не справимся, а пока давай кое-чего захватим, чтобы не пустыми идти». Один достает топорик из-за пояса и — блымс!— по заднему стеклу, потом по боковым стёклам, — осколки в меня полетели. А потом стали товары вытаскивать из машины. Я им говорю: ребята, берите все, только меня вызволите. Один из них рыжий, мелкий такой фрукт, влез в машину, расстегнул мою куртку, залез в карман, вытащил бумажник, забрал деньги, сигареты, ощерился и кенту своему говорит: «Кооперативщик-то, импортные курит». Потом они уложили часть товара в мешки, которые нашли в машине и, бросив меня, ушли. Тут-то я и понял, что вот это слово «кооперативщик», сказанное рыжим, и есть мой смертный приговор: велика ненависть народа к торгашам и лавочникам! Они вернулись нескоро, пришли с парнем, забрали остальной товар и рыжий весело мне сказал, уходя: «Ну, прощай, кооперативщик, передавай привет Горбачёву». Я потерял сознание. Очнулся в больнице. Спас меня водитель фуры, который остановился справить малую нужду. Он её справлял, глядя с насыпи в лес, и его зоркий глаз усёк мою машину. Человек оказался сердечный, вдвоём с напарником они донесли меня до своей машины, вызвали скорую помощь…

— Мальчик мой, — протянула руку Светлана. погладила щёку Михаила и быстро её убрала.

— Не ломай комедию, — оттолкнул руку Светланы Михаил, остро ощутивший, фальшивость этого действия.— А ты мне, милая, временами стала мне напоминать ребят, которые меня, беспомощного, тогда грабили. Требе притчи расшифровывать надо?

— Что ты такое говоришь, Миша?— возмущённо воскликнула девушка.— Как ты можешь так обо мне думать? Чем я могу тебе этих козлов напоминать?

— А вот чем, — ответил Михаил, решив вдруг, накалить атмосферу, «завести» Светлану, сделать ей намеренно больно, что бы вызвать на откровенность.— Ты, как и они, пользуешься моей беспомощностью, тем, что я тебя люблю. Хочешь выжать из своего «кооперативщика», пока есть возможность, кое-какие блага. Совсем недавно ты целую неделю долбила меня, что бы я тебе квартирку купил. Зачем? Ты живёшь со мной в моей квартире. Я тебя не в чём ни ущемляю…

— Что ты такое несёшь?— сказала девушка, в этот раз с явным испугом.

— А то и говорю — я для тебя ничего не жалею, а тебе всё мало, а когда у меня ничего ни будет — такое случается в бизнесе, ты в кусты? Или ещё раньше слиняешь? А знаешь сказку про старуху, которая с корыта начала, закончила дворцом, а оказалась в итоге у своего разбитого корыта? В школе проходили, должна знать.

Светлана, было, открыла рот, чтобы возразить, но Михаил не дал ей говорить, он властно сказал:

— Помолчи. Ты слишком явно переигрываешь. Это мне заметно и больно! Я один, как перст. Я терял и вновь становился на ноги. У меня были женщины, я был женат и, кажется, неплохо разбираюсь в людях, и может и в женщинах, хотя это сложнее. Это странно, что ты до сих пор не заводила разговоров о том, что тебе хотелось бы познакомиться с моими родителями. У меня, кстати, их нет — они умерли, будет тебе известно. Ты должна была заметить, что я всё это время никуда не отлучался, мы всегда были вместе. Обычно у людей принято, звонить родителям, встречаться с ними. А какая девушка, думающая о замужестве, не желает встретиться с родителями избранника? А тут и жених с приданным и не урод, кажется, а ты ни разу, ни намёка не высказала о замужестве, не изъявила желания познакомиться с моими родителями. Задачи не было такой? Я понимаю ты, конечно, можешь думать, что я, набаловавшись, брошу тебя ради очередной молодухи. И ты правильно думаешь: я непременно тебя бросил бы, как только заметил бы в тебе нечестность, зачатки какой-либо подлости или тайной жизни — мне с такой женщиной не по пути. И жадность людей меня отвращает, Светланочка, а ловчил я просто не перевариваю. Честно скажу, что мысли ко мне приходили связать свою жизнь с тобой, завести детей. Девушка ты не избалованная, к труду приученная, не городская фря. Но теперь что-то сомневаться я стал… Бес попутал, клюнул на молодость.

— Миша!

— Что Миша? Я проанализировал только последние пять часов проведённые с тобой и ужаснулся. Ты за это время пропилила мне мозги с этими клубами, ресторанами, с машиной, захотела вторую шубу, и новый телефон. Телефон я тебе купил месяц назад. Что в нём не так? Цвет не тот? И ещё звоночек. Очень для меня неприятный. Среда… на той неделе. Ты пришла домой в час ночи. Мне сказала, что была у сестры старшей, мол, у неё приболел ребёнок, нужно было проведать, помочь. Святое дело ребёнок. Только ты со своей сестрой в тот вечер выплясывала в клубе…

— Миша!

— Да — Игнат. Он там был в том клубе, и ты его просила не говорить мне об этом. Это совсем плохо. Ты не знаешь, что Игнат мой заместитель, и, что он мой хороший друг? Ты его хотела смутить… заставить лгать. Я слишком серьёзно отношусь к таким «мелочам». Ну, какие же могут быть чувства, когда есть обман, и какой может случиться финал таких отношений? Тебе нужны блестящие побрякушки, которые ты, как ворона, будешь таскать в какое-то гнездо? Это противно покупать ласки женщины. Всему есть цена, девочка, и такой любви тоже.

