Омилия

Не церемонясь, Эккель поймал Таню за руку и развернул лицом к себе.

Его лицо с квадратным подбородком горело лихорадочным торжеством пьяницы в предвкушении обильной выпивки.

— Мадам Горн, Таня…

Прежде он никогда не называл её по имени, и Таня думала, что он его не знает.

Большие руки с перстнем на пальце в виде львиной головы крепко легли на её плечи, больно упираясь в кожу.

Она попыталась вырваться:

— Что вы себе позволяете, герр офицер?! Немедленно отпустите меня!

Обращаться к нему по имени было противно.

Утихни, сердце, удались
От тех пределов, где орлами
Над пропастью кружится мысль,
Гуляют помыслы стадами.
Мгновенью горней тишины
Отдайся, сердце, без остатка.
Душа моя, зерно Весны
В безмолвии прозябни сладком.
 

                       ***

— Благо же, благо же, — говорили ей.
— Надо же, надо же быть среди людей.
Ты ведь не монашка, пожалей себя.
Веселись, как прежде, мы — твои друзья!

Помоги мне, Боже, не вернуться вспять.
Жизнь мирская манит, а душе страдать.
«Трость колеблет ветер» — это про меня.
Это искушения, искушения…

И вновь меня тянет на Сретенку,
Где древний стоит монастырь.
Увидеть в окошке отметинку,
Как ночью читают псалтирь.

Здесь пламя свечей, словно лезвие,
Как нож в непроглядную тьму.
Бегут облака в ночи резвые,
Давая возможность холму

Поднять купола над округою,
Звенеть колокольным ручьем.
Горячей молитвой, упругою,
До звезд доставая плечом.

Гулко звенят барашки весны
На веточках вербы, в руках прохожих.
Людям на радость освящены.
Дома мы их под иконы положим.

Молчим под дождём мы и вербу несём.
Ветер с лица осушил слёзы.
В Страстную, увидишь: да, мы все умрём,
Слушай, о чём поют берёзы.

Нам в храме места не хватило,
И мы на улице гуляли.
Там солнце радостно светило,
а дети в салочки играли.

У храма чей-то громкий возглас:
«Детей пустите!» возмущался.
Младенец плакал в полный голос,
Хор благочинно петь пытался.

Бабульки с вайей набежали:
«Когда кропить будут?»
«Не знаем!»
«А Вы не скажите?»
«Позднее!» — кто-то старушкам отвечает.

Столько людей на обедне бывает не часто —
С ними вместе молиться
Кротко вошла весна.
О колебании сердца хочет сказать пастырь.
Но в гуле сердец речь его почти не слышна.

Храм нетерпеливо весенним праздником дышит.
Могут толкнуть в спину.
Каждый друг другом любим.
Веточку вербы стараюсь держать я повыше. 
Ныне к спасению близок Иерусалим.

"Пойдём и мы
умрём с Ним вместе!"¹
Что можно тут ещё сказать?
Сегодня Бога на Голгофу
уже начнём мы провожать.
Уже привязан тот осляти,
и срезаны с ветвей цветы,
и древо ждёт Его Распятья,
объятья распахнув свои.
Заточены уже и гвозди
и побелен, наверное, плат,
и губка с уксусом и трости,
чтоб кости пробивать, стоят
уже готовые к Свершенью,
к Суду над Богом… Только смерть
уже дрожит пред Воскресеньем!
Пойдём и мы сегодня с Ним!

1. Слова апостола Фомы. Ин.11:8,16

Должно быть, Марфа — старшая сестра.
И потому она всегда хлопочет…
В семье ведь старший — хочет иль не хочет —
заботиться он должен о других.
Мария — младшая. Она —
избалована лаской и любовью —
земноё всё её не беспокоит,
её удел — сидеть у ног Твоих.
А Лазарь, брат, родился меж сестер,
второй ребенок. Марфа помогала
его растить, возможно, пеленала,
играла с ним, как нянька или мать.

Под утро и ночь мне обузой,
Бессонница в окна глядит.
Луна уплывает медузой,
Спасаясь от облачных свит.

