Омилия

Режет воздух ввысь шум поездов,

Тишь небес - велеречивей нет ответа,

Лишь целует красный луч рассвета

Арки леденеющих мостов.

В полдень ярче тает снежный наст,

Звонче слышится синиц веселых пение,

Предвкушая жизни пробуждение,

Зимний сон свои права отдаст.

И во мне кровь подымает градус,

Треск суставов, как в стволах берез:

Мой проклятый остеоартроз

Телу свой напоминает статус.

И ничем казалось не резон

Мне избавиться от боли и простуды.

Жжет огонь подспудно во все уды,

Чужд рассудку временный сезон.

Словно мастер в кузне сталь кует

И в воде закаливает спешно,

Тает в теле изморозье снежно

Жарким потом каплет в рыхлый лед.

Радек кидал листья в пенящиеся волны реки, размышляя о времени. В этих краях давно не происходило никаких привычных для человека событий. Ледяные берега с голубоватым снегом, собранным в белые стога, размывали границу между водой и землей. Казалось, здесь хранились печати времени. Никто не забредал сюда даже случайно. Новорожденный ветер испускал со свистом первый вздох, разгоняясь до урагана, и устремлялся в привычные человеку пространства. Все, казавшееся правильным там, в городах и селениях мира, было лишь семенем здесь. Самых разных размеров, семена цеплялись за течение, исчезая за первой излучиной горной реки. Только Радек знал их будущий цвет и вкус. Он любил наблюдать, как они, оказавшись в холодных хрустальных водах, уплывают за поворот, не сталкиваясь друг с другом.

Под шорох листьев и дыханье пара

Глотала даль убогие дома,

Метельным посохом юдоль ласкала

Надежды и, как крыльями, в размах

Сзывала странниц на молитву Богу,

Затворникам предвосхитив дорогу.

Искали счастья и Грааль священный,

В багровых отсветах - настой любви,

А падали в ладони только тени,

Кому  с отрадой, а кому листвы.

Остаться бы собой, но жалит время,

Трубит успеха громовой захват,

Исподтишка раскрашивает темя

Земли на свой хромированный лад.

На что нам время? Поквитаться с болью?

Так боль сродни морям - закваска с солью.

___

Земля вращается, но так устало!

А снег под ногами хрустит, как сталь,

Посвящается храму в честь Озерянской
иконы Божией Матери в посёлке Буды

Как чисто в деревенском храме.
Нарядная сверкает ель.
Мне образа Святые рады,
И пьёт душа моя елей.

Как батюшка родной приветлив,
Полны глаза его теплом.
Здесь Дух витает светлый, светлый.
И, обессилив, меркнет зло.

Как все пришедшие красивы,
Как много в их словах добра.
Лампадою неугасимой
Горит воскресная пора.

Как мне молиться здесь уютно,
Стирая слёзы и грехи.
И не спеша плывут минуты,
И льются Библии стихи.

Исправь молитву, Господи, мою...

Во мгле страстей
Она не видит Лика...

Душа горда, тщеславна и двулика,
Исправь молитву, Господи,
Молю...

Жизнь колесит
По замкнутому кругу
Мирской печали,
Суетных забот...

Пустых тревог
Не ведает причины,
Впадая в мерзости
Дурной круговорот...

Исправь молитву, Господи, мою,
И в покаянии сотри
Чужую повесть...

Освободи мятущуюся совесть...

Исправь молитву, Господи,
Молю...

Период с 1860 по 1864 гг. Федор Михайлович Достоевский охарактеризовал как время «перерождения убеждений».

Мучительный переход от идеалов социализма совершался в течение длительного периода столкновения и болезненного познания окружающей действительности.

Творчество писателя достаточно полно отражает этот процесс разрыва с антропологическим утопизмом изначально доброй натуры человека и перехода к христианскому мировоззрению о падшей природе и изначальной свободе личности в выборе добра и зла.

Первые проблески упомянутой эволюции взглядов писателя появились уже в его «Записках из Мертвого дома»(1860), в которых нашли отражение годы, проведенные им на каторге.

"Церковь свята, потому что свят Бог» (прот. о. Валентин Асмус).

Очень актуальны мысли протоиерея отца Валентина Асмуса о человеческом элементе в Церкви.

Их правильное понимание позволит нам противостоять тем злопыхателям, которые, невзирая на грехи собственные, и находясь вне Церкви, пытаются судить грехи чужие, исходя из глубины своего неведения.

Люди грешны и склонны к падению, вероотступничеству, Богозабвению и проч…

Это непреложная истина относится как к мирянину, так и к священнослужителю, прежде всего, потому что его положение налагает на него огромную ответственность перед Богом за души вверенных ему людей.

***
Фарисей посты держал,
Строг был к чувствам плоти.
По три шкуры мытарь драл
С нищих – на работе.

Фарисей давал – и в срок –
Храму десятину.
Мытарь встать порой не мог,
Пьяный, как скотина.

Фарисей кормил детей
Молоком сгущенным.
Мытарь был прелюбодей,
А ушел прощенным.

Снова гордому уму
В этой древней были,
Непонятно почему
Мытаря простили.

Я решение суда
Порицать не смею.
Видно, не был никогда
Мытарь фарисеем.

Оказавшись вне привычной колеи, люди «ширмы» могут поразить бесчеловечностью не только других, но и самих себя. «Колея» и «ширма» — это всё, что у них есть. Личность развивается выходом за пределы того и другого. Колея проложена другими — это ноль, ничто; данное — не наша заслуга. «Ширма» — милость Господня. А что сделал ты сам? Кем ты стал, в противодействии, в сопротивлении внешнему? Вырос ли ты за границы своей «колеи» и «ширмы»...