— Ты ненавидишь меня, да? Ненавидишь! Я чувствовала, что ты меня бросишь. А говорил, что тебе ни с кем так хорошо не было! Как же ты ловко продумал разрыв со мной!

— Вчера, когда я стал тебя ласкать, ты откровенно зевнула мне в лицо, не так ли?

— Да, что ты такое говоришь! Ты всё это говоришь, что бы порвать со мной? Ах, мне нужно было раньше прозреть! Мог бы и раньше всё это сказать — это было бы честнее. Видимо накипело, да? Не сдержался! Всё продумал, не в жилу провести праздники без женщины, подумал о себе любимом!

— У меня были барышни, я уже тебе говорил об этом Я человек одинокий, не бедный. С ними было просто. Расставались мы легко… в основном. Разборок обычно не было.

— Мне сейчас выйти, или, когда ты прикажешь?— Девушка чуть не плакала, она кусала губы, она остро почувствовала, что перегнула палку, а Михаил с его твёрдым характером всегда готов на решительные действия. Она испугалась, поняв, что может потерять его, но какой-то упрямый голос внутри неё говорил ей: «Стой на своём, не уступай ему. Ты же знаешь, что он привязан к тебе. Никуда он денется».

— Я поворот прохлопал!— воскликнул Михаил, поворачивая направо. Он больше ничего не говорил. Вглядываясь в лобовое стекло, он увидел машину Денисова, врезавшуюся в поребрик и Денисова, присыпанного снегом.

— Кажется, человек лежит!— воскликнул он, притормаживая.— Точно человек!

Он остановил машину, легко выпрыгнул из неё, и быстро подойдя к Денисову, наклонился, смахнул с его лица снег. Крепкой жилистой рукой сжал запястье Денисова. Долго ждал пока не почувствовал слабых толчков крови. Денисов застонал. «Жив», — прошептал Михаил. Он разглядел кровь на боку Денисова, пропитавшийся кровью снег. Присвистнув, сказал: «Подрезали твари».

Михаил достал телефон и уже хотел набрать номер «Скорой», но остановился. Подумал о том, сколько времени уйдёт на разговоры с регистратурой, сколько пройдёт, пока приедет скорая помощь на лысых колесах, сколько времени будет потом лежать человек в приемном покое и, сунув телефон в карман, пробормотал: «И здесь он неизвестно, сколько уже лежит. Я, брат, не дам тебе пропасть. Да и ты, наверное бы, не проехал бы мимо страдальца какого-нибудь. Ведь не проехал бы, так ведь? Не будь того водилы, что меня вытащил, когда я загинался в овраге, лежал бы я сейчас на погосте».

Михаил подогнал свою машину ближе к машине Денисова. Закинул пакеты на полку, достал из багажника старое одеяло, расстелил его на заднем сиденье.

— Что ты делаешь, Миша?— спросила Светлана испуганно.

— Человек. Там человек раненый. Отвезём его в больницу.

— Миша, тебя же потом менты затаскают, зачем тебе эта головная боль?

— А вот этими словами ты ещё энное количество отрицательных баллов набрала на своём счету, Светочка, — кинул Михаил.

Он подложил руки под голову и колени Денисова, крякнув, встал, поднёс Денисова к открытой двери джипа и уложил его на сиденье. Потом вернувшись к машине Денисова, заглянул в салон, увидел пейджер, положил его в карман, выключил свет фар, вытащил ключи из замка зажигания. Делал он всё быстро и сосредоточенно.

Сев в машину, он сразу тронулся, набирая скорость. Не поворачиваясь к Светлане, сказал:

—Здесь совсем рядом, на Солидарности больница, отвезём туда бедолагу. Кажется, его подрезали. Но он жив и не замёрз, Слава Богу.

— У тебя руки в крови!— испуганно вскричала Светлана.

— Дай полотенце.

Михаил вытер руки, включил аварийку и прибавил скорость, дерзко обгоняя поток машин. Маневрируя, он говорил, не глядя на Светлану:

— Я в детстве мечтал стать машинистом. Мы жили рядом с депо и отец был машинистом. Нравился мне запах угля, шпал пропитанных креозотом, тяжёлое дыхание паровозов, их призывный свист. Мне казалось, что машинисты очень счастливые люди. Они выезжают из Питера ранним серым мартовским утром, когда ещё холодно и почки на деревьях ещё спят, Нева скована льдом, мосты сомкнули крепко руки до весны, а через пару суток он уже несётся по берегу Чёрного моря, где сияет солнце, люди ходят в пиджаках, и уже зацветают дивные цветы на клумбах, а кругом запах вскопанной, отдохнувшей земли, которая ждёт не дождется, чтобы её осеменили…

— Да ты практически поэт, — вставила Светлана.

— Не успел тебе свои вирши прочесть ещё. Каюсь, пописываю по настроению. Мне так хотелось проверить свои ощущения, что я однажды сбежал из дома в двенадцать лет. Докладываю: атмосфера в семье была не из идеальных… у отца моего была «русская болезнь» — пьянство по-простому, мной он не занимался, побивал меня и маму. Вот… прикинь, Света, добрался я до Азербайджана, разумеется, меня поймали и отправили обратно в Питер. Но я видел море, видел цветы и людей в пиджаках, которые сидели в чайхане, и пили крепкий чай. Если завтра у нас опять, какой-нибудь новый изм введут, — а у нас всё может быть — запретят капитализм, я выучусь на машиниста и буду самым счастливым человеком на свете.