Всё дальше спешит к горизонту
В светлеющий синий простор,
Ей птицы запели вдогонку,
Нескладно сливаются в хор.

И с каждой минутой всё ярче,
Всё чище, светлей небосвод,
Завидная доля неспящей
Встречать за окошком восход.

Сползает ночная короста,
Вскрывая простор новизны,
Рождается утро так просто,
Ещё одно утро весны!

У него рыжая, солнечная борода. И на душе от него так же солнечно.

Мы познакомились давно, я даже не помню когда, при каких обстоятельствах. Помню только, что любила у него исповедоваться.

Человечность, доброта, тонкость чувств, искренность. Он понимал меня, а я ещё та штучка — сама себя не всегда понимаю. Он никогда не лез в душу, не царапал сердце, не обличал.

— Горя в жизни и без нас хватает, — говаривал он. — Человек человека должен поддерживать. Надо костылём быть для ближнего, а не палкой.

Таким и был отец Онисим — утешающим, утишающим страсти и скорби. В любой беде на него можно было положиться, как на отца.

Как-то я пригласила его в гости. Перед входом в подъезд пропускаю его вперёд, а он, наоборот, меня пропускает. Из вежливости. Стою на своём, не иду — его пропускаю. Так и танцуем перед дверью: кто кого. И тогда он говорит:

Не нами проиграна битва,
не нами проложен маршрут —
так пусть не стихает молитва,
которую ангелы ждут.

Упавших поднимем на плечи
и скорбную песнь воспоём.
Далече, уходит далече
заблудший, забывший свой дом.

Опомниться он не успеет:
закроют глаза и уста —
Господь, может быть, подоспеет,
и то, если скорбь не пуста.

Куда нам нынче, друг мой, колобок?
По сказочным, неведомым дорожкам?
Катись, катись — запутанный клубок.
Осталось, может быть, совсем немножко?

От бабушки и дедушки ушёл.
А от себя, увы, нам не укрыться.
Вот лампа, лист бумаги, стул и стол...
Да где бы взять в комплект — живой водицы?!

Катись, катись — подпрыгивай клубок!
Разматывайся нитью Ариадны.
Как много было пройдено дорог!
А что там впереди? Весьма туманно...

В такие дни кажется, что, несмотря на повседневную суету, всё замирает.

Дыханием нежности исчезли погребальные пелены с земли. Она ещё неприглядна, гола, но вечной Любовью уже властно сказано самой жизни: выйди! 

И всё послушно потянется навстречу...

А меня невозможно почему-то трогают слова «Прослезися Иисус...» Он с нами во всём, особенно в горе... Он, который через неделю Сам сойдёт в преисподняя земли...и победит смерть...Тот, которому завтра будут петь осанну, сжимая в руках горькие ветки вербы с трогательным пушком...

Одинокая трасса, всё те же
Остановки,
И бред мой бессвязный:
Интересно, а души заразны?
Повстречались случайно. Расстались.
Для чего? Испугались?
Плутовки!

А подсолнухи к солнцу — с поклоном,
Словно чьей-то
Неведомой силе
Глубину тишины возносили.
Знать, не зря этой ночью приснились:
Ярко-жёлтое поле
И флейта.

Пожалуй, человечество еще долго будет пребывать в эре разобщенного мира. Сознание без осознанности — это пластилин в руках времени. Из всех романов Ивана Ефремова только «Час Быка» предупреждал о социальной и нравственной катастрофе возможного будущего на примере планеты Торманс. Там, в том далеком мире царит инферно, управляемый Советом Четырех, статичный тоталитарный режим, разрушающий жизнь и уничтожающий души ад разобщенности. Сам автор фантастической унтиутопии говорил о «взрыве безнравственности» на определенном этапе развития цивилизации, за которым неизбежно следует «величайшая катастрофа в истории в виде широко распространяемой технической монокультуры». На Тормансе царит олигархия, а население, разделенное на две страты, борется за выживание, погружаясь в пошлую массовую культуру.