О чём беспокоится мудрец Сократ во время суда над ним? Оправдывается ли? Пытается ли произвести выгодное впечатление на судящих? Ничего подобного. Сократ боится, что его сочтут не за того, кем он был. Вот что он говорит в своей защитительной речи: «Самая бесстыдная ложь обвинителей, будто я искусный ритор, δεινὸς λέγειν, ῥήτωρ, мастер слова. Это злейшая клевета на меня. Моё дело говорить истину εἰκῇ. Εἰκῇ означает „как придется, как попало“; „как Бог на душу положит“, сказали бы мы.

Изгнанники Рая -
Мы стали мудрее,
И в сердце запоры
Забили глухие,
Но все ж по ночам
Нас грызет ностальгия:
"Что было бы,
Если б убили
Мы Змия?"

Старику нездоровилось. То была странная болезнь, непохожая на те хвори, которые время от времени посещали его. Казалось, на него в одночасье навалилась усталость, накопившаяся за все те годы, что он прожил на свете, отняла остаток сил. Хотелось лечь, забыться и заснуть, не думая, не заботясь ни о чем. Что с ним случилось? Ведь прежде здоровье не подводило его. Да ему и нельзя болеть. Если он сляжет, то ему воды подать будет некому. Здесь, в прибрежной деревне Повракуле, где он живет, и народу-то почти не осталось. Вымерла прежде многолюдная деревня – оживает лишь летом, когда сюда приезжают дачники. А дети и внуки далеко – кто в Михайловске, а кто и в самой Москве. Неужели они должны будут бросить семьи и работу, и ехать сюда, чтобы ухаживать за ним? Нет, зачем их беспокоить? Он как-нибудь и сам справится, не впервой… Главное – не поддаваться болезни. Поймет, что не на того напала – сама пройдет.

«Я прекрасна…»

Лейла совсем разлохматилась. Расплетаю  у зеркала то, что было косичкой и отправляюсь на безнадежные поиски расчески.  За спиной тихо:

- Мария Владимировна, я что-то увидела…

Что еще случилось? Уж слишком смирный голос…  Я оборачиваюсь к ней с тайной тревогой:

- Что, что, киска?

- Я увидела, как я прекрасна…

Что сказать – высмеять? Поругать, отвлечь?

В одном из спальных районов Тбилиси на последнем этаже однотипной многоэтажки шел такой разговор:

– Может, тебе чего-то хочется? Скажи, Нанико. Я сделаю всё, что смогу, – умолял Отари свою жену.
– Нанико, свет тебя не раздражает?
– Не-ет, – почти беззвучно ответила жена.

Отари не был идеальным мужем. За два года семейной жизни бывало всякое: и крики, и напрасные обвинения, и еще куча всего такого, о чем не хотелось вспоминать.

     Молитва Юрия Кузнецова

…Вообще, я сделал разные наброски для себя к на­шей беседе. И вот музыка, например. Я думал, как он относится к музыке?.. Он купил пианино, чтобы Катя (младшая дочка) училась. День рождения как-то был у Кузнецова… И попросил ее сыграть Бетховена «К Эли­зе». Когда она начала играть, он очень был тронут...

Пение тоже… помню, говорит, надо послушать  одного певца… Пошли к соседу (у Кузнецова телевизор тогда не работал), не помню, кто пел, – бас  или ба­ритон… Вот мы специально ходили – послушать…

Бороться с февральским крахмально-колючим ветром. 
Преодолевать сопротивление воздуха. 
Тысяча метров до земли и... тысяча метров 
Веры в то, что выдержишь. Земля белее пуха. 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. 1920-1958

ГЛАВА 1. ПЕРЕМЕНЫ

Ранехонько начинается день в деревне. Еще солнце не встало, а надо уже кормить скотину, да выгонять её в поле. Надо топить печь, готовить еду, ставить хлеб. Пока еще не слишком жарко – надо идти на огород или на пашню. И так весь день – одно тянется за другим, как в часовом механизме. Только вечером, когда солнце уже начинается клониться к горизонту, а в теле появляется сладкая усталость от труда, наступает небольшое затишье. Мужики, смыв в озере пот, закуривают табак. А бабы выходят на улицу посудачить.

       Вечереет. Огромное солнце растекается множеством танцующих отражений по поверхности засыпающего моря. Розовый свет ласково обнимает стены просторного дома. На провисших ветвях фонариками вспыхивают спеющие мандарины. Громко поют украшенные яркими нарядами птицы. Слышны знакомые, так и не ставшие родной речью, слова.

       Вечерело. Легкий туман клубился над застывшей рекой. О чем-то сокровенном шептались кудрявые березы. На темнеющем небе сияли силуэты кружевных облаков. Натруженный колокол звал к вечерне, и каждый его удар отзывался сладостным трепетом в глубине сердца. Мысли таяли. Рождалась молитва.

3:7. время раздирать, и время сшивать; время
молчать, и время говорить;
3:8. время любить, и время ненавидеть; время войне,
и время миру.

Книга Екклесиаста

Мы живем в душном и жутком мировом склепе управляемого хаоса: бездумно, безумно, неспешно, разумно… в рамках угасающего разума конструируемого псевдочеловечества…

Архитекторы «нового мирового порядка» потирают руки в преддверии сбывающихся надежд на планируемое сокращение гуманоидов из рода людей…
 
Ведь они – не люди, которым не чуждо сострадание к себе подобным, а самозваные «боги», и им - «все дозволено», потому что в их душах нет Бога Любви, а есть только злая страсть «похоти плоти, похоти очей и гордости житейской»…