Михаил повернул к больнице, догнал машину скорой помощи, которая остановилась у ворот и, когда ворота открылись, он, притеревшись к машине, въехал за ней во двор больницы. Из машины вышли трое мужчин. Один из них быстро вошёл в больницу. Оставшиеся мужчины вытащили из машины носилки, прикрытые простынёй, положили их на снег и, став рядом, закурили.

— Видишь, как работать нужно, больной пусть проветриться немного, а мы покурим, — сказал Михаил Светлане и вышел из машины. Он быстрым шагом направился к курившим мужчинам и уже подходя, услышал, как один из них сказал: «Я-то думал, этого-то точно довезём, он разговаривал, улыбался, а потом будто заснул, тихо так отошёл на небо … и это третий уже за смену…»

Михаилу стало стыдно за свои мысли о нерадивости этих людей.

— Доброй ночи, мужики, мне помощь нужна, — сказал он, подходя к ним. — У меня человек раненный в машине. Поможете?

Мужчины молча, оглядели Михаила. Глянув на джип, стоящий с включенными фарами и двигателем тот, кто был постарше, помявшись, сказал:

— Делов-то… на бутылку всего…

Михаил кивнул головой:

— Святое — нет вопросов, — он залез в карман и протянул мужчине деньги. Через минуту мужчины уложили Денисова на носилки, и водитель сказал Михаилу:

— Тебе бы, друг, нужно бы зайти, объяснить, что к чему, не скажем же мы, что нашли человека у нас во дворе.

— Сейчас, я только подруге скажу пару слов.

Михаил сев в машину, выключил свет, сказал Светлане:

— Посиди, погрейся. Мне ненадолго нужно зайти в больницу, выполнить кое-какие формальности.

Светлана, глаза которой были заплаканы, посмотрев ему в глаза, сказала:

— Мишенька, может мне лучше будет уйти прямо сейчас?.

Михаил сорвался. Побледнев, с затрясшимися губами, он выкрикнул:

— Ну, и катись, к такой-то бабушке, раз ничего не поняла. Хлопнув дверью, он выпрыгнул из джипа и не оглядываясь пошёл к дверям больницы.

+++++

Носилки с Денисовым поставили в коридоре. Девушка за стойкой регистратуры приёмного отделения что-то писала, склонившись к столу. Михаил присел на скамью, бросив быстрый взгляд на настенные часы. Он смотрел не отрываясь на мертвенно-белое лицо Денисова, бросал взгляды на спокойное лицо девушки за стойкой и на часы. Минут через семь он стал закипать и громко сказал, встав со скамьи:

— Я не понял? Я вам не труп привёз, а раненого человека. Вы, что думаете, что в больницах люди сами по себе оживают? Сейчас встанет человек с носилок, откланяется и такси вызовет? Когда врач будет?

Не поднимая глаз от бумаг, девушка ответила:

— Я уже позвонила, врач с минуты на минуту подойдёт.

Михаил посмотрел на часы, присел на лавку. Прошло ещё три минуты, Михаил резко встал, подошёл к окошку и, наклонившись близко, сказал «тепло» и «проникновенно», раскинув пальцы веером перед лицом девушки:

— Слышь, подруга, звони. Звони, я сказал! Врача давай сюда! Я непонятно говорю? Неприятностей захотела ?!

Михаил специально так заговорил, выходило это у него довольно правдоподобно. В начале девяностых годов случалось ему «общаться» близко, с криминальным сообществом, и он знал, что иногда такие «номера» могут возыметь действие. Вид у него подходящий: короткая стрижка, шрам у губы, волевое не выбритое лицо, на руке крупный золотой перстень и дорогие часы, на шее из открытого ворота рубашки поблёскивала толстенная золотая цепь с внушительным крестом.

— Что это вы мне тыкаете?— обиделась девушка.— Врач с минуты на минуту будет, он работает. Есть же правила. Документы есть у больного? И ваши, кстати, нужны.

— Правила, говоришь, документы? А что это за правила такие, по которым человек должен умирать в коридоре без помощи? Ты это хочешь записать: фамилию умершего, бумажная душа твоя душа? И ещё: ты, что меня не узнаёшь? Телевизор не смотришь? Сюда смотри, не узнаёшь? Звони! Звони, давай.

Девушка побледнела, взяла трубку и стала звонить, бросая испуганные взгляды на набычившегося Михаила. А Михаил нагнулся к носилкам, достал из внутреннего кармана куртки Денисова бумажник, быстро проглядел документы, оставил себе визитку с телефоном Денисова.

Через пару минут к носилкам шаркающей походкой подошёл врач. Он устало глянул на Михаила и спросил у девушки:

— Этот, что ли бузит здесь?».

Девушка, опасливо поглядывая на Михаила, кивнула головой.

Михаил, продолжая играть «крутого», подбоченясь произнёс:

— Ну?

— Здесь не конюшня, лошадей погонять, — сказал Михаилу врач спокойно и наклонился к Денисову. Услышав такое от врача, Михаил сразу проникся к нему уважением и успокоился.

Врач встал. Сказал девушке: «Пиши: проникающее в область правой стороны брюшины. Срочно на стол, вызывай санитаров».

Пока девушка звонила, он наклонился к Денисову ещё раз. Стал рассматривать шею и, поднявшись, сказал Михаилу:

— Душили его, что ли? А вы кто ему?»

