Омилия

За окном холодно и темно. Я чувствую кожей спины, как угольные тени старого осеннего сада подступают все ближе и ближе к стенам дома. Но мне не страшно. Сейчас они несут не страх, а тишину. Молчание.
Невидимые, но ясно ощутимые ветви скребутся о крышу. Осторожно, слепо. Я прислушиваюсь к этим звукам и чувствую, как они проникают в меня.
Ночь. Октябрь. Западный ветер. Сад. Темнота. Низкие непроглядные облака. Целый мир. Другой, чужой, загадочный.
На стене гипнотически тикают  часы-кукушка. Я каждый день аккуратно завожу старый изношенный механизм. Часы безжалостно врут, но мне нравится механическая эстетика прошлого.

Ты стояла в притворе храма,
Все заглядывала за спины,
Там святые из крашеной глины,
И курения фимиама.

Вот вошли рыбаки, за ними
Пастухов палестинских ватага,
Не могла ты сделать и шага,
Ноги были словно чужими.

Ты ладони испуганно сжала,
Губы сами молитву шептали.
У порога сбросив сандалии,
Ты всю ночь в пыли пролежала.

В белых кристаллах застывшая грусть -
Падает, падает снег.
Ночью душе не уснуть, не вздремнуть -
Плачет в ночи человек.

Просит у Господа: «Душу согрей
В час леденящей тоски!»
Белой былинкой несчастный Орфей
Падает в омут реки.

Сон наяву: чёрно-белая даль...
Скоро растают снега.
Там, в небесах, исчезает печаль,
Вечной любви – берега.

Вдруг Ты себя явил —
благо открыл и зло,
мне отверзая очи.
Зрячая, но без крыл,
я — меж овец и козлов
в гуще житейской ночи.

Блеянье глупых овец,
блеянье мерзких козлов —
явь, что давно пророчил...
Крылья верни мне, Отец,
хочется мудрых слов,
зрячей быть страшно очень.

О, лесная моя благодать –
Клёны-воины, липы-невесты!
Мне б под вами сейчас отдыхать,
Отыскав побезлюднее место.

Пить прохладу и слушать листву,
Паутины касаться рукою.
И не думать о том, что живу
Под давно отгоревшей звездою.

И не знать, что Вы всюду со мной –
Наважденьем, внезапной тоскою.
Просто быть на ладони земной
Затерявшейся в чаще судьбою.

2008 год

Льет с неба дождь, плывет под ноги слякоть –
Прохлада для пылающей души…
Душа грешна, ей хочется заплакать,
Но жар греха все слезы осушил…

И потому дожди как Слезы Неба
Нам посылает Милостивый Бог,
Чтоб человек, – какой бы грешник не был, –
- Лишившись слез, поплакать все же мог…
 

«Вулф, как и каждый современный Телемах, открыл жестокую, болезненную истину - что не удастся вернуться домой».
(Ролло Мэй)

Здесь нет воспоминаний, одно эхо».
(Крис Муни, «В память о Саре»)

«Я с тем же успехом
мог бы быть на луне…
Похожая история
была в Вавилоне,
Но на этот раз –
дело во мне».
(«Аквариум», песня)

Біля серденька дитятко -
Втаємничене зернятко.
Схоронися до часу,  
Поки в поле віднесу.
Колисайся у любові
Та міцнішай, доки повім,
Що прийшла твоя година
Йти у людоньки, дитино.
Колискову заспіваю:
«Божа Матінко, благаю,
Збережи моє дитятко,
Коли стане немовлятком.
Захисти в життєвім полі
Від зневіреної долі».

Родилась с неизбывной тоской -
И пульсирует кровью по венам.
Вспомнить все - и вернется покой.
А пока - полупамяти вено.

Память в сердце, тоска - в крови.
Но не страх - не страх перед кровью.
Я больна. И больна по любви
Самой сильной из всех - Любовью.

И откуда эта тяга
К росам утренних полей?
Где земным цветам на благо
С неба солнца луч летел.

И, лаская косы веток,
Ветер в пряди собирал
Листья сочные, приметив
Гор высоких перевал.

Красные листья
и ели:
зеленые —
о-сто-чер-те-ли!
И розовые, и голубые,
и ёлки-палки седые —
все надоели
всем.
Голос оглох
совсем.
Море желает пить.
Значит, придётся
быть.

«Но так как ты тепл... то извергну тебя из уст Моих».
(Откр. 3, 16)

Ты холоден, всё так же — холоден,
Дрожащей плотью тянешься к теплу.
А рядом — те, кто прячет в золоте
Душ̀и, запятнанной во тьме, — золу.

От горести, в бездонной пропасти,
Кипит людской безликий океан.
И стынут в воздухе призывы совести.
От теплохладности — в беду, в обман!

И меня, непутёвую, любит Бог,
хоть и часто бывает со мною строг:
то смиряет в поклоне, то учит терпеть,
и при этом Его славословить и петь.
                  
И меня, непутёвую, любит Бог:
манной с Неба мне –
      горсть стихотворных строк.
Я помножу на мысли и чувства их –
за стихом появляется новый стих.

Если ж «манною» - скорбь на главу мою,
В песню вылью я скорбь и Отцу пою.
 

Посвящается доче

Одна маленькая девочка Анечка
Раскопала в садике ямочку.
Положила на дно белой ватки,
«Золотиночку» от шоколадки,
В серединку — цветочек ромашки,
По краям — бело-розовой кашки,
Да ещё — василька лепесточки,
И зелёный дубовый листочек,
Земляничинок — сладкую парочку,
В уголочек — засохшую бабочку,
И, вздохнув, — с леденцами пакетик:
Вот какой получился «секретик»!
И прикрыла всё тоненьким стёклышком.
Улыбнулось ей ласково солнышко.
И счастливее нет нашей Анечки:
Ах, какая вышла красота!

«Именно в тот момент, когда слово зависает в воздухе, происходит самое важное, и наиболее значимым оказывается сказанное в дверях». (Анн Шутценбергер)

«Тот, чьи губы хранят молчание, выбалтывает кончиками пальцев».
(Зигмунд Фрейд)

«У царя Мидаса – ослиные уши!»
(Тростник, выросший на месте похороненной тайны)

«В семье дети и собаки всегда знают всё, особенно то, о чём не говорят».
(Франсуаза Дольто)

Родился я, по паспорту, в Калинине,
Что был, да сплыл. Как Китеж-град в воде.
«Про Тверь слыхали, вроде, - говорили мне.
- А твой Калинин – он, братишка, где?»
И, правда: где он, город моей юности?
Неужто сгинул, в мир ушёл иной?
Перемололо время? Что за глупости!
Мой город – в сердце, в памяти, со мной.
Мой милый город детства в палисадничках:
Крыжовник – не себе, для детворы.
И «райские» ещё смешные яблочки,
Сирень, да «золотистые шары».
А в чистых двориках – коляски, мамочки,
Здесь нет машин: для них есть гаражи.
Коты да бабки жмурятся на лавочках.
И клумбы. И в песочке – малыши.