— Я никто. Проезжал мимо, человек лежит, машина с открытыми дверями.

Врач поправил сползшие на нос очки, посмотрел на Михаила долгим пронзительным взглядом, сказал: «Хорошо».

— Что хорошо?

— Хорошо, что именно вы проезжали, — ответил врач и приказал появившимся санитарам: «Живее, живее — в операционную».

— Доктор, долго операция будет длиться? И надежда-то есть?— спросил Михаил

—Трудно сказать, трудно. Сделаем всё возможное. Вам нужно свои данные оставить. Это дело связано будет с милицией. Катя, сделай всё, что нужно.

— Я, пожалуй, останусь, — неожиданно заявил Михаил, с тоской вспомнив, что Светлана ушла.— Подожду, узнаю, как всё окончится.

Врач опять посмотрел на Михаила, тёплым взглядом, улыбнулся, негромко сказав:

— Только девушку не пугайте больше. Поправив очки, он повернулся и быстрым шагом удалился.

Михаил отдал девушке документы Денисова, свой паспорт, присел на скамейку и закрыл глаза, только сейчас ощутив тяжёлую усталость. Он вздрогнул, непонимающе открыл глаза: в его кармане заверещал пейджер, про который он забыл. Михаил включил его и стал читать послание. Оно было от Марии. Она писала: « Игорёк, милый. Я вся уже на иголках. Ты обещался приехать, а прошло уже больше часа? Ради Бога, сообщи мне срочно, всё ли в порядке. Целую, молюсь за тебя. Спаси Господи. Твоя Мария».

Михаил вздохнул тяжело, с завистью подумав: «Мужчину кормильца ждут дома, волнуются; с какой нежностью дышит это: твоя Мария и милый. А моя ненаглядная зазноба слиняла. Соплячка! Что ж у тебя так сердце-то щемит, когда ты о ней думаешь, Мишаня? Бес в ребро? Или, правда, любишь её? Надо бы позвонить этой Марии. Или лучше подождать, когда всё окончиться? Нет, всё же нужно звонить сейчас. А может, я не обязан звонить, и сообщать о таких неприятных вещах? Нет, наверное, нужно звонить: сколько ещё времени эта бедная женщина будет ходить по комнате, ломая руки, много раз звонить на пейджер и не получать ответа — это ни есть хорошо для неё. Конечно, и узнать ей о случившиеся будет нелегко, но ещё хуже будет, когда она об этом узнает, измаявшись в тяжёлом ожидании, когда в голову ей будут лезть всякие страшные вещи. И совсем плохо будет, если она не дай Бог, узнает о смерти мужа. Пока он жив и за его жизнь борются надо ей сообщать — тут в больнице она может быть полезна».

Михаил, думая о том, что Светлане некуда ехать сейчас кроме как к своей сестре, которая ютиться в коммуналке с мужем пьяницей и ребёнком, достал телефон, глянул на визитку Денисова и набрал номер.

Мария ответила сразу, она стояла в этот момент у телефона.

— Игорь, милый, что же ты так долго молчал?— почти выкрикнула она с радостью и облегчением, и тут же похолодела в нехорошем предчувствии, услышав голос Михаила, спросившего:

— Простите, я с Марией говорю?

—Да, — чувствуя, что каменеет, — ответила Мария.— С кем имею честь… говорить?

— Меня Михаил зовут… Михаил замялся.

Мария хотела продолжить, но голос у неё пропал. Наконец она справилась с собой и спросила тихо:

— Что-то с Игорем?

— Не волнуйтесь… он жив, всё будет хорошо, — скомкано ответил Михаил.

— Что? Что с моим мужем? Губы Марии затряслись, лицо сморщилось, постарело, она не сдерживаясь, закричала: «Что с ним?»

— Он в больнице. Ему уже оказывают помощь…

— В какой больнице? — Мария кричала, забыв, что Егор спит.

— В Александровской, в хирургии. Вы не волнуйтесь, ему помогут….

— Я еду, — кричала Мария, — я еду.

Михаил ещё подержал трубку у уха, потом выключил телефон. Посмотрел на девушку, она говорила по телефону, оторвав трубку от уха; она поманила к себе Михаила:

— Молодой человек, вас Иван Лукич хочет услышать…

Михаил быстро подошёл и взял трубку, сказал: « Слушаю».

—Значит так, добрый самаритянин, — услышал он голос врача.— Всё совсем неплохо, у него есть проблемы с сердцем, но это потом. У нашего пациента большая потеря крови, а кровь у него нераспространенной группы и к тому с отрицательным резусом. Нужна кровь — это сейчас самое важное для его спасения. У вас какая группа?

— Вы доктор будете смеяться. Но у меня третья группа с отрицательным резусом.

— Ну, тогда нужно пройти весь путь доброго самаритянина.

— Вы о чём?

— Станьте кровником этому человеку.

— Переливание?

— Именно.

— Надо — так надо.

Мария.

Мария стояла оглушённая, с широко раскрытыми глазами; в трубке, которую она держала в руке, раздавались гудки. Она, очнувшись, выпустила трубку из рук, та повисла на шнуре. Мария заметалась по прихожей, шепча: « Нет, нет, нет! Ты нам сейчас, как никогда нужен. Игорёк, я лечу к тебе, я с тобой буду, я спасу тебя. Почему, Господи, почему? Матерь Божья, спаси моего мужа… Игоря моего спаси».

Она суетливо стала одеваться. Она уже не шептала, говорила громко: «Я еду, милый, еду, я буду рядом с тобой. Я тебя спасу, всё будет хорошо».

«Е-г-ор!» — взорвалось в голове. Она скинула шубу на пол и в одном сапоге, который успела одеть, бросилась в комнату к сыну. Она упала на колени перед кроватью сына, положила голову к нему на грудь и зарыдала. Она плакала, ощущая родной запах своего дитяти, выпестованного, выношенного, любимого; слыша биение его сердца и, ставшее вдруг прерывистым его дыхание. Она плакала. Всепоглощающая скорбь и нежность объяли её кровоточащую душу.

«Мальчик мой, мой родной, что же нам теперь делать? — зашептала она, приподнимая голову.— Как мы будем жить теперь?» Она шептала и шептала что-то ещё, не слыша себя и не слыша ничего, ощущая лишь тепло дорогого ей человека.

Егор лежал с открытыми глазами, лоб его был наморщен, будто он, что-то обдумывал. Мария погладила его по волосам и вдруг замерла, не поверив себе; резко встряхнула головой, словно прогоняя наваждение, прошептала тихо: «Егор!» Губы сына шевелились. Вначале слабо, будто тренируясь, вспоминая давно потерянные движения, пытаясь прорвать долгую немоту. Она услышала его голос, слабый и тихий, почти забытый, с такими милыми интонациями с его «В» вместо «Л», которое так и ни исправили логопеды:

—Ма… ма, ма… ма… я всё слышал.

Мария вздрогнув, выпрямилась, быстро перекрестилась.

— Позвони Андрею или… Полине, если боишься... меня... оставлять одного. Они приедут, а ты... поезжай к отцу. Я знаю, папа… будет жить. Я… это точно знаю… Звони, мама, звони … время не терпит .

Егор закрыл глаза, на лбу у него выступили капли пота.

Мария вскинула руки, закрыла лицо руками, откинула руки, глаза её сияли восторгом и болью. Она, схватив руку сына, целуя её горячо, вскричала захлёбываясь от радости и слёз:

— Сынок! Он услышал! Увидел, простил, помог!

Рука сына слабо сжала руку матери.

—Звони, ма...ма, — повторил он с трудом; слова ему давались с трудом. Он устал — это было видно: лоб его был наморщен, дыхание было прерывистым; он, что-то ещё попытался сказать, шевеля губами, но Мария не разобрала сказанного и она, вдруг затрясшись, испугалась, подумав, что от стресса он опять потеряет способность говорить. Она испуганно и ласково произнесла:

— Хорошо, хорошо, хорошо, сыночек. Не говори ничего больше, прошу тебя. Не нервничай, милый — это правда, если Он вернул тебе святой дар речи, то Он, естественно, ни даст сгинуть Игорю. Нет! Не даст. Ты прав, прав, сынок. Я еду к отцу.

Она вскочила, кинулась в прихожую, остановилась, вернулась к Егору, поцеловала его, опять бросилась в прихожую, не веря своим глазам, обернулась в дверях, жадно посмотрев на сына и заплакав, наконец, взяла телефонную трубку.

Полина обрадовалась, услышав голос Марии, но тут же встревожено спросила:

— Что стряслось, тётя Маша? Что-то с Егором?

— С Егором всё как никогда хорошо, он Полюшка заговорил, — сквозь слёзы говорила Мария.— Игорь… Горе и радость всегда ходят рядом. Игорь в больнице… я ещё не знаю, что с ним. Позвонил какой-то мужчина. Поленька, ты не смогла бы приехать сейчас? Егора одного боюсь оставлять…

— Я сейчас же выезжаю!— выкрикнула Полина.— Я только что подъехала домой. Машина стоит разогретая.

Полина быстро оделась и крикнула матери, сидевшей с вязанием у телевизора:

— Мам, я к Егору. Игорь Николаевич попал в больницу.

Машина завелась с полуоборота. Полина жила на 5-ой Советской улице, по питерским меркам это было недалеко от дома, в котором жили Денисовы. Через несколько минут она уже переехала Неву через мост Петра Великого и неслась по Новочеркасскому проспекту.

Мария нашла в справочнике номер больницы, позвонила и попала на девушку, которая работала в приёмном покое. Девушка, у которой ещё были свежи перипетии связанные с «наездом» на неё Михаила, сообщила Марии, что Денисов в операционной: у него ножевое ранение, что дела идут неплохо, волноваться не нужно — у врача золотые руки. Мария опять разрыдалась. Она торопливо оделась и заметалась по прихожей, Ей казалось, что время остановилось, звонок в дверь был, как взрыв. Мария схватилась за сердце, не раздумывая, открыла дверь. В прихожую влетела Полина. Мария кинулась к ней, порывисто её обняв, зашептала: «Полюшка, Полюшка, Игорь ранен… пойдём к Егору, я его обниму и поеду к Игорю».

— Давайте я вас быстро подвезу,— сказала Полина.

— Нет, нет. Егора боюсь одного оставлять.

Егор улыбнулся, увидев Полину, сказал ей тихо: «При… ве…ет».

Полина схватилась за голову, на глазах её выступили слёзы:

— Боже мой, Егор! Ты говоришь! Я верила в это, я всегда в это верила!

Мария опять опустилась на колени у постели сына, она гладила его волосы, целовала его руки. Егор лежал закрыв глаза, щёки у него порозовели, лицо было спокойно, выражало какое-то удовлетворение. Мария забыла о времени, чувствуя исходящий от её мальчика мощный успокаивающий поток тёплой энергии. Так она сидела долго, поглаживая волосы сына, и в неё вселялась надежда, тихо шептавшая утешительные слова. Очнулась она от голоса Полины сказавшей:

— Тётя, Маша, вам ехать нужно.

Мария удивлённо повернулась к Полине, вытирающей платком заплаканные глаза, несколько секунд смотрела на неё непонимающе, и вскрикнув глухо: «Игорь!» — вскочила и выбежала в прихожую.

Она оделась быстро, заглянула в комнату и, сказав: «Егорушка, Полюшка, я поехала к Игорю, молитесь за него, мои дорогие». Она выбежала, забыв закрыть входную дверь. Не замечала ни метели, ни сугробов, она бежала короткой дорогой. Перебежав проспект, основательно покрытый снегом, стала голосовать. Ей недолго пришло ждать, первая же машина, новенькая серебристая АУДИ, притормозила рядом с ней. Мария кинулась к машине, открыла дверь и, прижимая руки к груди, сказала: «Миленький, ради Бога, к Александровской больнице и если можно, побыстрее».

Брови водителя недовольно приподнялись, лицо искривилось:

— Не понял я. Ты за так доехать хочешь?

— Вы о чём? — подрагивая от возбуждения, — спросила Мария.

— Я говорю, без денег доехать хочешь?

— Ах, Боже мой… деньги? Вы о них? Нет, нет, я заплачу, заплачу, вы не волнуйтесь, — воскликнула Мария.

— Я и не волнуюсь, — недовольно произнёс водитель и, кивнув головой, пригласил Марию садиться, сказав: «Ноги отряхивай».

Мария суетливо уселась в кресло и как только они поехали, произнесла: «Быстрее, пожалуйста, если это возможно».

Водитель, это был гладко выбритый, ухоженный мужчина лет тридцати с модной причёской, с интересом посмотрел на Марию и, усмехнувшись, сказал:

— А говорила, что заплатишь.

— Да, конечно, конечно, сколько я вам обязана?— спросила Мария, не замечая ни грубого поведения водители, ни того, что водитель разговаривает с ней на «ты».

Водитель бросил на неё быстрый хищный взгляд, лениво протянул:

— Двести, я думаю, будет нормально для такой погоды.

Мария достала бумажник. В нём была одна пятисотенная купюра и сторублёвка. Она протянула пятисотенную купюру водителю: « Возьмите, пожалуйста».

Водитель взял деньги, сказал тем же ленивым тоном:

— У меня только двести пятьдесят рублей… нужно будет остановиться, разменять в ларьке…

— Не надо нигде останавливаться, — тихо сказала Мария.— Всё нормально. Быстрей можно?

Настроение у водителя сменилось резко: на лице появилось благожелательное выражение, говорить он стал без прежнего ёрничанья, правда, «тыкать» Марии не перестал. Отдав ей сдачу он, стал много говорить о погоде, мерзких дорогах, о чиновниках проедающих народные деньги, о злокозненных гаишниках.

Ехал он теперь быстро, поругивая каждого водителя обгонявшего его. Остановившись у больницы, он сказал: «Прибыли, миледи». Мария очнулась, вздрогнув, незрячим взором огляделась, кивнула головой водителю, открыла дверь машины. Ступив в глубокий снег, она спохватилась, постучала в окно машины — окно приоткрылось. «Спасибо вам огромное»,— сказала она и побежала через снежную целину к больнице.

« Чокнутая»,— мотнув головой, — пробормотал водитель, достал бумажник и стал пересчитывать деньги.

+++++

Мария зачерпнула в сапог снега, но не обратила на это никакого внимания. Она долго стучала в какую-то глухую дверь, не сразу сообразив, что за дверью никого нет. Увидев мужчину с лопатой в руках, разгребающего дорожку от снега, подбежала к нему, и он ей объяснил, как пройти к приёмному отделению. У входа в отделение она поскользнулась, упала, больно ударившись коленом об бордюр, но тут же вскочила, и бросилась к заветным дверям.

Она вбежала в коридор отделения и сразу же прихрамывая, кинулась к девушке за стойкой, выпалив быстрой очередью: «Денисов Игорь Николаевич. Тысяча девятьсот сорок шестого года рождения, мне звонили, он у вас?»

Девушка привстала со стула, посмотрела с интересом на Марию, проговорила успокаивающе:

— Вы не волнуйтесь, все хорошо. Это ваш муж?

— Муж…муж мой, — вытирая слёзы платком, — ответила нетерпеливо Мария.— Я хочу его увидеть, я должна его увидеть…

— Это пока невозможно, идёт операция, сами понимаете, в операционную никого не допускают. Могу только вам сказать, что ваш муж жив, ему нужна была операция. Как только операция закончится, сможете поговорить с врачом… а вот и он сам идёт

Мария бросилась к врачу, ему пришлось от неожиданности отступить на шаг, столь стремителен был наскок Марии, он успокаивающе сказал: «Ну, ну, ну, успокойтесь, успокойтесь, женщина».

— Как он, доктор?— проговорила Мария, хватая врача за руки.

Доктор осторожно и как-то ловко освободился от рук Марии и ласково сказал:

— Всё прошло хорошо. Будем жить. Сейчас он ещё под наркозом. Отойдёт, сможете увидеть его. Слава Богу, что есть на свете прекрасные самаритяне, которые готовы поделиться своей кровью и помочь попавшим в беду. Если есть такие люди, — есть и надежда, что мы ещё живы, как народ.

Мария зарыдав, опять схватила руки врача и хотела их поцеловать, воскликнув:

— Спасибо вам, доктор, спасибо, дорогой человек. Дай вам Бог светлой милости и благодати.

Врач, покраснев, придержал руки Марии, погладил её по плечу, повел, поддерживая ее под руку к стойке, на ходу крикнув девушке:

— Танечка, двадцать капель валокордина женщине.

Мария безропотно выпила капли, с любовью глядя на врача, опять повторила:

—Спасибо вам огромное, как я вам благодарна, если бы вы знали!

— Не за что, всё отлично, не волнуйтесь, — ответил врач и спросил у девушки: « А где он сам-то? Наш спаситель?»

— Ушёл. Извинился, кстати, передо мной, артист. Да он только что ушёл, ещё в дверях столкнулся с этой женщиной.

— Ушёл, — тихо и задумчиво сказал врач. — Не искал не награды, не поощрения. Ушёл по-английски.

Он повернулся к Марии:

— Вашего мужа спас не я, спас хороший человек, с живым сердцем, он привёз его на своей машине. И это ещё не всё. Он отдал ему свою кровь и это был залог успеха операции.

— Где же он? Я хочу обнять его!— вскричала Мария со слезами на глазах.

— Уехал, — развёл руками врач.— Так поступают добрые самаритяне.

Саулов Михаил

—Ну, прощай, девушка, — сказал, улыбаясь, Михаил девушке за стойкой регистратуры.— Ты прости меня, пожалуйста, за грубость, но это ради пользы дела иногда полезно бывает. У нас народ стал какой-то задумчивый и вялый, в себя углублённый, — приходиться будить иногда, что б служба мёдом не казалась.

Девушка устало улыбнулась:

— Прощаю. И правильно, что разбудили. Смена длинная, и встряска бывает полезна. Что вы так быстро ходите? Вам врач не сказал разве, что нужно после сдачи крови полежать или хотя бы посидеть, избегать физических нагрузок. Вы бледны… присядьте.

— А мне кажется, что я наоборот стал себя лучше чувствовать, наверное, во мне было слишком много крови… Лёгкость какая-то, настроение поднялось…

— Не обольщайтесь, бывает такая эйфория, при которой осторожней нужно быть.

— Ладно, буду осторожней. Пойду я, и прости ещё раз. Кровнику моему привет передавайте, или… пожалуй, я приду его попроведовать, я всегда завидовал людям, у которых брат есть старший, вот теперь и у меня появился кровный. Ладно, пока, пока, — сказал Михаил и, помахав девушке рукой, пошёл к выходу. За ручку двери он взялся одновременно с Марией. Он уступил ей проход. Мария буквально влетела в холл, шуба у неё была расстёгнута, волосы растрепаны. Она подбежала к стойке. Михаил задержался у двери, повернулся вслед Марии.

Мария говорила громко, почти кричала. « Жена кровника», — отметил Михаил, хотел подойти к Марии, но тут же передумал: решив, что женщине сейчас совсем не до него. Он вышел и удовольствием всей грудью вдохнул холодный воздух. Метель прекратилась. Сыпал крупными хлопьями частый снег. «Хорошо!»— воскликнул он, потягиваясь до хруста, и пошёл к машине.

— Так, — сказал он удивлённо, увидев у машины пританцовывающую от холода Светлану.— Вторая часть Марлезонского балета!

Она не решилась подойти к Михаилу, а только жалобно пискнула: « Мишенька, я замёрзла!»

Михаил смотрел на неё несколько секунд, после ничего не сказав, не спеша забрался в машину и завёл двигатель.

Через несколько минут он открыл правое окно машины и крикнул Светлане:

— Что до утра плясать будешь? Давай в машину.

Светлану не нужно было упрашивать. Она, подрагивая, уселась в кресло, растирая замёрзшие руки, на Михаила она не смотрела.

Михаил налил из термоса горячего кофе, протянул металлическую чашку Светлане:

— Выпей, согрейся.

Светлана, обхватив кружку ладонями, стала пить, зубы её стучали об кружку.

Через несколько минут джип уже нёсся по пустынным проспектам. Михаил включил кассету Игоря Талькова, любимого своего певца.

Светлана допила кофе. Она молчала, молчал и Михаил. Неожиданно она порывисто закрыла лицо руками и разрыдалась.

Михаил, бросил быстрый взгляд на девушку, но ничего не сказал.

Светлана, всхлипывая, повернула заплаканное лицо к Михаилу, тушь с ресниц растеклась по лицу.

— Миш, ты меня правда ненавидишь?— сказала она готовая опять разрыдаться, оттого что Михаил не смотрел на неё.— Ты бы никогда, никогда бы больше не позвонил бы мне, если бы я ушла?

Михаил молчал.

— Ясно, — сказала с горечью в голосе Светлана, отворачиваясь.— Ненавидишь. И правильно ненавидишь. Есть за что. Я, Миша, не ушла потому, что поняла, что если я это сделаю, то потеряю тебя навсегда. А я этого совсем не хочу! Я не хочу тебя терять. Ты хороший, ты мой навсегда. Прости меня … милый, очень прошу, прости меня дуру. Я виновата. Это всё Лиза. Сестра моя. Я с ней всегда… с детства всеми тайнами делюсь. Ты знаешь, я тебе говорила, у неё с мужем не всё гладко. Она перебралась в Питер от нужды, она бойкая, красивая, планы у неё были наполеоновские, такие, знаешь, женские проекты… любой ценой отыскать в городе своего принца, разумеется, что бы у принца было бы соответствующее положение в обществе, ну, как в мелодрамах. Получилось, как в драме. Она его нашла. Вадим был врачом психиатром в психушке, в которую устроилась работать сестрой Лиза после окончания медучилища. Коренной ленинградец, квартира на Петроградке, машина, красив, правда, женат и дочь уже была, но Лиза была настойчива. Она приступом взяла эту крепость, не без труда, надо сказать, родила ему сына, он ушёл от жены. А через некоторое время стал пить, Лизу по-всему возненавидел, во всех своих бедах стал винить её, начались скандалы, ссоры. К жене бывшей он уже не мог вернуться — такой он ей был не нужен. Ну и жена, недолго горевала, завела себе любовника, дочь выросла. Вадима выгнали с работы, квартиру он свою благородно оставил супруге и дочери. А с Лизой поселился в четырнадцатиметровой комнате, своей покойной бабушки. Лиза всё расспрашивала меня о моих отношениях с тобой. Сначала одобряла, а после стала наставлять меня… Говорила, что я не должна повторять её судьбу, что она не переживёт, если и я останусь у разбитого корыта, убеждала, что все мужчины сволочи, что им нужно от женщин известно что. Говорила, что пока я живу с тобой, я должна получить всё от тебя, что бы жить потом свободно, для своего удовольствия… Вот так она меня убеждала, вела меня, консультировала, да так здорово у неё это получалось, что, упиралась, упиралась, да и стала слушаться её советов, а потом и сама во вкус вошла. Остановиться не могла уже, тем более ты мне ни в чём ни отказывал. Сердце болело, а я как зомби стала жить, уверяя себя, что ты меня непременно бросишь; убеждала себя, что я для тебя очередная игрушка, что ты ублажаешь меня до поры до времени. И ещё мне рассказали, что у тебя две уже были такие как я на работе...

— И убедила сестрёнка-наставница!— нарушил своё молчание Михаил.— Сама загубила себе жизнь, чужую жизнь разладила, — сестре дурость насоветовала. Послушай анекдот, Света. О жадности. Поймал как-то старик золотую рыбку, а рыбка ему, как обычно: мол, выполню любые твои желания, только ты вперёд мне скажи: жива ли ещё твоя старуха? «Жива», — отвечает старик. А рыбка ему: «Ну, тогда — лучше сразу в суп!» У меня один знакомый бизнесмен есть, он уже не молод, и он со мной как-то поделился, рассказал, что настрадавшись от нынешних жадных дамочек поумнел. Жениться он больше не собирался и не собирается, заклятый холостяк, но женщин молодых любит и в их обществе себе не отказывает. Этот мужик, такой, знаешь, душка, импозант такой. Понравившейся мадемуазели он сразу доверяет один из своих Мерседесов, через месяц, два расстаётся с ней, выписывает новую кратковременную доверенность на право управлять этим своим «дежурным Мерседесом» новой зазнобе. Смеётся: круговорот девиц в природе. Рациональный человек. Девицы, жуть как, наверное, на него обижаются. На себя надо обижаться. Ты за мной что-то подобное замечала?

— Прости меня, Миша. Возьми меня к себе назад. Я тебе трёх детей рожу, — робко произнесла Светлана, с жалкой улыбкой на лице.

— Маловато будет, — рассмеялся Михаил.— Меньше чем на пять деток не соглашусь. Взять что ли, правда, назад заблудшую овцу?

— Возьми, пожалуйста, Миша!

Неожиданно Михаил сделал хитрющее лицо и, повернувшись к Светлане, спросил:

— А купить тебе ничего сейчас не надо, слева универсам сейчас будет?

Светлана с трепетом глянула на Михаила, подумав, что он издевается над ней, но тут же поняла его сарказм и широко улыбнувшись, ответила:

— Надо, Мишенька. Мне лыжи нужны. Сейчас такой снег, а у меня, между прочим, первый взрослый разряд по лыжам был.

— Ты и лыжи? Это для меня новость. Добро. Я, кстати, тоже неплохо хожу на лыжах.

— Миша, ты простил меня?

— Почти, — ответил Михаил и неожиданно переменил тему разговора, спросив:

— Света, ты у нас в Библии сильна, мне кажется, что это что-то из библии. Что там такое, про какого-то доброго самаритянина?

— А ты не знаешь? Эх, ты! А ещё фамилию почти библейскую носишь, Ты про царя Саула, что-нибудь слыхал? — воскликнула Светлана.

— Что с фамилией моей не так?

— Был царь такой у древних иудеев Саул. А твоя фамилия почти царская — Саулов. Вникаешь?

— Не знал. Ты мне про самаритянина…

Светлана стала с увлечением рассказывать Евангельскую притчу о добром самаритянине, а после, войдя во вкус, ещё ни одну рассказала. Михаил, поглядывая с удовольствием на раскрасневшуюся Светлану, улыбался. В машине было тепло, пел Игорь Тальколова песни, ? (с)два любящих сердец открывались друг другу нараспашку. Никогда ещё они не были так близки и радостны, так доверчиво откровенны. Сосуд любви наполнялся счастьем, нежностью, мечтами этих двух сердец.

Ангел невидимый, сидевший на заднем сиденье, улыбаясь, прошептал: «Засиделся я тут. Тепло у них и песни хорошие, а у меня дела, дела, дела. Надо же уже сообщить в канцелярию, что ещё одна любовь не погасла», — и выпорхнул, растворившись в снежной пелене.